Щукин возвращался электричкой.
Перед городом, прихватив сумку с товаром, вышел в тамбур покурить. Там стояли трое. Они сразу и честно предложили, чтобы сумку он оставил, а сам валил куда хочет. Щукин даже не пошевелился и сказал, чтобы сами отвалили.
— Вам еще не поздно, глупые недоросли, оценить этот акт милосердия, — сказал Щукин. — Например, Александр Македонский, отпуская на волю пленных индусов с их боевыми слонами, говорил: «Ступайте и расскажите всем о славе и величии греческого царя». А я вам скажу проще: пошли отсюда на хрен, козлы долбаные! Еще раз замечу ваши морды, накажу!
В ту же секунду Щукин ощутил удар, потом второй, перед ним вспыхнули искры, очень похожие на праздничный салют, который ему нравилось наблюдать у реки. При этом душа Щукина наполнялась непонятной гордостью за державу, которая обобрала его до нитки и опустила на дно. Но в дни праздников народа он стоял на мосту, а теперь лежал в жиже из снега и липкой дряни. Через него спокойно перешагивали граждане. Кто может валяться у вагона, кроме алкаша?
Когда огни перед глазами погасли, Щукин обнаружил, что сумка украдена.
Он отряхнул шапку и выяснил, что челюсть вывихнута. Еще убытки. Двенадцать блоков сигарет с фильтром, купленных по полтиннику, это шестьсот. Плюс то, что он мог получить с перепродажи, то есть, 10 рублей с блока, — еще 120.
Одежда промокла, кожу стягивал холод, спина чесалась.
Щукин вздохнул и побрел в вокзальный туалет.
В туалете пахло хлоркой, мочой и гуталином.
Он посмотрел в зеркало. Оттуда на него смотрело лицо, перекошенное в сторону злобного изумления. С таким лицом, особенно без регистрации, далеко не уедешь. Некоторые граждане брились и также с отвращением смотрели на свои лица, опухшие от водки и дальней дороги.
Щукин вынул карандаш, зажал его зубами и резко повернул. Вспыхнула боль, челюсть хрустнула, но встала на место. Он заперся в кабинке, снял джинсы, тельняшку, принялся выжимать над унитазом, укоряя себя. Ну, не мудак? Кто же прячет выручку в сумке? Лучше бы за пазуху или в ботинок. А теперь ни денег, ни товара.
Поскольку Щукин увлекался историей, он верил в несокрушимую силу риторики. Поэтому, обсыхая на корточках у батареи, он стал загодя сочинять речь для кредиторов. На случай возможной разборки. Проект пламенел метафорами как клумба в саду и мог бы поколебать самого черствого заимодавца. Но финал выглядел слабовато. Перед мощной каденцией, типа «так что, пожалуйста, не отрубайте мне голову!» требовалось как-то приучить партнеров к мысли, что денег нет.
Щукин так увлекся, что не заметил, как рядом возникла работница туалета, толстая брюнетка с усами. Она давно за ним наблюдала. Чего он тут расселся? Сделал свое дело и пошел вон, ей на уборку закрываться.
Нестор Иванович спорить не стал и, неохотно оторвав спину от батареи, пошел вон.
В метро он вспомнил, что в украденной сумке было кое-что поважнее товара и денег. Там остались паспорт и дневник. Он вел его много лет, назвав «Записками Щукина». Он их пока никому не показывал и мечтал издать за свой счет.
Так он спускался по эскалатору, нащупывая ступени ватными ногами. Но когда раскрылись двери вагона, поезд проглотил Щукина вместе с его мыслями.
И понес на другой конец города.
Настя, хозяйка квартиры, встав на табурет, развешивала белье на кухне.
Устроившись у окна, Щукин смотрел на ее ноги. Ноги были так себе, среднего качества, не для господ офицеров, как сказали бы друзья.
К тому же, когда она приподнималась на цыпочки, Нестор видел мозоли на ее пятках.
Разглядывая наросты, похожие на янтарь-сырец, он думал о том, что за комнату он платил Насте целых полгода. Неужели этих денег ей не хватило на пемзу да педикюрные щипцы?
Да, так надо бы и записать в дневнике: пемза и щипцы.
Она просила прищепки, и Щукин подавал, стараясь вложить деревяшки прямо в красные ладошки женщины.
Настя закидывала на веревку лифчики, кофточки и трусики, какие Щукин не раз видывал на вещевом рынке, где сбывал свои сигареты. Только новые и сухие. Передавая прищепку за прищепкой, он не без тревоги ждал, когда она спросит про деньги.
Настя не торопилась. Покончив с бельем, позвала к чаю, они принялись окунать в кипяток пакетики и Щукину казалось — как чертей в кипяток в театре марионеток.
Он неотвязно думал о сумке.
Деньги, конечно, пропьют. Сигареты выкурят или сбудут у другого вокзала по дешевке. Молдавский паспорт выбросят на помойку. А дневник станут, суки, читать вслух, хохоча и вырывая страницу за страницей.
Настя, наблюдая, — как Щукин пьет чай, не вынимая пакетика, к чему она его приучила, как закусывает печеньем, отламывая его по кусочку, подбирает крошки в ладонь, — думала, что хотя Щукин бессеребренник, но совсем не злой и еще не старый. А то, что морщина на лбу, похожая на восклицательный знак, и усы искрятся, так это у многих морщины и у многих искрятся — от переживаний судьбы.
Она разглядывала его плечи, руки с крупными ладонями, как у землекопа или шахтера, острые коленки, обтянутые джинсами. И представляла, как он обхватывает ее ручищами и валит в постель.
После развода с мужем-прапорщиком, ее давно никто не обхватывал и не заваливал.
При последней мысли Настя почувствовала секундное обмирание организма и даже жар, но быстро взяв себя в руки, произнесла в строгости:
— Итак, Нестор Иванович, — я, конечно, дико извиняюсь, но сегодня у нас, кажись, пятнадцатое?
Щукин даже вздрогнул. Хотя от этого «кажись» ему всегда становилось дурно. Но затем, уставившись в окно, где шевелились черные ветки, Щукин молвил, что помнит, и Настя достала блокнотик. Значит, за февраль и март. Сто долларов. Или в рублях, это уж как удобнее.
— Мартовские календы еще не наступили, — с мрачным пафосом заметил Щукин, не отрывая взгляда от окна.
Настя уронила руки на колени.
— Что вы хотите этим сказать, Нестор Иванович, какие такие календы?
Щукин покраснел и признался, что его обокрали в электричке, укатили сумку с товаром, паспортом и деньгами.
Покраснев, Настя сказала, что с нее довольно щукинского вранья. Ей это вранье уже вот где! И в таком печальном случае пусть он собирает манатки и катится куда подальше.
Нестор Иванович убрал со стола чашки, вымыл, поставил в сушку. Пакетики, которые Настя велела не выбрасывать, — слишком жирно по одному разу чай заваривать — Щукин привязал сушиться над плитой.
Издали пакетики напоминали мокрых мышей.
Тут Щукин молвил, что может быть Настя не в курсе, но из манаток у него только карманные шахматы и книжка «Жизнь двенадцати Цезарей».
Хозяйка квартиры мрачно смотрела на Щукина, подперев голову ладонями.
— Вот вы, Анастасия Георгиевна, наверняка эту книжку не читали, — говорил Щукин. — А если б прочли, то узнали, какая сволочь был император Нерон. Я вам даже больше скажу: хуже самого поганого мента. Хотя русский мент самый злой в мире и хуже одесского, а уж тем паче кишиневского, уж вы поверьте.
— Пошел вон! — сказала Настя, ударив кулаком по столу. — Вместе со своими шахматами и цезарями! Ко всем чертям, пока я полицию не вызвала!
— Примерно такой исход событий я и предвидел, — констатировал Щукин тоном полководца, проигравшего сражение.
Настя лучше вьетнамцам сдаст. Они хотя по-русски ни бум-бум и водку не пьют... Потому что не могут ввиду природной слабости... Зато тихие, все время улыбаются и платят вовремя.
На что Щукин возразил: водку-то они пьют, только настоянную на драконах. А платят от страха. Их так запугали, что они готовы платить всем подряд, лишь бы снова не война. Шахматы он возьмет задачи разгадывать. А книгу о цезарях оставит Насте на добрую память.
С этими словами он бросил ключи на стол, и Настя услышала, как в передней, щелкнув, затворилась дверь.
Щукину было некуда идти, и он устроился во дворе у песочницы.
Дул не сильный, но холодный ветер.
Единственно, что хоть как-то прикрывало спину, был железный щит с изображением ребенка. Ребенок полз на коленках, как собака, среди луга ярких опиумных маков, а надпись гласила: «Все лучшее детям!»
В Настином доме горели окна, кое-где мерцали телеэкраны.
Щукин застегнулся, натянул на голову капюшон и попытался рассуждать системно.
Пропали паспорт, дневник, его выгнали из квартиры. Это плохо. Зато жив, и это хорошо. Вот осталось пятьдесят рублей и это еще куда ни шло. Руки-ноги целы. Минус в том, что плечо все еще болит после ранения в Косово. Особенно в непогоду.
После полуночи ветер притих.
Щукин засунул ладони в рукава, поджал под себя колени, после чего его перестало знобить, и незаметно уснул.
Ему сразу же приснился дивный сон, будто он в старом зале, и сверкают люстры. Вдруг объявляют, что Нобелевская премия по литературе присвоена неизвестному доселе автору, Нестору Щукину.
«Господь милосердный, — думает он во сне, — да ведь это никак не меньше миллиона! И Насте хватит, и кредиторам, и мяснику, и сумку с сигаретами искать не надо, пусть ворье подавится».
Гости аплодируют. Нестора просят к микрофону.
«Ваше Королевское Величество, уважаемые члены Нобелевского комитета, дамы и господа! Мог ли я, бывший советский майор запаса, учитель истории, а ныне простой торговец сигаретами, мечтать, что окажусь в самом Стокгольме, где будет замечен мой скромный труд «Записки Щукина!»»
В этом месте Щукин, к сожалению, проснулся.
Настя в платке поверх тертой шубки протягивала ему сверток со свитером бывшего мужа. Щукин отказался. Он, конечно, человек без адреса, но не без чести.
Тут Настя не выдержала и воскликнула. Обращаясь даже не к Щукину, а в темноту. Словно за ней была не помойка, а сверкающие люстры в Стокгольме.
— Нет, люди, вы посмотрите на этого охламона! За комнату не платит и еще обижается! Берите теплую вещь, вам говорят! Пока не передумала!
Нестор Иванович понюхал свитер и сказал, что от него пахнет казармой. Этот дух даже химчистка не берет.
Он похлопал себя по карманам, достал сигареты, закурил.
Настя обозвала его чертовым упрямцем, но не ушла, присела рядом и поближе к Щукину.
Окна в домах гасли одно за другим. Люди, насмотревшись телевизора, укладывались спать.
Щукин вспомнил узенькую тахту в Настиной квартире, ковер с оленями на стене, наволочки со штампом МПС, пахнущие карболкой, тяжелое, ватное и почему-то всегда чуть влажное одеяло, которое он любил натягивать до подбородка, и ему стало грустно.
Тут Настя молвила в пространство о том, что, дескать, вот как в жизни бывает. Живет мужчина рядом, понемногу привыкаешь к нему, как к коту. На что Щукин обиженно возразил, что кот хотя и чистоплотное животное, но жрёт безмерно, чем нисколько на него не похож. Зачем кривить душой?
— Гай Юлий Цезарь тоже кривил, за что его и зарезали у дворца как свинью. Вы, очевидно, о другом думали, Анастасия Георгиевна, но нечаянно съехали на кота?
Настя согласилась.
— Я думала о нас с вами. Вас обокрали, жить вам негде. С другой стороны, люди мы одинокие, и каждый из нас томится печалью неутоленного сердца.
Щукину показалось, что о неутоленном сердце он уже слышал в каком-то сериале.
— Что касается меня, Анастасия Георгиевна, то я томлюсь не столько печалью сердца, сколько желаниями желудка.
Настя умолкла, перебирая кисти вязаного платка, ей всегда нравился голодный мужик. Голодный мужик, хотя бывает зол до свирепости, довольно отходчив, а в перспективе легко приручаем.
И заглянув в синее лицо квартиранта, она сообщила, что после его изгнания она кролика разморозила.
Щукина заинтересовал проект с кроликом.
Он сказал, что видел данного кролика в морозилке, и знал, что она его собиралась на Пасху разморозить. Но до Пасхи далеко, еще даже Пост не начался.
Стоило Щукину представить тушеное розовое мясо, лицо его свело судорогой, и рот наполнился слюной. Он даже сплюнул, чтобы избавиться от видения, и снова закурил, хотя и не хотел.
— К вашему кролику я не смогу прибавить даже хлеба батон. У меня, правда, сохранились целых пятьдесят рублей, но булочная уже закрылась.
— Тогда хоть пива купите, — сказала она. — Как раз бутылки на три хватит. В ларьке всю ночь дают.
— Вам же с утра в депо?
— Завтра выходной. Я со сменщицей договорилась. Хотя после нее мойщики никогда вагон нормально не моют. А кому нравятся грязные трамваи? Вот вам, к примеру, нравятся?
Поздний ужин задался, и Нестор в трениках прапорщика и его тапочках, наслаждался теплом кухни, обсасывал ребра кролика и приговаривал:
— Волшебная еда, Анастасия Георгиевна! Такую еду могли подавать лишь в Риме при императоре Августе.
— Откуда вы все это знаете? — спросила Настя, ковыряясь в зубах ногтем и допивая пиво.
— Прочел у Плиния Старшего. В ту пору закуски подавали на миниатюрных галерах, которые плавали в фонтане. Гости возлежали вокруг. Захотел закусить, дерни за веревочку. У вас случайно нет фонтана?
— У меня есть ванна, — строго сказала Настя. — Или вы передумали? Если передумали, то я не обижусь.
— Нет, нет!.. Но, может, сначала вы?
— По отдельности с мужиками я уже пробовала, — со знанием дела отозвалась Настя, расстегивая халат. — Потом начинаются сюрпризы. Вдруг вам что-то во мне не понравится? А? Чего вы молчите?
— Мне в вас, Анастасия Георгиевна, все нравится, — сказал Щукин, неотрывно глядя на белое тело женщины.
— Это с непривычки, — объяснила Настя. И проведя пальцами по стриженой голове Щукина, ушла раздеваться.
Нестор Иванович снял трусы, повесил их на крючок для мочалки, отодвинул занавеску у ванны и восхищенно заметил:
— Даже не знал, что бывают такие водители трамваев. А то напялят шмоток, а что там, под шмотками, сразу и не разберешь.
Утром молча, не глядя друг на друга, жарили яичницу, потом пили чай. Нарушив эту застенчивую тишину, Нестор изрек:
— Должен признать, что ты женщина замечательная. Такие гетеры бывали только во дворце кесаря Калигулы, хотя он их не очень уважал, поскольку был еще и пидором.
— А кто такие гетеры? — Настя насторожилась.
— Ну, это вроде придворных купальщиц.
— Ага, ага...
— Сам удивляюсь, как это за целых шесть месяцев я тебя не разглядел.
— Это комплимент? — спросила Настя, счастливо смеясь и вытирая руки о кухонное полотенце.
— Наподобие, — сказал Щукин, тоже силясь улыбнуться.
Ему вдруг захотелось сделать для нее что-нибудь значительное.
Например, если б остались деньги, сбегать к ларьку, купить шоколаду. Или починить кран в ванной. Или, больше того, покрасить окна и переклеить обои.
А потом лечь на диван, закрыть глаза и ждать, пока Настя не подкрадется и не поцелует, как ночью.
Но вчерашнее несчастье, когда рухнули последние надежды хоть немного заработать, раздать, наконец, долги и зажить по-человечески, камнем лежало на душе.
Щукин наблюдал, как ловко Настя расставляет тарелки в сушке, подметает линолеум, и пытался разгадать, зачем она, уже выгнав его вчера, снова пошла искать. Засовестилась? Пожалела? Или влюбилась?
Хуже, конечно, если влюбилась. Нестору Ивановичу не хотелось связывать себя никакими чувствами, и любви женщины он боялся не меньше чем своей, хотя, признаться, никого после смерти жены так и не полюбил.
Покончив с уборкой, Настя уселась напротив Нестора.
— Если насчет комнаты, даже не думай. У тебя и так неприятности. Считай, что не должен ничего. И вообще... остался бы… если хочешь…
Щукин надел куртку, натянул на голову шерстяную шапку и погладил Настю по щеке.
Он вроде бы впервые заметил, что глаза у нее не серые, как ему раньше казалось, а голубые. Как у куклы Барби. Только живее и выразительнее.
Данное наблюдение ему также захотелось занести в дневник, если б его не украли.
Настя махнула рукой, вышла в свою комнату, вернулась с конвертом, вытряхнула на стол купюры, пересчитала.
— Почти десять тысяч рублей. На Турцию копила.
— Тогда я знаю, что мы сделаем, — сказал Щукин как мужчина, который чаще всего знает как надо.
На вокзале они увидели рекламу, сверкающую, как новогодняя елка. Надпись гласила: «Друг! Выиграй поездку в Бразилию, страну, где растет табак для русских сигарет!»»
Щукин, опустив чемоданы, сказал, что чем его в особенности удивляет данная местность, так это тотальным враньем. Никто ничего не выиграет. Это факт. И табак для русских сигарет растет не в Бразилии, а в Болгарии.
— Будто бы у вас в Молдавии не врут, — счастливо смеясь, возразила Настя.
— В Одессе, — строго поправил Нестор, подняв вверх палец. — Моя мама живет в Одессе. Там шутят. А это не одно и то же.
фото: Unsplash.com
