Радио "Стори FM"
Станислав Любшин: Пять вечеров и вся жизнь

Станислав Любшин: Пять вечеров и вся жизнь

Автор: Диляра Тасбулатова

Образ Станислава Любшина, которому уже 90, никак не рифмуется с возрастом патриарха: и потому что его типаж не устарел, и потому, что он снимался в шедеврах, оставшихся в истории кино.

…В так называемых «пролетарских» соцсетях много пишут о советских актерах (там вообще часто ностальгируют по отдельной колбасе и прочим достижениям вроде газировки и очередей), вытаскивая на свет божий полузабытые или напрочь забытые имена.

А вот о Любшине, сыгравшем в великих фильмах, упоминают редко, да и то в связи с «Щитом и мечом» - о других его ролях пишут скороговоркой, косвенно, наивно пересказывая сюжеты.

И то правда: некто Федяев, сожитель наивной Вали, не единожды предавший ее и пытающийся еще и на суде утопить (в «Слове для защиты») – это вам не красавец-разведчик и даже не молодой ученый Котиков из «Монолога»: хотя, как уже было сказано, и «Монолог» у простого зрителя не в приоритете. Не говоря уже о каком-то там Саше Ильине из «Пяти вечеров» - во-первых, непонятно, где он все эти годы после войны ошивался, бросив Тамару, единственную свою любовь (а «ошивался» он, понятное дело, в лагерях, что у Михалкова тщательно завуалировано) или о Бородатом из панфиловской «Темы» - тем более что эпизоды с Любшиным были большей частью вырезаны, ибо его герой вознамерился эмигрировать в Америку. 


Назад в будущее

…В общем, чаще упоминают еще и безопасные «Три года» или «Мою жизнь», экранизации двух лучших повестей Чехова: это же ретро, до лагерей и эмигрантов еще далеко, и Мисаил (именно Мисаил, а не Михаил) из «Моей жизни» мечтает о небе в алмазах и страстно (ну, может, подспудно) – о революции. То бишь об освобождении вековечно страдающего мужика. Лаптев, герой повести «Три года», наоборот: он слишком умён (может, это самый умный герой Чехова, да и во многом его alter ego), чтобы не понимать, чем обернется очередной русский бунт, бессмысленный, как известно, и беспощадный…

Как кто-то написал в Фейсбуке – мол, страшно смотреть «Три года», ведь пройдет лет двадцать и эти страдающие от безделья и сумерек русской жизни интеллигенты загремят в Соловки, будут расстреляны, сосланы и ограблены. Точно – через двадцать или чуть больше лет, обе повести написаны в середине 90-х позапрошлого столетия: остается еще немного, и Россию захватят бесы, которых предрек великий пророк Достоевский в одноименном романе.  

3.jpg
Кадр из фильма "Три года"

«Три года», снятые двумя режиссерами, Дмитрием Долининым (в «Моей жизни» он был оператором) и самим Любшиным, очень точно передают, так сказать, «предгрозовую» атмосферу России конца столетия: Лаптев недаром так мается от бессмысленности существования, от неразделенной любви к юной жене, повсеместного рабства, чинопочитания, наглого воровства и стяжательства. От того, в конце концов, что у страны, по сути, нет будущего.

Знал бы он, что оно вообще-то есть – и какое будущее, никому не дай Бог, больше похожее на прошлое, когда страну захватят варвары, и История пойдет вспять. Порой смотришь чеховские пьесы в театре или экранизации его повестей, и сердце сжимается – зачем, думаешь, вы нам вымечтали всё это, к чему привело вечное интеллигентское упование честного русского человека? Да ни к чему хорошему, к вселенской катастрофе…

Но, повторюсь, Лаптев все же умён – в отличие от Мисаила, чья «королевская мысль» упорно и неотступно крутится вокруг спасения мужика – по совести говоря, всякому честному человеку она вроде как должна быть близка, мысль-то благородная, и вправду – королевская. Из тех, что могла захватить, скажем, Пьера Безухова, как-то обронившего, что можно отдать всё, честь, богатство, самое жизнь за свободу. Но вот Лаптев сиречь сам Чехов как раз понимает, что не так и не эдак, и выхода нет, и народ дикий, и сам он – сын крепостного, привыкший к побоям и унижениям, каковые в России – часть ее бытования и своеобразной «этики».  

Эту чеховскую раздвоенность, высокое стремление выдавить из себя раба, стереть свое «подлое» происхождение, забыть о прирожденной душевной грубости Любшин играет с высочайшим мастерством – можно сказать, исключительно лицом, мимикой и взглядом. Лаптев, правда, был некрасив, с простецким мужицким лицом, хотя и освещенным умом, – но и Любшин гасит здесь свой иконописный облик: а ведь он, мне кажется, самый красивый русский актер за все годы существования советского кино, причем без слащавости, он именно что хорош собой, а не смазлив. (Недаром Тарковский хотел снять его в роли Рублева, заметив в нем духовную ипостась физического совершенства, но так и не снял, создав Любшину кучу проблем, житейских и профессиональных).

…В обеих чеховских экранизациях, при том, что «Моя жизнь» режиссерски слабее и иллюстративнее, Любшин, по сути, делает невозможное: произносить длинные чеховские монологи, авторские ремарки (в жизни говорят проще) – это в принципе очень сложно, потому что написанное – все-таки не изустное и звучит неестественно. И дело тут даже не в технике, понятно, что техника у него отточенная, а в идее – оба персонажа, и Лаптев, и более ходульный Мисаил, сыграны Любшиным тоньше, чем это сделал бы любой другой. Видимо, потому, что ему близка, так сказать, концепция русского человека на рандеву – со своей, выражаясь патетически, совестью. Ибо Лаптев –  не только сухой наблюдатель за дикими нравами, но и участник этой тоскливой, ни к чему не ведущей, меланхоличной обыденности. Мисаил идет еще дальше – отказавшись от «интеллигентской» профессии письмоводителя, берет на себя судьбу мужика – пашет и сеет, строит и собирает урожай. Чехов, однако, не был бы Чеховым, если бы придал идее Мисаила о возвращении к корням чуть ли не метафизически-христианский смысл всеобщего спасения - «мiром» спасемся, как надеялись Толстой с Достоевским – нет, по Чехову жизнь сложнее, народ ни к чему не готов, и так будет вечно, униженные и оскорбленные, похоже, давно смирились со своей участью. Более того – в своем роде ею довольны.   

Диапазон (чем же еще, как не им, измеряется мастерство актера) Любшина чуть ли не безграничен: и здесь вопрос не во внешних приемах, он никогда не кривляется, а в проникновении в роль, в погружении в нее без остатка. «Остаток», впрочем, всегда есть – у большого актера так точно: и это, разумеется, его собственная личность, без каковой «игра глазами» становится голой техникой, приспособлением.


В пиджаке от Москвошвея

Иногда, впрочем, от противного – иначе как сыграть того же  Федяева, советского жиголо из «Слова для защиты», старого фильма Абдрашитова-Миндадзе? Не исключительно же на приемах, стало быть, обнаружив в себе залежи - широк человек – «федяевщины»: типаж, может, до «смердяковщины» и недотягивает, да ведь здесь и задачи были другие. Вообще Любшин меня всякий раз поражает: как он меняет голос на въедливый, изнурительно вежливый, тихий, будто из подполья, тон, глуховато-циничные обертона уверенного в своей правоте, ни разу не сорвавшегося, постепенно подводящего свою жертву к катастрофе, к сроку до десяти лет. (Брошенная им Валя, если вы помните, от отчаяния включила газ, чтобы вместе с ним заснуть навеки).

1.jpg
Кадр из фильма "Щит и меч"
Как и Янковский, внешне почти не менявшийся, даже прическа всегда та же, никакого грима, так и Любшин – вроде тот, да не тот. В таком же, даже не чешском, пиджачке от Москвошвея, интеллигент семидесятых и Федяев и Котиков, хотя один – убогий мелкий карьерист, а другой – ученый, человек страстный, неуступчивый, принципиальный, живущий исключительно идеями. Глядя на Федяева, как-то не задумываешься о его внешности – серенький человек, типичный пробивной провинциал, Котиковым же, наоборот, любуешься – красивый парень, неподкупный, резкий, даже отчасти скандальный, интеллектуальный, живой, научная элита. Может, таких и не существовало, или совсем уж редкий экземпляр: попробуй переломить систему, кому это под силу, сами посудите. Эдакий задержавшийся во времени шестидесятник эпохи застоя, девять дней одного года, физик против лирика, уникум, редкий алмаз удивительной огранки. Играть такого – задачка та еще, небывальщина какая-то, и, видимо, вдохнуть в него жизнь может, опять-таки, актер масштаба Любшина. 


Постановка в обстановке

Кстати, он и сатиру может – как в фильме «Позови меня в даль светлую», поставленную самим Любшиным по киноповести Шукшина, за два года до того скончавшегося: идея придать шукшинской прозе зримость и вещность, в общем, состоялась, хотя у Любшина режиссерского опыта не было. Забавно – в те времена еще молодой красавец, он взял себе роль самого неприятного персонажа, некого Николаича, ревизора по профессии, редкостного дурака, зануду и по совместительству моралиста. «Тоскливый дятел», как называет его сынок женщины, к которой этот Николаич сватается: вот уж правда, дятел, талдычит и бабачит – Шукшин, самый, может, яркий талант из «деревенщиков», здесь беспощадно расправился с образованщиной. Эдак зло припечатал: хорошо, говорит Николаич мальчику, что ты на баяне играешь – ослепнешь, работа будет. Или ноги потеряешь, к примеру – опять-таки, без куска хлеба не останешься. И тут мамаша мальчика вскидывается: чего это он должен ноги терять? 

Действительно. Он и «сОфу» (то бишь диван) недавно справил, хвалится: у меня же, говорит, обстановка, приду после работы, посмотрю постановку. Культурный человек, чего уж там, вам, деревенским, не чета – Любшин здесь не жалеет красок, даже прическу себе придумал уморительную, с залысинами, выстриг спереди две дорожки.

Но вообще-то этот убогий Николаич стоит особняком в фильмографии Любшина, демонстрируя, что он, по сути, может всё – от трагедии до гротеска.


Только бы войны не было

Трагедию он сыграет всего-то год спустя, в картине, до сих пор не устаревшей – то есть в «Пяти вечерах» Михалкова, снятых в ситуации аврала, за три месяца, на особом градусе, когда все работали не покладая рук, в две смены. А то и в три. Выше я уже сказала, что явление Саши Ильина откуда-то «с северов», неожиданное и никак в фильме не объясненное, на самом деле имеет подоплеку трагическую: видимо, был в плену, потом сидел, без вины виноватый, в лагере на этих самых северах, откуда он, как снег на голову, и явился к любимой женщине. Приехал в Москву, откуда и ушел на фронт, а она его провожала. Тут и Михалкова, припомнив ему нынешние выверты, особо не упрекнешь: ведь и в пьесе Володина десятилетнее отсутствие Саши со всей определенностью тоже не объясняется. Дескать, высказав всю правду некому Фомичеву, ушел из института и уехал на Север шоферить – мотив довольно, согласитесь, слабый. Хотя всё могло случиться, но тогда и накал бы пьесы снизился: драма несостоявшейся карьеры все же не равна лагерю и поруганной жизни. 

5.jpg
Кадр из фильма "Пять вечеров"
Литературовед Станислав Рассадин, которого уже, к сожалению, нет на свете, Михалкову как раз пенял: какой еще, к черту, Фомичев, речь о лагерях, конфликт здесь далеко не бытовой, это вам не борьба хорошего с лучшим, а вселенская трагедия, - разговор, ни много ни мало, о сталинских репрессиях, о тотальном кошмаре и, в общем, прямо скажем, конце цивилизации. А коль скоро это никак не обозначено, то и фильм – бессмыслица (так, в общем, трактовал Рассадин).

Обидно, конечно, что оба, и Михалков, и даже Володин обошлись намеками, хотя возможно, иначе и нельзя было: умный, однако, поймет, что, конечно, не Фомичев всему виной. И Любшин, позволю себе такое преувеличение, играет не только личную трагедию Саши Ильина, его сломанную жизнь, его нежданный позор без вины виноватого, но и трагедию целой страны. Так сказать, намеками: он и чисто психофизически здесь другой – ясно, что сидел, хотя жестокость прорвется только в одном эпизоде, когда он злобно, уголовным приемчиком, хватает племянника Тамары за нос. Сразу видно, что не с курорта явился и по каким-то другим, неуловимым поведенческим нюансам и железному зубчику. Здесь, конечно, и Гурченко хороша (хотя на мой вкус, вечно переигрывает), и второстепенные персонажи, всё гармонично – но только в Саше-Любшине чувствуется настоящий надлом: такого и сверх меры темпераментная Людмила Марковна, и стилизованный Адабашьян не перешибут.

Хотя фильм, кроме всего прочего, запомнился именно этим дуэтом, Любшина и Гурченко («работа у меня хорошая, ответственная, а вот в праздники плохо»), их трагической любовью на обломках Второй мировой и робкой надеждой на обновление жизни: в финале Ван Клиберн, один из первых американских пианистов, побывавший в СССР в конце пятидесятых, скажет, глядя прямо на нас из маленького черно-белого телевизора в комнате Тамары: «Я льюблью вас».

Ему вторит Тамара, гладя по голове заснувшего на ее коленях Сашу: «Только бы войны не было, только бы не было войны»… Клиберн, Оттепель, возвращение из лагерей, надежда на счастье: кадр, как говорят интеллектуалы, семантический, знаковый, то есть подобный иероглифу, где, чтобы не тратить много слов, почва и судьба – в одной картинке, в нарисованном тушью завитке или в кадре.  

Мирно посапывающий Саша-Любшин на коленях у любимой, невидящим взглядом глядящей вдаль, мимо телевизора, где крупным планом признается в любви условному советскому народу вестник окончания Холодной войны…


Сыграть мысль

В этих «диссидентствующих» персонажах - Саше Ильине или Бородатом, интеллигенте, предпочитающем копать могилы, чтобы не участвовать во всеобщей лжи и мечтающем об эмиграции (выше я сказала, что эти сцены были предусмотрительно вырезаны и вернулись в фильм много позже) – Любшин буквально блистает, ибо он, по-видимому, актер, которому нужна предыстория персонажа.

Его чеховские герои – тоже люди с предысторией, и замах там, в «Трех годах», например, чуть ли не вселенский: Лаптев не просто, как говорил Чехов, пьет, ест и разговаривает (а в это время рушится его жизнь), а мучительно размышляет о судьбах, как бы ни опошляли это выражение, России. Сыграть мысль, причем мысль чеховскую, глобальную, что, в общем, Любшин и делает в этом фильме, и делает филигранно, - задача невероятно сложная, мало кому под силу: я сотни раз видела «скучного» Чехова, певца, как говорится, «сумерек», где как раз пили, ели и разговаривали, убивая живую мысль автора посредством пустой болтовни, не понимая глубинной сути величайшего этого писателя.   

В этом смысле Любшин – актер в своем роде эпохальный, отразивший Время разнообразно, тонко и на полутонах: родись он в Америке, его фильмография была бы, думаю, разнообразнее и много больше (он, кстати, внешне чем-то напоминает Гэри Купера): но, как говорится, где родился… Насколько пригодился, не знаю – мог бы, повторюсь, быть и востребованнее. И тут возникает горькая параллель с его персонажами, Лаптевым, Мисаилом, Ильиным и Бородатым, каковых он, слава богу, все же успешнее…

Но и только-то: я постоянно, из статьи в статью, повторяю, что, мол, если бы да кабы…И заканчиваю на том, что хоть так, слава богу, что заметили, не оставили своим вниманием, дали сниматься и работать в театре. Хорошо, что театр есть – а вот феномен так называемого советского кино состоит больше из потерь и несбывшегося, учитывая масштабы страны и количество талантов.

фото: Архив фотобанка/FOTODOM; kinopoisk.ru

Похожие публикации

  • Под присмотром саламандры
    Под присмотром саламандры

    В расстановке мебели, в привязанности к вещам так или иначе проявляется характер, индивидуальность, а иногда и судьба человека. Следуя этой логике, писатель Максим Горький был очень верным человеком. Потому что всю жизнь хранил верность одним и тем же вещам. Каким же?

  • Положительно заряженная атомная бомба
    Положительно заряженная атомная бомба
    Он обожал юных девушек. Он умел добывать деньги из воздуха. Он чуть было не угодил за тюремную решётку. Но главное – Александр Татарский делал мультипликационное кино: «Пластилиновая ворона», «Следствие ведут Колобки», «Падал прошлогодний снег» – помните? Как рождались эти остроумные притчи для детей и для взрослых на понятном любому возрасту языке?
  • Путь хулигана
    Путь хулигана
    Режиссёр Роман Виктюк – кто бы спорил, творец. Хотя опций для споров много, потому что Виктюк разнообразен и широк в хорошем смысле слова. Настолько, что порою назревает вопрос: «Вы кто, товарищ Виктюк? Поднимите забрало, покажите личико».