Мне давно хотелось написать про музей. Не про какой-то конкретный музей, а про то, что современная цивилизация - это, в сущности, музейная цивилизация. В том смысле, что многие предметы, явления и идеи во все ускоряющемся времени стремительно деактуализируются, становясь буквальными или потенциальными объектами музеефикации. Мне хотелось написать о том, что в развитом «музейном» мире грань между музеем и актуальной жизнью осознается и поддерживается. И это правильно. Пожарный насос позапрошлого века, выставленный в музее, - это объект ностальгического любования. Тот же насос, используемый при тушении пожара - рухлядь, причем небезопасная.
Одни и те же вещи могут быть экспонатами музея, осмысленными, описанными и пронумерованными. Но они же могут навсегда остаться всего лишь мусором. И хорошо еще, если мусор осознается как мусор. Но беда, если мусор используется как актуальный объект актуальной жизни. Мы окружены со всех сторон архаическим, давно отработанным, но при этом настойчиво настаивающим на своей непреходящей актуальности мусором, необычайно вредящим социальной экологии. В то время, как музей - это художественная штопка нашей рвущейся в разных местах исторической и культурной памяти.
Многие люди живут в музее, сами о том не подозревая. Уверенные, что живут в современном мире, они живут в музее - в этнографическом, краеведческом, историческом, проводя дни и ночи между макетом стоянки первобытного человека, зазубренной казацкой саблей и сапогами товарища Сталина.
Но так и не написал я обо всем этом. Как-нибудь потом.
А еще я очень хотел написать о таком шокирующе оригинальном предмете, как соловьи и их пение. Хотелось поразмыслить о том, почему именно эта птичка на многие века стала неизменным персонажем мировой лирики. Известно, что «соловей» в паре со своей верной и нежной «розой» пришли в европейскую лирику от арабов. Ну и что? А почему они так прижились? Ведь даже, как я где-то прочитал, американские поэты до конца XIX века усердно писали о соловьях при том, что на американском континенте соловьев вовсе не водилось. Но не стал я писать и о соловьях. Как и о музеях.
Но дважды на моей памяти «музейный» и «соловьиный» мотивы слились в единый сюжет.
Первый такой.
Лет десять тому назад мне пришлось несколько ночей пожить в музее. Туда меня пригласил один богатый немецкий коллекционер с незамысловатой фамилией Мюллер. Он был владельцем художественного музея в пригороде Дюссельдорфа. Музей располагался на лоне природы. Его территория состояла из большого парка и присоединенного к нему заброшенного военного полигона. Мюллер был меценат и любитель музыки и поэзии. Поэтому он регулярно устраивал у себя поэтические и музыкальные фестивали. На один из таких фестивалей он пригласил и меня, поселив в бывшем охотничьем домике, с подвала до чердака напиханного художественными шедеврами и антиквариатом.
Все, кому приходилось когда-нибудь служить сторожами в музеях, поймут меня, если я скажу, что ночевать в музее среди сплошных шедевров - дело довольно мучительное и тревожное.
Сам Мюллер жил неподалеку, в отдельном домике. Ко мне он заходил по вечерам выпить по бокалу вина и поболтать. Мне нравилось с ним болтать, потому что немецкого я не знаю, а по-английски он говорил так же скверно, как и я.
Однажды он сказал: «Видите этот рояль? Это очень хороший рояль. На нем однажды играл Рихтер». И он рассказал, как сколько-то лет тому назад он пригласил Рихтера и устроил концерт для десяти, примерно, слушателей. «Здесь играл Рихтер, - рассказывал Мюллер, - А здесь сидели гости. А вокруг дома стояли несколько нанятых мной человек и палками отгоняли соловьев. Они, в смысле, соловьи, пели ужасно громко и мешали маэстро играть, а публике слушать».
Второй сюжет совсем недавний и совсем короткий. Несколько лет тому назад, и тоже в середине мая, поздним вечером я шел по Никитскому бульвару. В Москве, как и во многих других городах России и Европы, проходила «Ночь музеев». Поэтому неудивительно, что в достаточно поздний час бульвар буквально кишел оживленной шумной публикой.
И в столь неожиданном месте, уверенно перекрывая весь этот шум, гам и смех, неистово наяривал соловей. Людей с палками я, впрочем, не видел.
