Я помню, как главный редактор одного из изданий, для которого я когда-то писал, на редакционной летучке наставлял молодых и, соответственно, не очень опытных репортеров.
«Только сразу предупреждаю! - металлическим голосом говорил он, - Если кто-то из вас начнет свой репортаж с того, что «по дороге из аэропорта в город я разговорился с немолодым таксистом, и он рассказал мне то-то и то-то», пеняйте на себя! Задолбали уже эти «таксисты»!
Мне, в общем-то, вполне понятны чувства и пафос этого главного редактора. Но мне не кажется вполне правильной его категоричность. И мне кажется, что механистическая борьба со штампами и клише сама по себе ничуть не меньший штамп, а, пожалуй, что и больший.
В штампе самом по себе ничего дурного, в общем-то, нет. Просто надо знать и понимать, как им следует пользоваться. Просто надо ставить его там, где «место печати», а не там где попало.
И вот еще, что важно. Культурный человек не вправе забывать, что таксист является прямым потомком старинного классического «ямщика», подарившего нам столько незабываемых образцов отечественной лирики, в том числе и песенной.
С самого детства мы дружны с этими «ямщиками». С самого детства сопровождают нас не всегда понятные, но такие бесконечно волнующие слова, как «зга», «облучок», «дрожки», «запятки», «колокольчик под дугой», «почтовые лошади». И «Эй, ямщик, не гони лошадей», и «ямщик удалой, разгони чем-нибудь мою скуку!», и «еду, еду в чистом поле», и «беда, барин, буран», и «в той степи глухой помирал ямщик» - это все оттуда.
А уж гоголевская «Птица-тройка»! Вот она у нас уже где сидит, эта «птица»!
И чем протяженнее и колдобистее дороги, тянущиеся через нашу бесконечную родину, тем неизбывнее и пронзительнее звучал и продолжает звучать вечный ямщицкий мотив. Вот и у меня однажды сложился сам собой такой непритязательный центонный стишок:
По дороге зимней скучной
Все несется кувырком.
Колокольчик однозвучный,
Ты по ком звонишь, по ком?
Так что «таксист» - это не просто таксист. Таксист – это воплощенная традиция. Традицию можно, конечно, безжалостно ломать. Но можно с ней «работать». А ведь что такое искусство, как не продуктивная творческая рефлексия на различные традиции, рефлексия, предполагающая ревизию и обновление, но не отрицание.
Короче говоря, я, ничуть не стесняясь, довольно часто начинаю текст словами «Однажды я разговорился с таксистом». И не вижу в этом ничего зазорного.
Нынешние московские таксисты не часто оказываются москвичами. Чаще всего – это приезжие. Приезжие из Средней Азии, из Северного Кавказа, из Грузии, из Армении, из Азербайджана, Украины, Белоруссии, из Российской глубинки. Когда натыкаешься на человека, родившегося и выросшего в Москве, да еще если и в центре города, да еще и близкого тебе по возрасту, то радуешься ему, как радуешься земляку, случайно обнаружившемуся где-нибудь в джунглях Амазонки или на каких-нибудь Соломоновых островах.
Радуюсь я такому таксисту не потому, что «свой» предпочтительнее «чужого», а потому что общие с совсем посторонним человеком воспоминания о местах, об обстоятельствах и о полузабытых деталях детства и юности всегда драгоценны.
Драгоценны, да. Но не всегда приятны, а иногда и откровенно тягостны. Но все равно драгоценны. Такова причудливая диалектика человеческой памяти.
Но чаще попадаются все же приезжие.
С некоторых пор я замечаю такую закономерность. Почти каждый таксист, особенно как раз приезжий, непременно спросит, москвич ли ты. Получив утвердительный ответ, он непременно уточнит: «Коренной?» Получив и на это утвердительный ответ, он обязательно скажет: «Мало сейчас в Москве настоящих москвичей». «Да, довольно мало», - согласишься ты.
А недавно один такой мне не без гордости сообщил: «Я теперь тоже коренной москвич. Уже полтора месяца, как коренной. Регистрацию получил». Ну, я его поздравил, конечно.
У некоренных к коренным бывает иногда преувеличенно почтительное доверие, которое мы не всегда способны оправдать.
Как-то в разгар бесснежной зимы водитель азиатского вида и с соответствующим акцентом вдруг спрашивает меня: «Как вы думаете, снег будет в Москве?» «Всякое может быть в Москве», - отвечаю я ему. «А когда он будет?» - спрашивает водитель. – «Да кто ж это может знать?» - отвечаю. – «Ну, вы должны же знать. Видно, что грамотный человек. Солидный».
Некоторое время мы молчим. Потом опять: «А холодно будет?» - «Обязательно!» - «А когда? В феврале, в марте? А сильно будет холодно? А на много дней? А холодно будет со снегом или просто холодно? А лето будет теплое или холодное? Вы же москвич? Коренной? Как же не знаете, если коренной?»
Уфф! Приехали, слава богу!
Примерно в те же дни вез меня по центру Москвы таксист-кавказец. Немолодой, моих примерно годов. Поскольку он был молчалив, инициативу разговора пришлось взять на себя. Он молчал, но слушал внимательно, с вежливым полу-интересом.
Я ему устроил зачем-то маленькую экскурсию. «Когда-то давно, еще до моего рождения, - рассказываю я ему, - памятник Пушкину стоял не здесь, а вон там». Он старательно и вежливо, но безмолвно изображает интерес. «А это, - говорю, - самый старый в Москве бульвар. Тверской называется». Кивает.
Когда мы проезжали мимо Никитских ворот, я опять говорю: «Вон там, в той большой церкви, венчался Пушкин». Кивает. «А здесь, в этой маленькой, крестили Суворова».
Наконец, он размыкает уста и совершенно неожиданно произносит: «Раньше вообще порядок был».
Другой таксист был из Таджикистана. Сначала – неизбежное «москвич, коренной, некоренной, москвичей теперь почти нет, погода…»
Потом я его спросил, как там у него на родине. Плохо, говорит, работы нет, вот, говорит, сюда приезжаем работать, но спокойно, войны нет, работы, правда, тоже нет, но спокойно, не стреляют, хорошо, спокойно.
«Демократии нет там у вас?» - зачем-то спрашиваю я, как будто сам не знаю.
«Нет, демократии нет! - радостно сообщает он, - Я же сказал: спокойно все, не стреляют. Работы, правда, тоже нет, но не стреляют, спокойно. Нет демократии. Спокойно все».
Потом у него зазвонил телефон, и он завел с кем-то разговор на своем родном языке. Как это обычно бывает в таких случаях, в его речь были вкраплены понятные мне слова. В этот раз они прозвучали два раза. Сначала - ничуть не удививший меня «Казанский вокзал». А потом вдруг - заставившая меня вздрогнуть «цензура». Откуда? Почему?
Нет, видимо, все-таки мне это послышалось. Да и откуда бы взяться в данном контексте «цензуре», тем более что она запрещена все еще как бы действующей российской Конституцией. Послышалось, конечно.
Хотя кто его знает...
фото: личный архив автора
