В коммуникативном пространстве бытует такое понятие, как «звериная серьезность». В наши дни, как это время от времени случается с метафорами, это понятие обретает почти буквальный, а иногда, прямо скажем, и зловещий смысл.
Серьезное и смешное туго переплетены и перепутаны, особенно в наши дни.
Манифестированная, натужная и надрывная серьезность всегда смешна. Но когда этого становится слишком много, то уже и не очень.
В наши дни наблюдается массовая атрофия всяческих чувств - сострадания, справедливости, собственного достоинства, юмора. Даром, что все чаще слышатся слова об «оскорблении чувств». Да полно вам! Можно ли оскорбить то, чего нет? Впрочем, нет – одно из чувств все-таки живет и чувствует себя все бодрее. Это чувство ненависти. А то же самое, но в более мягком варианте – чувство настороженности, чувство подозрительности.
Повышенная серьезность, особенно по отношению к самому себе, свойственна фашизоидному типу сознания. Там всякая улыбчивость, ироничность, рефлексия считаются чем-то чуть ли не женственным, чем-то «бабским», чем-то «не местным», чем-то чужим и чуждым, чем-то подозрительным и потенциально обидным и оскорбительным.
Там вовсю культивируется наружная «мужественность» с ее склонностью к униформированности, военизированности, ко всяческим житейским или фразеологическим пошлостям вроде того, что «в наших жилах течет кровь, а не вода». Там культивируется презрение ко всякой поведенческой ненормативности, ко всякой приватности и особости. Там любят свою повседневную жизнь окружать и оформлять товарным количеством фетишей, символов, знаков и значков, флажков и ленточек, без которых хотя бы даже призрачная уверенность в себе, в своих силах, возможностях, способностях сводима к нулю.
И, конечно, необычайно высоко там ценится оперное «геройство».
Подростково-приблатненное сознание, свойственное значительной части российского населения, понимает героизм прежде всего как наружные атрибуты всевозможной пацанской крутизны.
Гадкие подростки уважают бицепс, нарядную фиксу, перышко с наборной рукояткой, скучающий презрительный взгляд, медленную внушительную речь, снайперский плевок сквозь дырку в зубах.
А пожилую близорукую учительницу они презирают всей своей тухлой душой. Они открыто смеются над ней и безнаказанно делают непристойные жесты перед самым ее носом.
Любое высказывание, любое коммуникативное поведение, лишенное признаков рефлексии, является необычайно скоропортящимся продуктом. Оно превращается в самопародию практически мгновенно.
Там, где звериная серьезность, там же и ее близкая родственница, которую принято называть «пошлостью».
Кто-то из умных людей заметил, что пошлость по прошествию времени становится стилем. Мне нравится эта мысль, и я ее вполне разделяю. Но я все ж к ней, к этой мысли, кое-что добавил бы.
Да, пошлость рано или поздно становится стилем. Но только в том случае, если по дороге к «стилю» она не успеет преобразоваться в «кровь и почву», в «обострение классовой борьбы», в смерть, в разрушение, в войну.
Именно поэтому столь насущен хотя бы приблизительный общественный договор, хоть как-то регулирующий общественные представления о стиле и о пошлости и, главное, об их фундаментальном различии.
Да только откуда бы этому договору взяться, если многие из тех, кому просто по профессиональной обязанности положено распознавать эти границы, с детским щенячьим восторгом ныряют в мутную стихию кромешной пошлости.
Знаю, знаю: кто-то непременно спросит: «А с чего это вы решили, что именно вы вправе определять, что есть пошлость, а что нет?»
Согласен, это аргумент неоспоримый. Я не шучу.
Потому что я действительно не знаю, что на это ответить. Ну, разве что словами Чехова, который в одном из своих писем, не помню, кому адресованному и по какому поводу, написал: «Я знаю, что Шекспир писал лучше, чем Златовратский, но я не могу этого доказать».
И я тоже не могу доказать, что «Шекспир писал лучше, чем Златовратский», хотя я это тоже твердо знаю. И уже хотя бы поэтому разговор должен продолжаться.
В пошлости изначально заложен заряд агрессии.
Это не та, игровая, условная агрессия, которая бывает свойственна некоторым проявлениям художественной деятельности. Это другая агрессия - буквальная, требующая выхода за границы стиля, жанра, художественного метода, за границы академической, да и любой другой дискуссии.
Пошлость не терпит не только соперничества, но и любой критики по отношению к себе, потому что она всегда претендует на окончательную «истинность». Она всегда ищет союз с силой, с властью, всегда ищет их покровительства, и, как правило, их находит.
Лидия Яковлевна Гинзбург, одна из умнейших женщин прошедшего века, в одной из своих записных книжек написала:
«Одно из самых основных и самых гибельных свойств пошлости – безответственность. Пошлость не нуждается в обоснованиях, в связи, в выводах из посылок и не понимает того, что поступок есть выбор и тем самым отказ от другого».
А серьезность, продолжим мы, - не «звериная», а человеческая, – это прежде всего именно ответственность. Хоть бытовая, хоть интеллектуальная, хоть социальная, хоть какая.
А для пишущего и говорящего человека это прежде всего ответственность перед языком. Это ответственность за слова, за их значения и за их порядок в предложении.
Ну, и ответственность перед историей само собой.
