Ноябрь традиционно и вполне, в общем-то, заслуженно считается одним из наиболее депрессивных периодов года.
В нашей же стране с ее самобытной историей само слово «ноябрь» в общественном и индивидуальном сознании всегда как-то предательски мерцало и, - наподобие старых японских открыток с изображением девушек, игриво подмигивающих при определенном ракурсе расположения открытки, - в определенных ракурсах становилось «октябрем».
Сколько я себя помню, столько же и помню, что слово «октябрь» имело как минимум два значения - название одного из 12-ти месяцев и наименование некоего важного исторического события. В этом, втором случае слово писалось с прописной буквы и употреблялось чаще всего вместе с прилагательным «великий», служившим в данном случае чем-то вроде определенного артикля.
И вот этот самый «октябрь», который «великий», случался всякий раз в ноябре. В начале. 7-го числа. Великим был «октябрь», а праздник был «ноябрьским».
В моем тогдашнем кругу ко всему этому «ноябрьскому октябрю» относились понятно, как. Но собраться и выпить все равно хотелось. А выпивать без повода считалось неправильным. Поэтому был найден неплохой, как всем казалось, повод. Кто-то из нас, - возможно, что и я, - обнаружил где-то, что «7 ноября 1902 года в Туле открылся первый в России вытрезвитель». Ну? Плохо ли?
А вообще-то с ноябрем все более или менее понятно. Уже не осень, но еще не вполне зима, хотя уже и холодно. Уже темно, но хуже всего то, что скоро будет еще темнее. Ноябрь – это генеральная репетиция надвигающейся бесконечной зимы без обещания чего-то другого и уж точно - лета.
Когда-то, уже очень давно в один из ноябрьских дней я написал, что «в такие дни мы часто забываем не только чистить ботинки, но даже и завязывать шнурки».
И вот, кстати, о шнурках.
Однажды, уже теперь давно, задолго до той нескончаемой «масочной» эпохи, некоторым, повторяю, давним ноябрьским утром я вошел в вагон метро.
Вагон был довольно-таки плотно забит, но я заметил, что одна из скамеек совершенно пуста. Ну, я и сел. А когда я уже сел, то сразу же и понял, если не все, то многое. Потому что я оказался рядом с человеком в совершенно мокрых штанах, в старой, но довольно, надо сказать, целой женской шубе и в полковничьей папахе без кокарды, доставшейся ему скорее всего не непосредственно из армейского склада. В ногах его, как и полагается, располагались два-три пластиковых пакета, содержимое которых завистливого любопытства никак не возбуждало.
Но главное было, конечно, не это. Мало ли как одет человек. Как хочется ему, так он и одет. Главное было другое, а именно то, что человек этот распространял окрест себя такой оглушительный, такой ни с чем не сопоставимый дух, что причина его гордого, поистине королевского одиночества на этой скамейке ни прямых, ни дополнительных вопросов не вызвала.
В наши времена само присутствие такого человека на незначительном расстоянии от нас могло бы стать достойным тестом на один из наиболее заметных симптомов коронавируса.
Первым и, в общем-то, естественным моим импульсом было немедленно покинуть это не совместимое с жизнью пространство. Но неистребимые интеллигентские комплексы, но боязнь обидеть человека таким вот демонстративным пренебрежением, кольнуть его самолюбие, но мысль о том, что вот, мол, сидит тут несчастный одинокий человек, которому негде жить и, соответственно, негде помыться, удержало меня на месте. И я мужественно сидел рядом с ним, стараясь, впрочем, дышать как можно реже и не слишком глубоко.
Человек же этот принялся внимательно и весьма критично рассматривать меня. Можно даже сказать, сканировать. С головы до ног и обратно. Наконец он несколько сварливо и в то же время назидательно (бывший учитель? кадровый военный?) произнес: «Культурный вроде человек, а шнурок на ботинке развязан».
Я, конечно же, сказал «спасибо» и принялся с несколько постыдной торопливостью завязывать шнурок, даже и не подумав в тот момент о неизбежно, казалось бы, возникающей параллели между этой малозначительной мизансценой и вечной историей про соринку и бревно.
На встречи и непредусмотренные сценарием общения с персонажами этого, так сказать, ряда мне и вообще в жизни везет. Но почему-то именно поздняя осень с ее неизбежными депрессивными эманациями оказывается особенно щедра на подобные события.
Вот, например, уже совсем другим, но тоже ноябрьским утром, именно в тот момент, когда я покупал по списку овощи в магазине около своего дома, на меня сзади вероломно, без объявления войны обрушилось тело очень крупной и совершенно пьяной тетки. Будучи ни физически, ни морально не подготовленным к приему на спину неожиданного груза, я выронил из рук сумку с продуктами, и картофелины задорно, как пионерский отряд без присмотра вожатого, разбежались по всему магазину.
«Чего это вы?» - зачем-то спросил я, осознавая, впрочем, предельную риторичность собственного глупого вопроса.
«Сорри! Сорри! – с интонацией светской дамы сказала тетка. – Войдите и вы в мое положение. Я сегодня похоронила двух мужей». «Как это двух?» - полюбопытствовала одна из двух продавщиц. «А так вот – двух! – уверенно подтвердила тетка. - Одного зовут Шостакович, второго – Прокофьев. Подари мне два помидора за мои страдания».
И, не дождавшись никакого ответа и, тем более, результата, она вышла, пошатываясь, из магазина, тут же слившись с московской ноябрьской слякотью и печальной уличной толпой.
«Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября».
Так заканчивается одно из самых любимых моих Пушкинских стихотворений.
Но я при этом думаю: а отчего ж только до ноября? А дальше? А в ноябре, сколь бы мрачен он ни был, уже и влюбиться, что ли, нельзя?
А, по-моему, чем мрачнее и сумрачнее вокруг, тем даже больше поводов и причин для влюбленностей. Говорю я это, как легко заметить, вне особой логической связи со всем выше сказанным и рассказанным, а просто потому, что я в этом уверен.
