Так сложились обстоятельства, что в эти дни я живу в широко известном поселке Переделкино.
Я живу на территории Дома творчества, давно уже ставшего одним из заповедников, возможно самым знаменитым, того причудливого социально-культурного явления, которое называлось и продолжает называться «Советская литература».
Вокруг территории Дома творчества, сравнительно недавно обретшего новый облик и новые функциональные признаки, располагается так называемый «городок писателей», то есть дачи, выстроившиеся вдоль улиц, названных еще давным-давно именами советской литературной знати. Улица Тренева, улица Павленко, улица Серафимовича…
Одним словом, место известное, прямо-таки согнувшееся под грузом многочисленных историко-культурных ассоциаций, стихов, романов, мемуаров, писем и дневников.
Для меня Переделкино ассоциируется прежде всего с именем Бориса Пастернака, поэта, удивительным образом умевшего профильтровывать глобальные исторические события сквозь груду кое-как накиданных мелочей и пустяков частного, субъективного чувственного опыта. Грозная история не замусоривалась и не облеплялась частными биографическими наслоениями, а выходила, напротив, очистившейся от безысходной пошлости и кислой скуки учебников и брошюр. Выходила живой, дышащей, то есть такой, какой и должна быть история.
Тогда, когда я впервые наткнулся на его стихи, я еще не умел формулировать свои художественные впечатления так, как худо-бедно умею это теперь. Я хорошо помню, как я, девятиклассник, в каком-то растрепанном довоенном поэтическом сборнике, объединившем целую кучу советских поэтов, многие из которых были на слуху, а некоторые входили даже и в школьную программу, наткнулся на пару-тройку стихотворений поэта, чье имя было мне знакомо, но знакомо как-то факультативно.
«Пастернак, Пастернак, - думал я. – Это не тот ли, кого шельмовали за Нобелевскую премию и за какой-то роман, забыл название? А тот Пастернак, что перевел «Гамлета», - это тот же самый Пастернак или однофамилец?»
Я стал читать эти стихи и сразу же почувствовал, что помимо моей воли меняется ритм моего дыхания. Получилось так, что именно он, Пастернак, стал первым из тех поэтов, что в разные времена учили меня дышать – и в переносном, и в прямом значении этого слова. Стал первым, благодаря которому я понял наконец, что такое поэзия и для чего она нужна.
Я прохожу мимо дачи поэта, давно ставшей музеем, в котором я и сам, несколько раз выступал со своими текстами, и сами собой на поверхность памяти всплывают давно и хорошо усвоенные стихотворные строчки.
А также я вспоминаю об одном очень важном, хотя и забавном эпизоде своей читательской биографии. И этот эпизод по странному стечению обстоятельств тоже связан с Переделкино. И тоже с Пастернаком.
Совершенно не помню, какими ветрами меня, балбеса-одиннадцатиклассника, занесло на эту пригородную станцию. То ли я гостил у кого-то на даче, то ли провожал какую-то барышню — не помню, да и не важно это. Помню, что было лето, и были выпускные экзамены.
В общем, я оказался на станции Переделкино и в ожидании электрички, которая обещала прийти лишь через сорок с чем-то минут, вышел на пристанционную площадь. Ничего на этой площади интересного не было, кроме маленького книжного магазинчика. Ну, я туда и зашел.
И этот Пастернак просто сразу же бросился в мои объятья.
Боже, как же я мечтал о новой встрече с ним, с тем, кто умел произвольно, хотя и ненасильственно изменять ритм моего дыхания.
И вот он, прямо здесь, на этом заброшенном полустанке! Он на этой грубо покрашенной полочке стоит и терпеливо ждет меня! И он здесь в единственном экземпляре.
«Сколько стоит?» — спросил я и, узнав цену, стал дрожащими руками рыться в карманах и считать то, что там нашлось. Ужас! Мне не хватало тридцати копеек.
И что же? А то, что девушка-продавщица, увидев на моем лице так называемую гамму переживаний, поверила мне эти самые тридцать копеек в долг. И я получил, и я получил этого темно-синего Пастернака с предисловием неизвестного мне Андрея Синявского, который, впрочем, скоро стал мне очень даже известен.
А с тридцатью копейками вышла довольно странная история. В один из ближайших дней я отправился на ту же подмосковную станцию, чтобы с благодарностью вернуть долг и не без тайного расчета использовать эту романтическую ситуацию в интересах возможного продолжения знакомства со столь добродетельной и вполне миловидной продавщицей.
Когда же я зашел в магазин, я вместо нее увидел за прилавком совсем взрослую и не очень приветливую тетку, которая на мой вопрос, а где же ожидаемая мною Марина, сказала, что Марина со вчерашнего дня здесь не работает и что она вообще про нее ничего не знает. Так я и остался вечным должником.
«Спасибо, дорогая Марина!» — через много лет, прогуливаясь мимо того места, где когда-то стоял тот самый маленький книжный магазинчик, говорю я безо всякой надежды быть услышанным.
