Празднование нового года – явление, вообще-то, сугубо советское.
Не в том смысле, что оно, как и большинство советских праздников, было изобретено большевиками, а в том, что оно стало компромиссной заменой «мракобесного» Рождества Христова. В первые годы советской власти Новый год третировался наряду с Пасхой, Троицей и прочими опиумами для народа. Но как-то он все же просочился в советский быт.
Сначала Новый год был праздником полуофициальным, а первое января было вполне себе рабочим днем. Потом он стал окрашиваться в казенные цвета. Но очень постепенно.
Я застал те баснословные времена, когда генсеки еще не оскверняли интимного новогоднего таинства своими глубокомысленными физиономиями во весь экран телевизора. Да и телевизоры, представьте себе, были не всегда. Воспитательная роль партии осуществлялась поначалу почти партизанскими методами. На елочных ветвях наряду с безыдейными шишечками, шариками и обернутыми в фольгу грецкими орехами там и сям стали обнаруживаться картонные красноармейцы в буденовках, танки Т-34 и самолетики с красными звездочками на крыльях. А большая красная звезда – клон звезды кремлевской – венчала всю елку, придавая ей вид Спасской башни. У ворот башни, как это и положено, стоял бдительный чекист, но конспиративно притаившийся в хвойных ветвях и деликатно – по случаю праздника - замаскированный под деда Мороза.
Отдельная вещь – это каникулярные детские елки. Это может показаться странным – но я их никогда не любил, даже в раннем детстве. Толпы возбужденных сверстников, профессионально хриплые голоса идиоток-снегурочек вперемешку с тревожными голосами мамаш, потерявших в толпе свое чадо, никогда особо не занимали мое воображение. Ну, разве что подарки... Но и это, как говорится, до поры до времени. Никогда не забуду, как по дороге домой с очередной елки я схомячил все содержимое нарядного картонного пакетика и чем все это закончилось. Помню, помню, как же!
А еще я помню, как однажды, уже во взрослом возрасте, я возвращался из гостей, где встречал Новый год. Это, естественно, было первого января, часов в десять-одиннадцать утра. Вагон был почти пуст. Кроме меня там сидели двое – характерно бледный мужчина с полузакрытыми глазами и очень оживленный мальчик лет восьми. По этой простенькой мизансцене было понятно, что папаша (не иначе как в наказание за дурное поведение) был командирован сопроводить сынулю на праздничную елку в какой-нибудь очередной Колонный зал. Непонятно было только одно: до каких же степеней бессердечия, граничащего со злорадным садизмом, надо было дойти, чтобы назначить детский праздник на такое непростое во всех отношениях время.
Ребенок был воодушевлен необычайно. Предвкушая неземные восторги, он всю дорогу приставал к отцу: «Пап, а Дед Мороз будет?» - «Будет», - с неумело скрываемой ненавистью отвечал папаша, который по очевидным причинам был настроен куда менее энтузиастически, чем его сын. «А клоуны будут?» - «Будут тебе клоуны. Помолчи минутку». – «А подарок?» - «И подарок», - обреченно отвечал безуспешно пытавшийся хоть чуть-чуть вздремнуть счастливый отец семейства. Для того, чтобы представить себе его пламенные чувства по отношению к предстоящему мероприятию, а заодно и ко всем прочим мероприятиям подобного рода, особо изощренного воображения не требовалось.
Нет, ну их, эти елки!
Существуют также люди, которых можно назвать то ли жертвами, то ли инвалидами этих неизбежных календарных событий и обстоятельств.
И таких людей немало.
Вот, например, знакомая музыкантша, просидевшая много лет в оркестровой яме Большого театра со своим альтом, призналась однажды, что уже с наступлением осени она начинает с ужасом и тоской ожидать новогодних дней.
А все потому что «Щелкунчик»! «Щелкунчик», представляемый в эти дни на сцене театра не только ежедневно, но иногда даже и по паре раз за день. И не только на этой сцене. А уж сколько этих не выветриваемых никакими усилиями «щелкунчиков» накопилось за прошлые года! Не сосчитать.
Она призналась, что в эти дни душа ее наполняется густым черным ядом настоящей, хотя и не достойной тонкого и думающего человека ненавистью, ненавистью, которой по прошествии некоторого времени она сама же и стыдится. Ненавистью к этим звукам, к этим телодвижениям, к этой разнаряженной в пух и прах публике, к ни в чем не повинному Гофману, придумавшему эту тоже вполне невинную историю, к ни в чем не виноватому Чайковскому, к собственному смычку, к Большому театру, к Новому году.
И что такое вообще весь этот Новый год, если отнестись к этому делу с холодным вниманьем? Стадная глупость, колючие и неопрятные хвойные иголки, обнаруживаемые то на простыне, то в носке, то в яичнице, пьянство да обжорство, апофеоз раблезианской неумеренности, чреватый тяжелым и стыдным похмельем.
Все это так, так.
Но это и не так, ибо для многих поколений самых разных людей этот самый Новый год навсегда стал служить заснеженной, трудно открываемой калиткой в другой мир – мир дооктябрятского детства, невнятных семейных преданий, летучих и прекрасных частностей, утробного тепла, мир, в котором такие пустячные вещи, как запах хвои или мандариновой корки с шампанским хлопком и бенгальским шипением, взрываются внезапным и ослепительным ощущением того, что не вчера мы родились и не завтра умрем. И хотя с годами это ощущение заметно притупляется, живет оно с нами до самого конца, затаившись в складках нашего сознания. И даже если бы мы и захотели, нам все равно никогда не расстаться с ним, с Новым годом. С Новым годом!
