Мы, - я имею в виду детей моего, то есть послевоенного поколения, - были сыновьями и дочерьми живых фронтовиков, что было уже великой удачей и великим чудом, которые мы в те годы не умели осознать. Но еще большим чудом было то, что и мой отец, и отцы моих ближайших друзей-приятелей вернулись с войны с полным комплектом конечностей, вернулись не инвалидами.
А так повезло, прямо скажем, далеко не всем.
Мы были плотно и разнообразно окружены увечными людьми. И мы это не очень-то замечали – это воспринималось едва ли не как норма. Это же было буквально с нашего рождения! Это же было всегда!
Одноногий, сильно пьющий баянист дядя Коля. Одноглазый с обгоревшей правой половиной лица дядя Леша, бывший танкист. Сначала жених, а потом и муж нашей соседки Гали Фоминой Леня, совсем на вид молодой человек без одной руки. Висевшее в прихожей пальто с рукавом, засунутым глубоко в карман, – было почти постоянным и, как сказали бы многими годами позже, киногеничным элементом тогдашнего коммунального интерьера.
Это я только про одну квартиру, про нашу. А сколько их было во дворе! А сколько их было – поющих и собиравших милостыню – в поездах, на вокзалах, на рынках! А сколько их было – скандалящих и дерущихся костылями – у пивного ларька возле железнодорожной станции! А однорукий точильщик ножей на углу Калинина и Шоссейной! А стекольщик на костылях! А безногий старьевщик на лошади с телегой, приезжавший в наш двор примерно раз в месяц! А мой дальний родственник дядя Йоня на скрипучем протезе! А наш учитель географии по прозвищу Боцман, который вследствие полученной на фронте контузии иногда заговаривался и вместо географических сведений начинал вдруг произносить бессвязные какие-то речи. Над ним не посмеивались. Но не потому что такие уж мы были благородные, а просто потому что, во-первых, привыкли, во-вторых, это было не вполне безопасно: в состоянии гнева Боцман мог чем-нибудь в тебя запустить, как однажды он запустил в меня массивной стеклянной чернильницей, но к счастью промахнулся.
Такое же самое или примерно такое было почти в каждом доме, в каждой семье, в каждом дворе, на каждом рынке, на каждом вокзале, в каждом магазине, в парикмахерской, в керосинной лавке, в очереди за вином, и там особенно часто.
Отец водил меня в баню. Вот где я насмотрелся! Но удивительное дело: до поры до времени – ни ужаса, ни содрогания, ни сочувствия, ни даже стойкой ненависти ко всему, что маркируется словом «война».
Все это пришло потом, но пришло, слава богу. И пришло, слава богу, навсегда.
Невероятное изобилие мужчин-инвалидов, окружавших меня в годы моего детства, не то чтобы сделало меня бесчувственным, – нет, конечно, - но все же существенно притупляло ту обостренную впечатлительность, которая была мне свойственна в высшей мере.
Такое обилие инвалидов казалось мне естественным, потому то я не знал, как бывает по-другому. И лишь в каких-то особо болезненных случаях, - и эти случаи мне время от времени снятся до сих пор, - я все же вздрагивал и отводил глаза.
Но однажды я не только не отвел взгляда, а, напротив, довольно неприлично пялился на незнакомого дядьку, сидевшего напротив меня в электричке. Дело в том, что этот взрослый дядька предавался моему любимому, но строго-настрого запрещенному занятию – он КОВЫРЯЛ В НОСУ.
Я тоже любил это дело, но мне постоянно говорили, что это неприлично. «Палец сломаешь», - шутя, но при этом непреклонно говорила мама.
А этот, сидевший напротив взрослый человек, не просто ковырял в носу, ковырял самозабвенно, не скрывая наслаждения. Это бы еще ладно – он взрослый, ему можно.
Но самым главным и самым поразительным во всем этом было то, что он каким-то образом умудрился засунуть в ноздрю весь указательный палец целиком.
«Вот это да!» - восхищенно думал я, не отрываясь взирая на яркий образец такого - практически циркового уровня - мастерства.
Потом этот маг и волшебник вынул из носу палец, и я увидел, что это был не вполне палец, а всего лишь одна единственная фаланга пальца. А других двух – и вовсе не было.
«Ну, так каждый может!» - слегка разочарованно подумал я, а дядька, заметив на моей не умевшей скрывать своих эмоций физиономии так называемую «гамму чувств», весело подмигнул. Но подмигнул он почему-то не мне, а маме, которая все это время читала книжку и вообще прозевала эту необыкновенную сцену.
Поскольку на его приветствие мама никак не среагировала, он подмигнул второй раз, но уже мне, после чего протянул мне вынутую из кармана ириску «Золотой ключик».
Я вопросительно взглянул на маму. Она едва заметно мне кивнула: можно, мол. И посмотрела выразительно: не забудь, типа, сказать спасибо.
Я сказал. Дядька еще раз подмигнул. В этот раз опять маме. Она снова этого не заметила. Или сделала вид, не знаю.
фото: личный архив автора
