ЗАВЕЩАНИЕ
Мудрик читал громко, но без аффектации, аккуратно, как редкий музейный экземпляр, перелистывая тонкую школьную тетрадь в клетку с пожелтевшими от времени листами.
«Феденька, мальчик мой любимый! Сейчас у вас на календаре 1984 год. Ты читаешь это письмо через десять лет после моей смерти. Получается, что вроде пишу тебе с того света. Но того света нет. Есть только останки людей, когда-то живших. Останки, могилы, бумаги, потомки, память. А потом и это пропадает, истлевает. Навеки. Не остается ничего. Навсегда. Вакуум.
Ладно, не расстраивайся. И не впадай в отчаяние при мыслях о смерти. Это глупо. Ты, я, любой человек - мы все уже были мертвы тот бесконечно долгий отрезок времени, что предшествовал нашему рождению. И ничего страшного: вернемся в прежнее состояние. Какие-то пару минут – и мы снова как будто и не рождались. Переживать по этому поводу бессмысленно и глупо.
Ты уже взрослый. У тебя долгая жизнь впереди. Если получилось так, как я задумал, как пообещал мне мой друг Захар, ты еще и военный человек, молодой офицер. Не пристало тебе сопли распускать.
Поначалу я должен раскрыть ту правду о себе и о тебе, которую прятал. Я надеюсь, ты поймешь меня и простишь.
С малолетства ты знал: фамилия твоя Мудрик. Так решили мы с моим самым близким другом Захаром, Захаром Ильичом Мудриком на случай, если со мной что-то случится. Он замечательный человек, с душою чистой. Должности, которые он занимал, не скурвили его, не опустили. В нем сохранилось человеколюбие и способность сострадать. Его забота о тебе послужит доказательством. Пишу это письмо и надеюсь, что именно он тебе его передал, как я и просил, через десять лет после того, как меня не станет. Если ж нет, если и он по какой-то злой воле, по непредсказуемой судьбе не дожил до твоих девятнадцати, значит, тебе его передал кто-то другой, надежный и порядочный.
Ты должен знать, сынок, что папа твой на самом деле родился в 1934 году не просто в Казахстане, как я тебе рассказывал, а в так называемом Карлаге. Это один из самых больших и жутких сталинских лагерей, куда отправляли в основном по тогдашней 58-й статье. У меня был пункт 10 – антисоветская пропаганда. В 60-е кое-что раскрыли о тех временах благодаря Хрущеву, но это лишь крошечная проталинка была, смотровое оконце в огромный, заиндевелый, зарешеченный мир. В него мало чего разглядели. А потом даже то оконце инеем секретности покрылось, и снова одна ложь и мрак сплошной. Нужна настоящая оттепель и свобода, чтобы все узнали правду. Всю правду. Но она слишком страшная. Ее не раскроют никогда. Потому как живешь ты, сынок, в огромной и ужасной стране, проклятой за что-то богом. Богом, которого нет.
Кстати, когда прочтешь это письмо и выполнишь то, о чем попрошу в конце, беру с тебя слово - сожги его. Обязательно сожги, чтобы жизнь себе случайно не поломать. Или, если решишь все же сохранить вопреки моей воле – спрячь так, чтобы ни одна живая душа не нашла. Не подведи меня.
Ты был уже не такой маленький, но я почти ничего не рассказывал о моем прошлом. Не буду забивать тебе голову подробностями той далекой и тягостной моей жизни. Знай только, не помню я своей матери и никогда не видел отца. Мама умерла там, в Карлаге. Ей было всего двадцать семь, ее сослали на пять лет за содействие врагу народа – ее родному отцу. А мой отец неизвестно кто, но, скорее всего, какой-то вольнонаемный в лагере или же кто-то из лагерной администрации. Не смог я ничего толком узнать, хотя и предпринимал усилия.
Я вырос в детском приюте при лагере. Аккурат перед началом войны с группой других детей меня отправили в Алма-Ату. Там я и школу закончил. В 53-м приехали с Захаром (мы по Алма-Ате друзья-одноклассники) под Москву, в Круглогорск. В художественный техникум поступили. Он быстро поднялся по комсомольской линии. А я… почти сразу бросил, ушел. Знаешь, сынок, я с шестого класса школы стал очень много читать. Классику и зарубежную литературу, какая у нас тогда издавалась. Стал стихи и рассказики в тетрадку записывать, и вроде неплохо получалось. В Круглогорске познакомился с человеком. Он дал мне уже другие книги. Такие, из которых я очень многое понял про жизнь, про нашу историю недавнюю и давнюю, про советскую власть. Понял, кому я обязан своим сиротством и убожеством моего быта, нищенским существованием. И вот с тех юных пор я стал вдумываться в то, как я живу, как живут люди вокруг. За что они страдают? И почему жируют начальники, почему есть у них право и возможность унижать и даже убивать других, чаще всего безвинных. И охватила меня досада и злость. И захотелось эти мои чувства как-то выразить на бумаге, благо способностью излагать свои мысли природа меня не обделила. Я захотел написать повесть о жизни такого, как я, молодого человека, родившегося в советском концлагере и решившего посвятить свою жизнь свержению дикого, бесчеловечного режима и отмщению тем, кто этот режим создал и охранял.
Где и кем я только не работал, чтобы кормиться, платить за комнатку и вечерами писать мою повесть! Маму нашу, которую ты помнишь только по одной фотографии, я встретил в клубе городском. Она работала методистом, а я там на все руки старался за гроши: и афишки писал, и декорации делал, и за электрика…
Не знаю, милый, разузнал ли ты о маме. Прости, что не рассказывал тебе, врал, как ребенку врут, чтобы не ранить: просто в 66-м, когда ты еще совсем маленький был, она уехала с другим человеком тайно, внезапно. Только записочку оставила. Я любил ее. А она полюбила другого. Видимо, до изнеможения, коли нашла в себе силы от тебя отказаться. Я не осуждаю ее. Я тогда уже попивал неслабо, весь день на работе пропадал, а вечером или лыко не вязал или, если завязывал на время, писал до глубокой ночи свою книгу. Очень трудно и долго писал. Чего с таким жить! Женщина она была образованная, ей хотелось духовной жизни, нормальной семьи. А через два года я случайно узнал, что она в Сибирь уехала с тем командировочным, там, не расписываясь, жили, там вместе и утонули в реке при невыясненных обстоятельствах.
Я что мог для тебя делал, но мог мало. Когда не работал, то пил, частенько и выпивши сочинял, а иногда и бросал на время. Захар сильно помогал, захаживал, пытался меня спасать, о тебе заботился.
Не хочу больше в подробности вдаваться, ту нашу с тобой жизнь лучше не вспоминать. Прости, что руку на тебя поднимал, спьяну ругал и злобился, детство твое изрядно подпортил - прости! Но, может быть, ты и заботу мою вспомнишь, и те дни наши, когда старался куда-то с тобой съездить, развлечь, книжки тебе читал, про жизнь рассказывал. Я чувствовал, ты талантлив и умен не по годам, по-своему очень любил тебя. Но я тебе изменил, предал. Отдал все, что еще оставалось во мне здравомыслящего и живого, этой повести, меня изнурявшей и загонявшей в запои, когда переставал верить, что она кому-то нужна, кроме меня.
Я, Феденька, пил, заливая тоску по маме твоей, которую очень любил, и перехлесты ненависти к тем, кто управлял страной и жизнями простых людей. Я и повесть писал, выливая на страницы тоску, негодование и горечь. И чем дальше писал, тем больше копилось во мне озлобления и обиды. Лучшие книги воодушевлены любовью. А я вот каким настоем пытался лечить свою душу. Конечно, был я больной человек. Фанатичный в стремлении швырнуть в рожу этого мира свою рукопись-протест. Алкоголик, параноик, безумец, графоман – как ни назови, все будет верно. Одно лишь оправдание мне есть: я посвятил свою жизнь тому, во что искренне верил. Я верил в свою ненависть. Знал, что моя ненависть праведная, Вся гигантская свора, уже многие десятилетия правящая и помыкающая Россией, сгубила, исковеркала мою жизнь, и родителей и дедов моих, и миллионы других жизней. И я честно хотел об этом написать повесть или роман с персонажами из жизни, которую знал. И дать прочесть людям, и сделать так, чтобы в тайне распространить рукопись. Если бы не сжег я в пьяном отчаянии эту почти готовую книгу, ты убедился бы, что и ненависть рождает порой честную и, как мне теперь кажется, не такую уж плохую прозу. Конечно, сожженный Гоголем второй том «Мертвых душ» неизмеримо большая потеря для России, чем мое сочинение. Но я, наверно, мог бы стать неплохим писателем, сынок. Впрочем, кому же теперь судить, и кто поверит?.. Разве что ты.
Сегодня я пишу тебе это прощальное письмо. В последнее время на страницах моей рукописи мне представлялся в облике главного героя - мстителя не я сам, а ты почему-то. Я как бы наследовал тебе чувства и намерения моего главного героя. Он шел к высотам государственной власти, чтобы власть эта стала в его руках инструментом мести, а потом уж он самолично рушил систему и возводил на ее обломках новое, справедливое общество. Он, герой моей рукописи, продал душу дьяволу, шел по трупам, ловчил, пресмыкался ради достижения великой цели. Он хотел заложить фундамент справедливого общества, которое безоглядно и жестоко расчищал от своих врагов, подонков и злодеев. Я писал, отрицая, презирая даже мысль, которую внушали классики вроде Достоевского и прочие так называемые гуманисты, мол, дурные средства к доброй цели не приведут. Чушь все это, сынок! Не верь! Истина в том, что против зла вселенского и земного, против тирании, лжи, подлости и безграничного государственного цинизма не было и никогда не будет добрых, гуманных средств борьбы, если, конечно, цель – победить, а не пасть красивой смертью героя. Человечество умилялось, вспоминая слова Карамазова, мол, мировая гармония не стоит слезинки ребенка, но вопреки всему воевало, убивало, взрывало, калечило, моря детских слез проливало и продолжает. И гляди-ка… Кое-где, в некоторых странах, даже во многих, прорвалось оно к нормальной жизни большинства людей. И стран таких все прибавляется. Знаю, прочел, наслушался, хоть самому побывать не довелось.
Жизнь, сынок, приобретает истинную ценность и достойна заботливого сбережения, когда общество, в котором живет человек, в подавляющем большинстве ставит во главу угла уважение к личности, уважение права на жизнь. К этому порогу общество надо привести. Это может сделать лишь группа великих и беспощадных, умных и жестоких, добрых, решительных и страдающих, по природе своей милосердных людей. Милосердных, сынок. Подыхающую собаку пристрелить милосердно. Варваров, терзавших плоть страны твоей, уничтожить милосердно. И те невинные, нейтральные, случайные, которых спасительная, очищающая сила убьет неизбежным рикошетом, целясь в гидру, – они тоже ведь жертвы милосердия. Именно оно ведет вперед избранных героев.
Не знаю, понимаешь ли ты меня, слышишь ли правильно мысли, которые несу к тебе с того света. Я их выстрадал при жизни и вложил в уничтоженную повесть. Такие идеи побуждают к действию главного героя. Назвал его Федор. В честь тебя. Не хочу, чтобы ты страдал, был несчастлив. Но писал я и тайно мечтал: ты станешь таким героем, усыпишь бдительность охранителей партийно-советской диктатуры, хозяев тоталитарной страны. Сперва неизбежно притворишься одним из них, потом выше их, над ними. Ты прикинешься Злом, даже натурально станешь творить Зло, а когда возвысишься - сломаешь им хребет, расправишься с ними. А потом откроешь глаза людям, поведешь страну туда, где нет места концлагерям и варварским экспериментам над народами, где торжествует любовь, справедливость и человечность. И тем докажешь, что любые твои средства достижения этой цели были оправданы.
Вот, сынок, я заканчиваю письмо. Живи как хочешь. Может, не тебе суждено изменить мир. Что ж, время покажет. Лишь бы ты был счастлив. Но напоследок вот она - просьба к тебе. Выполнишь ее, и мне на тот свет весточка придет, потешит мне душу. Просьба такая: ты хоть и маленький еще был, но, должно быть, помнишь, как я…
