Лев Рубинштейн: Запах стружки

Все теперь умные и многоопытные. Поэтому все знают, что одним из наиболее характерных вторичных признаков заразы, все никак не выпускающей человечество из своих липких объятий, является потеря обоняния.

И некоторые полагают, что это, в общем-то, еще самое легкое, что может случиться с человеком после такой тяжкой и непредсказуемой по своим возможным последствиям хвори.

Самое легкое, говорите? Ну, ну…

Кто-то из переболевших лишается обоняния ненадолго, успев лишь напугаться, у кого-то эта напасть держится мучительно долго, у кого-то привычный каталог запахов и ароматов искажается до неузнаваемости.

Вот кто-то, допустим, подносит близко к ноздрям свежепомолотый кофе и вынюхивает из него смутный запах керосина. Кто-то окунает лицо в сиреневый куст и извлекает оттуда запах подгоревшей картошки. Кто-то выдавливает на кисточку пену для бритья, а ему чудится, будто он в данный момент режет лук. Кто-то усердно шевелит носом в непосредственной близости от сырого котлетного фарша и, - хотя и с трудом, - но все же вспоминает почти уже забытый запах пены из огнетушителя. Кто-то чуть ли не засовывает себе в нос зубчик чеснока, а тот довольно, надо сказать, правдоподобно прикидывается слегка заветренной какашкой.

Таким вот роковым образом мы с новой силой осознаем ту великую роль, какую играют запахи в нашей жизни.

Это, конечно, в первую очередь касается запахов нашей повседневности, нашего, так сказать, текущего быта и бытия. Но это касается также и тех, внезапных и нежданных запахов, которые сами собой, помимо всяческих с нашей стороны волевых или интеллектуальных усилий запускают загадочный и мощный мотор машины времени.

Так вот буквально на днях на меня непонятно откуда повеяло запахом свежей древесной стружки. И все, как говорится, былое… ну, и так далее.

Дело в том, что значительную часть своего детства я прожил за городом, в деревянном доме с печкой, с застекленной верандой, с крыльцом, с погребом, где хранилась картошка, морковь и банки с консервами, с дровяным сараем во дворе, с щербатым забором и вечно перекошенной калиткой. И, конечно, в этом доме происходили постоянные ремонты, иногда даже и капитальные.

Ремонты, а также бесконечные и азартные разговоры о них казались постоянными и бесконечными, хотя, конечно, ни постоянными, ни бесконечными они не были.

Плотники, время от времени появлявшиеся в поле моего зрения и в круге моего внимания, казались существами особенными, каковыми они, впрочем, и были. Разве от мира сего был тот малорослый и тщедушный с виду дядька, который умел в три удара загнать в доску здоровенный гвоздь?

До моих ушей постоянно доносились слова, сами, казалось, источавшие различные заманчивые запахи – запахи краски, сырой глины для обмазывания печей, запахи побелки или оконной замазки. И стружки, разумеется. Разумеется, стружки.

Я все время слышал вокруг себя слова, чьи значения я иногда понимал, а иногда они оставались загадочными для меня, но завораживали они от этого еще пуще, чем понятные.

«Тёс, горбыль, штукатурка, олифа, заподлицо, встык, ножовка, толь, стамеска, шифер, шпингалет (это относилось также и ко мне), обшить фанерой, застеклить веранду, поправить крыльцо, не наступать и не трогать, пока не высохнет».

Не столь уж частыми были эти ремонты, как мне тогда казалось. Но так уж мне запомнилось, что разнообразные плотники находились в нашем доме постоянно. Мне казалось, что я их видел и слышал гораздо чаще, чем, например, собственного отца, который уходил на работу, когда я еще спал, а возвращался, когда я уже спал.

А еще он все время уезжал в командировки. Его не было, а вот плотники были, были все время, с раннего, как мне казалось, утра и до позднего вечера.

Однажды во время очередной командировки отца мама, умываясь утром на кухне, как-то слишком резко выпрямилась и сильно ударилась лицом об умывальник. Под глазом, соответственно, не замедлил возникнуть красноречивый фингал.

Пришли плотники. Увидели мамину физиономию. Один из них сочувственно спросил: «Вернулся, значит?»

От самих плотников, кстати, тоже всегда чем-то пахло. Не могу сказать, что от них струился какой-то особенный зефир. Но мне нравился этот запах – запах вчерашнего вечернего досуга, явно не вчера и даже не позавчера выстиранной одежды, застарелого устойчивого чеснока, папирос «Прибой» ну и, разумеется, все тех же стружек.

Мне нравилось, как они пахнут, потому что этот запах был не из тех рутинных запахов, которые окружали меня в домашней повседневности. Привлекательность этих запахов проистекала из их очевидной нетривиальности.

В детстве пахнет все, и все пахнет как бы раз и навсегда. Как, например, забыть убойный коктейль «Первое сентября», навеки смешанный из запахов сиротско-больничной хлорки, праздничной и звонкой масляной краски и склоняющих к обмороку духов «Белая сирень», источаемых учительницей Александрой Федоровной.

О запахах, об их роли в нашем культурном и чувственном опыте написано столько всего, что из этих томов можно составить отдельную библиотеку. Да и автор этих строк далеко не в первый раз думает и говорит об этом.

И вроде бы все сказано и все вроде бы написано.

Но все эти околоковидные разговоры и все эти различной яркости свидетельства о перенесенных или переносимых обонятельных лишениях и страданиях, о драматических утратах и великодушных возвращениях того заветного дара, ценить который мы начинаем по-настоящему, лишь потеряв его!

Но этот внезапный неизвестно откуда взявшийся посреди плотно утрамбованного городского и информационного пространства запах свежей стружки!