Как и у каждого в пору детства, у меня были свои фобии. Некоторые остались навсегда. Я, например, боюсь высоты, и самые мои страшные сны связаны именно с этим. То я неуклонно скольжу вниз по заледеневшей покатой крыше высотного дома, то кто-то сзади подталкивает меня к краю обрыва. Некоторые из детских страхов и ужасов постепенно ушли, а вот воспоминания о них сохраняются в довольно-таки свежем виде.
Некоторые из моих фобий были довольно странными, не очень, так сказать, конвенциональными. Так, например, лет до пяти я боялся кукол, издававших те или иные звуки. При виде любой девочки с куклой в руках я панически бежал в какое-нибудь укрытие. Мама надо мной смеялась, а мне было совсем не до смеха. Впоследствии я не раз и не два пытался отыскать причину таких нетривиальных детских страхов в закоулках собственной памяти, но ничего так и не нашел.
А еще я всей душой ненавидел свое имя, стеснялся его, страстно мечтал, чтобы меня звали как-нибудь по-другому.
С чем это было связано? Может быть с тем, что будучи ребенком мелковатым и субтильным, я гордо именовался Львом, то есть буквально царем зверей, что ни в малейшей степени не соответствовало моему самоощущению. Не говоря уже о массовых и при этом необычайно однообразных выступлениях на эту тему различного возраста, пола и культурно-образовательного уровня шутников.
В общем, не любил я свое имя. К тому же оно было редким в моем поколении, не то что сейчас, когда чуть не второй родившийся младенец мужского пола именно так и называется. Поэтому я лишь сравнительно недавно перестал нервно озираться, услышав в толпе это имя.
Короче говоря, я тайно и даже не очень тайно мечтал быть или хотя бы называться кем-то другим.
Некоторое, недолгое, впрочем, время, я мечтал зваться Петром. Почему именно Петром? Не знаю. Возможно, сыграл свою роль тот факт, что когда мне было лет шесть, я с мамой поехал в Ленинград, где увидел на просторной морозной площади красивого всадника на вздыбленном коне, и всадника этого звали Петром. Возможно. Или что-то другое.
Но хотел я быть именно Петром. И даже, помню, знакомясь в детской поликлинике с каким-то сверстником, так я и назвался. Потом, разумеется, последовало неизбежное позорное разоблачение, ибо в какой-то момент подошла моя мама и назвала меня по имени, причем, как легко догадаться, вовсе не Петром.
Впоследствии оказалось, что не один я такой, и что очень многие в детстве испытывали непреодолимое отвращение к собственным именам. Объяснение этого феномена предоставим психоаналитикам, а сами ограничимся лишь констатацией.
Иногда неудовлетворенность именами, - и не обязательно своими, - носит, можно сказать, идейный характер. Я помню, например, давнюю статью одного из пламенных борцов с русофобией, где он в частности сетовал на то, что породистых собак принято почему-то называть иностранными именами, в то время как дворняг, помоечных котов, деревенских коров с репьями на тощих боках и чумазых поросят кличут исключительно Васьками, Федьками да Фроськами. Ну, не русофобия ли это? Кстати, наврал борец. Я лично был знаком с котом-бандитом с разорванным ухом, который носил пышное заграничное имя Альфонс, а также я приятельствовал с заполошной дворняжкой Изольдой.
Называть кого-либо или что-либо всегда необычайно трудно. И это касается не только людей, собак, попугаев и прочих божьих тварей. Как назвать новый сорт конфет? А банно-прачечный комбинат? А модный журнал? С учреждениями общепита, число которых растет в какой-то уже тригонометрической прогрессии, - вообще чума.
Раньше как? Рестораны с географическими именами, для «солидных господ» были «Прага», «Берлин», «Пекин», «Будапешт». В семидесятые годы, когда стали осваиваться окраины столицы, имена распределялись по направлениям. На север пойдешь – «Арктику» найдешь, на восток пойдешь – набредешь на какой-нибудь «Самарканд».
Питейно-едальные заведения для неуспевающих студентов имели названия либо парфюмерно-ботанические («Ромашка», «Ландыш»), либо бордельно-орнитологические («Ласточка», «Чайка», «Жар-птица»).
«Синие» же птицы начали активно свивать гнезда на улицах и переулках столицы в период оттепельного «тумана и запаха тайги», в те самые годы, когда поперли косяком «Алые паруса», «Романтики» и «Аэлиты».
Но когда это все было-то? Страшно вспомнить.
Теперь же появилась такая прорва общепитовских заведений, что желающим их как-нибудь озаглавить я не завидую. Поэтому в этой области царит несусветный хаос.
Некоторые считают, что имена бывают правильные и неправильные, истинные и ложные. И что искусство выбрать «точное имя» это важное искусство.
Лишь в очень редких случаях мы можем более или менее объективно судить о степени соответствия имени своему носителю. Вроде того, например, что описано в старом анекдоте про сарай с дровами, на стене которого было написано нечто совсем иное, к дровам ни прямого, ни косвенного отношения не имеющее.
Или наподобие того, о чем рассказывала моя знакомая, угодившая сколько-то лет тому назад в одну из городских больниц. На завтрак в этой больнице каждый божий день выдавалась манная каша. А каша эта зачерпывалась из большого бака, на эмалированной темно-зеленой стенке которого красной масляной краской было крупно выведено: «Простыни рван.» О том, насколько интенсивным выделением желудочного сока отзывалось это заведомо «неправильное» имя в утробах хворых потребителей манной каши, можно лишь догадываться.
Но это исключения, лишь подтверждающие правило. А правило состоит в том, что мы проживаем свою жизнь, так, в общем-то, и не узнав, какое имя верное, а какое нет, какое наше, а какое чужое. Не знаем мы этого, и не можем мы этого знать. И есть, видимо, в этом фатальном незнании, так же, как и в невозможности предугадывать, «чем слово наше отзовется», какой-то высший смысл.
фото: личный архив автора
