Мила Романовская была одной из первых топ-моделей по-советски. Париж – Лондон − Нью-Йорк. Она гордо несла образ русской красавицы на западных подиумах. А как в это время складывалась её личная судьба?
Мила, я помню тебя на показах, ты очень легко и свободно двигалась. Где тогда учили, как ходить по подиуму, как позировать?
– Нет, наше поколение, включая Регину Збарскую, ничему не учили. Или подходили по размеру, или не подходили. Скажут: «Покажи спину!» − и понимай, как хочешь.
Сама как думаешь – откуда это в тебе?
– Наверное, помогло Вагановское училище. Я там занималась, пока не сломала большой палец на ноге и уже не могла стоять на пуантах. А вообще, сколько себя помню, с самого раннего детства я танцевала и пела. И была очень длинная и тощая... Причём последнее всем бросалось в глаза, но вовсе не потому, что тощей было быть модно − отнюдь! Почему говорю об этом? Мы, когда встретились в Лондоне с Осей (Иосифом Бродским. – Прим. авт.), гадали: знали ли мы друг друга в школьные времена? Я училась в здании, в котором до революции располагалась Анненшуле, женская немецкая школа. А Иосиф − рядом, в Петришуле. Когда он об этом рассказал, я ахнула, так как дружила с мальчиками из Петришуле. А Ося тогда и сказал: «Кажется, я тебя помню. Ты была длинная и тощая».
А как тебя в манекенщицы-то занесло?
– Объясняю. Одна моя подружка-сокурсница из электромеханического училища пошла работать в Ленинградский дом моделей. Мы были слегка похожи. И в один прекрасный день мне звонят и говорят: «Знаете, Рита заболела, а у нас показ. Не могли бы вы нам помочь?» Следом Рита позвонила: «Милка, выручай». Пошла. Примерила платье − сидело нормально, попросили пройтись − прошлась. Они мне: «Вы родились манекенщицей!» Я подумала: «Это же гениальная работа!..» Подписала контракт с Домом моделей и через два месяца поехала в Финляндию. Так всё и началось.
А ещё через два месяца я вышла замуж и переехала в Москву. Сразу после свадьбы начала думать о работе. Первое, что пришло в голову, − обратиться в Дом моделей. Пошла без рекомендаций, сказала, что работала манекенщицей. Мне ответили, что пока полный набор, но телефон на всякий случай взяли. А у мужа − он учился во ВГИКе − начались неприятности: на курсе выпустили «капустник», в котором критиковали Ленина. После «капустника» семь человек выгнали из ВГИКа, но дали им шанс: если год отработают на производстве и получат положительную характеристику, их восстановят.
Когда я только начала думать, куда пойти работать, и просила совета у мужа, он отвечал: «Да что ты волнуешься?! Отдыхай, я же работаю». Он тогда работал на кабельном заводе. Это было странное время − какая-то отрезанность от мира, от друзей. И тут позвонили из Дома моделей: «Приходите, поговорим». Я пришла, и художница Таня Осмёркина взяла меня на работу. Осмёркина обо мне тогда сразу сказала: «Она будет очень хорошей манекенщицей». И я осталась. Сначала больше старалась, чем любила, и только много позже вошла во вкус.
Потом родилась дочь Настя. После декрета я быстро вернулась на работу, по три-четыре раза в год ездила за границу, что в те времена было роскошью. А вот муж неожиданно начал пить...
Мила Романовская
...В 67-м году я получила звание «Мисс Россия». Это был Международный показ мод в Сокольниках. Участвовали шесть или семь стран, я в красном сарафане выносила хлеб-соль, а после показа комиссия выбирала «Мисс» от каждой страны. Помню, как вернулась домой с огромным букетом, ужасно весёлая. Поднимаюсь на восьмой этаж, звоню в дверь, никто не открывает. При этом знаю, что мама с дочкой Настей дома. Продолжаю звонить. Начала волноваться, может, что-то случилось − обокрали, убили? И вдруг какой-то жуткий голос слышу из квартиры: «Ну что, шлюха, пришла?» Тут открылась дверь – муж вышел на площадку: «Ну, ты! Кто это тебе цветы подарил? Уходи туда, откуда пришла!»
Эта история меня вконец сломала. Мы продолжали жить в одной квартире лишь потому, что разменяться было сложно. И тут я встретила Андрея Миронова, и у нас начался роман.
Моей близкой подругой была Алёна Изоргина, в те годы жена Валентина Гафта. Валю я знала хорошо, он был удивительно мягкий человек. Через Гафта я познакомилась с Мироновым. Однажды после спектакля в Театре сатиры мы большой компанией отправились в ресторан. Андрей мне показался очень забавным, с чувством юмора. Никто не верил, что у меня может начаться с ним роман, он выглядел маленьким и толстым. Мне подруги говорили: «Милка! На что тебе такой боров?» А я отвечала: «Что вы? Он хороший, и мне нравится».
Он почему-то звал меня по-французски: «Моё солнце». Андрей был экстраверт – всё на публику, шумный, громкий, весёлый, смешной, очень талантливый. Я была сильно влюблена. Андрей познакомил меня со своей мамой Марией Мироновой. Встречались мы у него – к себе я не могла пригласить. Обычно я приходила на спектакль, а потом мы шли куда-нибудь поесть и далее – в его холостяцкую квартиру.
И вот в один прекрасный день, вернее вечер, после спектакля жду Андрея у служебного входа и вдруг вижу в другом конце сквера своего мужа. Он меня не заметил. Вышел Миронов, Володя подскочил и ударил его по лицу. Я пулей вылетела из кустов: «Что ты делаешь?» «А! И ты здесь!» Началась драка, народ стал собираться – ещё не все ушли из театра. Надо сказать, что Андрей быстро смылся. Он берёг лицо, в драку не лез, но, отходя, что-то кричал и обзывал Володю.
Я схватила мужа за руку, оттащила. И вдруг он заплакал: «Я делаю это потому, что не знаю, что ещё сделать». Мне стало его жалко, и мы пошли домой. Там Володя опять чего-то выпил, влез на подоконник (мы жили на восьмом этаже): «Это всё, это конец, я сейчас выпрыгну». Я ему: «Володя! Прекрати представление, слезай!» Тогда он слез, помчался на кухню, схватил нож и стал за мной носиться по квартире. Мама с Настей сидели в другой комнате, я им не велела выходить.
С Мироновым отношения продолжались недолго. У Андрея до меня был роман, и в какой-то момент, так мне показалось, эти отношения снова возобновились. Она была актриса, я видела её в Театре сатиры и что-то смутное почувствовала... И тогда я сыграла на опережение – сама бросила Миронова.
...Был показ мод в Доме художника, после все пошли на банкет. Я оказалась за одним столом с художником Юрой Купером. В какой-то момент Юра сказал: «Мы поедем дальше, в Дом кино. Хочешь с нами?» Я по телефону отменила свидание с Мироновым и поехала в Дом кино. В первый вечер Юра проводил меня домой, мы просто болтали, но я быстро и сильно в него влюбилась. И уже никакой Миронов не был нужен.
Вскоре мы с Юрой решили жить вместе. Сделали в его студии ремонт, и я туда переехала. Позднее узнала, что, когда уходила на работу, к Юре приходили поклонницы... Я всех отваживала. Был короткий период, когда Юра мне не изменял, что на него совершенно не похоже. Он сделал мне предложение, я согласилась. А накануне свадьбы жених чуть не сбежал.
Что случилось?
– Да обычные его номера: «Может, подождать год-другой? Куда спешить?» Я ему: «Зачем ты всё это затеял? Как я буду выглядеть перед друзьями?»
Юра мне: «Моим друзьям наплевать». Я была совершенно убита. Расплакалась. Увидев это, он сказал: «Ну ладно, если ты так расстраиваешься, давай поженимся».
Я хорошо помню вашу свадьбу. Ты была в розовом кружевном платье. Народ шёл и шёл. Где-то в первом часу ночи я ушла в другую комнату и уснула на вашей кровати, а когда проснулась, надо мной кружили комары, рядом спала ты, с краю мой муж Миша, а Юра на полу, на своём рыжем тулупе. Было первое мая, и за окном шёл крупный снег. Я решила, что это светопреставление: комары и снег в мае.
– Народ гулял до утра, Юра лёг на рассвете. Помню только, что я встала на стул и провалилась в него. Счастье, что ногу не сломала.
Мила, а из-за чего Купер подрался с Никитой Михалковым?
– Это было в 70-м году, когда мы ещё не были женаты. Дом моделей собирался на международную выставку «Экспо-70» в Японию. Перед отъездом в Доме кино был показ коллекции, который прошёл, по-моему, успешно. После показа мы с коллегами пошли в ресторан. В нашей компании была поэтесса Белла Ахмадулина, уже не совсем трезвая... Вдруг Белла подлетела ко мне, встала на колени и плачущим голосом стала говорить, как она влюблена в меня, и какие я замечательные движения делаю, и всё остальное.
После банкета ко мне подошёл Никита Михалков и сказал: «Поздравляю!» Никакого флирта! Просто проявил галантность. И тут к нам подлетел Юра и с силой Михалкова толкнул. Никита страшно разозлился: «Ты кто такой? Куда лезешь? С ума сошёл?» И началась большая драка. Юра и Никита быстро разошлись, а народ в угаре всё продолжал драться... Купер с Михалковым потом со смехом вспоминали этот эпизод. Они дружили и впоследствии много работали вместе. Юра оформил спектакль в Италии, который поставил Никита с Марчелло Мастроянни в главной роли.
А дружба Купера с кинодраматургом Валентином Ежовым при тебе началась?
– Да. Не знаю, на какой почве они сошлись, может быть, на женской. Валя приходил к нам со своей очаровательной женой Ольгой Никитичной, Лёсей. У нас почти каждый день были застолья. Потом Валя стал приходить один. В это время в него без памяти влюбилась совсем молоденькая японка, скрипачка, студентка Московской консерватории Йока Сака.
Валя обычно приходил, когда застолье начинало затихать, и говорил: «А сейчас хочу музыку!» Как купцы в начале века заказывали цыган. Он звонил Йоке, и через двадцать минут − не важно, какое было на дворе время, день или ночь, − она приезжала со скрипочкой, вставала на кухне в нашей мастерской и играла, а мы слушали. Без разрешения Ежова Йока за стол не садилась: заканчивала, стояла и ждала. Мы не знали, какие у них были отношения. Потом Валя увозил её домой.
Позже у Ежова случился роман с Викой Фёдоровой, которая по тем временам была абсолютно раскрепощена и позволяла себе всё. Мы ездили с ними в Петербург, жили в «Астории». Как-то ночью Вика пришла в наш номер в ночной рубашке, сказала: «Ежов спит, и мне не с кем выпить». И мы просидели с ней до четырёх утра, а потом она у нас в кресле заснула.
В это же время мы с Милой и познакомились. Это было в конце лета 1970 года. Мы с мужем Мишей (художник Михаил Аникст. – Прим. авт.) привезли из Тарусы огромное количество грибов. Я переживала, не знала, куда всё деть. Вечером явился Миша, сказал, что встретил своих старых знакомых Купера и Милу и пригласил к нам на грибы. Они пришли с Валей Ежовым и его женой Лёсей. И с этой встречи мы не расставались до отъезда Милы в Израиль.
Когда вы с Юрой решили эмигрировать?
– Разговоры об этом начались сразу же после свадьбы. Я не особенно-то и хотела ехать. А Куперу точно вожжа под хвост попала, его было не переубедить. К тому же мама ехать наотрез отказалась. Володя не давал разрешения на выезд дочки. А я что? Я мужнина жена... В конце концов Володя дал разрешение, и мы подали документы в ОВИР. Разрешения ждали всего несколько месяцев, а нам показалось, что прошла целая вечность. С работой пришлось расстаться. Шесть месяцев мы были в подвешенном состоянии.
Я хорошо помню, как мы вас провожали в Шереметьево.
– Проводы были сумасшедшие, всё восстановить просто невозможно. Народ шёл с шести часов вечера до четырёх утра, то есть до нашего выезда в Шереметьево. Всю ночь не спали. Дверь на лестницу не закрывалась. Многие просили прислать вызов. И среди этого бедлама в коридоре на чемоданах сидела и плакала навзрыд жена американского посла. Это она так переживала Юрашин отъезд.
22 апреля утром мы прилетели в Вену. Юра получал чемоданы, мы с дочкой ждали его. Вдруг навстречу нам идёт мужчина в плаще и, поравнявшись со мной, говорит: «Мила! Как ты могла предать Родину!» На меня эта сцена произвела ужасное впечатление, несколько месяцев я была в панике, думала, что за нами следят... А Юра сказал: «Да плюнь, мы уже уехали, что нам могут сделать?» Он трезво смотрел на вещи. Всё само собой улеглось. А потом был Израиль.
В аэропорту Бен-Гурион ко мне подошёл журналист и предложил дать ему интервью. Интервью получилось небольшим, на две колонки, но его сразу опубликовали, и это помогло мне найти работу. Фирма «Бегед-Ор» рекламировала кожаную одежду и аксессуары. Каждый день я ездила в офис на маршрутном такси из Иерусалима в Тель-Авив. Ещё через месяц я перешла в фирму «Котекс». А вот у Юры началась депрессия, он не хотел жить в Израиле, говорил, что надо ехать дальше.
Дело в том, что он ехал во дворец, а я ехала в палатку. Я считала, что надо попробовать, оглядеться. А он рвался прочь почти на следующий день. Хотя условия у нас были вполне приличные − у нас был маленький трёхкомнатный домик в неплохом месте.
Мила Романовская
Я стала ездить в командировки − в Италию, Францию, Южную Африку. Юра сидел с Настасьей. Рисовать он долго не мог... Наконец, когда понял, что ситуация безвыходная, надо что-то делать, собрался с силами и сделал выставку. Выставка прошла очень успешно, всё было продано, сразу договорился о второй выставке. Юра стал заниматься графикой, писал акварели.
Особенно тяжело было летом в жару, когда дул знойный ветер и дышать было абсолютно нечем. Такая погода называется «хамсин». Все сидят дома, на улицу не выходят. Либо в ванной отлёживаются, либо на кафельном полу. Это продолжается недолго, дня три-четыре, но переносится хамсин очень тяжело.
После первой же выставки Юра купил машину. Вообще появились деньги. И мы стали думать об отъезде, но, чтобы уехать, нужно было выплатить государству долг. И все вместе мы выехать не могли. Израиль пытался задержать специалистов, документы о выплате долгов было не так-то просто получить, даже выплатив все деньги. Мне посоветовали умаслить чиновников подарками из-за границы. Я привезла пару раз сувениры из Италии, и это сработало.
Стали думать − в какую страну переехать. И тут меня послали на месяц в Лондон, в филиал фирмы «Бегед-Ор». Дали небольшой номер в гостинице на Парк-лейн. Через две недели Юра приехал и остался в моём номере, а я отправилась назад, забирать Настасью.
Прилетели мы с дочкой в Лондон под Рождество. Юра снял квартиру в Хэмпстеде. Галерейщик Эстерик, американец, живущий в Англии, помог нам. Он достал документ, что Юру берут на контракт в галерею, и это помогло остаться в стране. Я связалась с «Бегед-Ор», сказала, что остаюсь в Англии. Кстати, из-за хозяина этой компании у меня обострились отношения с Юрой. Хозяин за мной ухаживал, я была вынуждена терпеть из-за работы, а Юра безосновательно ревновал. Работа была по сезонам − на три месяца. Денег не хватало, я стала думать, где найти постоянную работу.
А Юра ничего не зарабатывал?
– Сначала − ничего. Продал две-три картины знакомым, которые пожалели нас, и всё. Не мог работать. Или не хотел. А потом вдруг собрался с силами и написал книгу, и это нам очень помогло.
Через год я вызвала в Лондон маму − смотреть за Настасьей. Денег катастрофически ни на что не хватало. Я устроилась машинисткой на BBС. Языка ещё не знала, печатать научилась, когда Юре помогала с книжкой. Русских в те годы в Лондоне было мало, поэтому работу найти было легко. Платили немного, но я продолжала работать манекенщицей и ещё поступила в агентство моды. Старалась не отказываться ни от чего. Через агентство работала с ведущими Домами моды – «Пьером Карденом», «Диором», «Живанши». Я была вся на нервах, тощая, как скелет, и это их устраивало. «Диор» меня держал три сезона.
У Юры в Англии с работой ничего не получалось, он стал искать галерею во Франции и нашёл. Заключил контракт и переехал в Париж. У него была огромная мастерская на последнем этаже, а душ и туалет − на первом, в галерее, что было, конечно, очень неудобно. Приходилось ездить друг к другу в гости, масса денег уходила на телефонные разговоры.
Так продолжалось много лет. Отношения совсем испортились, когда у Юры появилась шведка Биби... Я знала, что он мне и раньше изменял, но тут мне так это всё осточертело, что я решила подать на развод. Ужасно переживала, но дома при маме и Настасье дать волю чувствам не могла. Когда совсем было тяжело, садилась в машину, уезжала за город и орала как ненормальная.
Помню, ты рассказывала, как тогда ходила на исповедь в церковь к владыке Антонию Сурожскому и как он тебе помог советом.
– Пошла, потому что уже не знала, куда и к кому кинуться, так было худо. Я понимала, что «пробить» Юру не смогу. Что бы я ни сделала − стояла на коленях, умоляла, ругалась, хлопала дверью, − ничего бы уже не помогло. Юре было хоть бы что. Я, когда это поняла, перестала рыдать и пошла к отцу Антонию.
Он мне сказал: «Научить тебя жить я не могу. Единственное, что в твоих силах, – отпусти душу, оставь его, оставь себя, отойди внутренне от него, постарайся не видеть. Если можешь, не звони, дай срок, и, когда пройдёт несколько месяцев, если не сможешь выдержать, приходи, снова поговорим».
Совет помог?
– Да. В принципе, я могла это сделать сама, но оттого, что он мне сказал, выразил всё словами, сформулировал мои мысли, стало легче. Второй раз я пришла к нему уже через год, когда внутренне успокоилась. И наша вторая встреча больше была похожа на исповедь и на благодарность.
К счастью, в то время я сдала экзамен на переводчика, с деньгами стало полегче. Юра помогал, но нерегулярно. Да у него и у самого не было денег, он тоже только начинал, и я это понимала. Заработки пошли только года через три.
Я купила квартиру, надо было выплачивать ссуду. Денег всегда было в обрез. Ушла с головой в работу. С увлечением брала интервью, писала программы, переводила. Постепенно жизнь наладилась, и душа успокоилась. Хотя не могу сказать, что удалось совсем отделаться от мыслей о Юре. Даже сейчас, двадцать лет спустя, иногда подумаю, что он в данную минуту делает? Так что всё было не просто.
Лет пять я жила монашкой, ни с кем не встречалась. Потом поняла, что годы уходят, надо устраивать личную жизнь, сдвигать её с мёртвой точки. И сдвинула, завела роман с юношей на десять лет моложе себя. Роман продолжался около года. Сам юноша ничего собой не представлял, преподавал французский язык в школе, был весёлый, забавный, живой, лёгкий.
Для меня это был толчок. Хотя я по-прежнему думала о сломавшихся отношениях с Юрой, но теперь я чувствовала, что могу начать какую-то новую историю.
Мила, в течение долгих лет ты дружила с Иосифом Бродским. Потом вы общались, когда он бывал в Лондоне...
– Мы познакомились в Москве у Голышевых (известный переводчик Виктор Голышев. – Прим. авт.), на встрече Нового года. Меня поразила страсть Оси к пению, потому что я в те годы тоже пела. Ося с огромным удовольствием исполнял русские романсы, а я цыганские. Гости сели в кружок и подпевали нам. Получилась замечательная новогодняя ночь. С этого момента у нас с Осей навсегда сложились тёплые, дружеские отношения. Хотя точек соприкосновения почти не было, я от литературы-то совсем далека.
Когда Ося переехал на Запад, многие обижались, что он не помогает. Это было несправедливо, Ося был добрый и мягкий и многим помогал, но ему надо было и самому ещё зарабатывать на жизнь.
К тому же богатырским здоровьем он не отличался…
– Да, проблемы со здоровьем были у него всегда, он перенёс несколько операций на сердце. В последние годы плохо себя чувствовал, но продолжал преподавать, много ездил, выступал, читал лекции. Последнюю операцию несколько раз откладывал, наконец решился, но буквально накануне неожиданно умер.
В Лондон Ося приезжал каждый год по нескольку раз, и мы почти всегда встречались. Дважды я ездила в Нью-Йорк по делам. Была у Оси дома в Гринвич-Виллидж. Мы ходили в его любимые кафе, он показывал свои любимые тихие улицы. Шикарные кварталы Манхэттена около Центрального парка его не вдохновляли.
У него постоянно рождались какие-то идеи, не связанные с литературой. Однажды Ося долго объяснял мне идею новых спичек. Спички не надо было зажигать, они загорались в тот момент, когда их вынимали из коробка. Я смеялась и интересовалась, откуда у него эти мысли. Он отвечал, что ему всё интересно, особенно изобретения.
В Лондоне Ося останавливался, как правило, у Ляли – Дианы Мэйер. А за год до Нобелевской премии подружился с пианистом Альфредом Бренделем и пару раз жил у него.
Это за углом моего дома. Мимо дома Бренделя я хожу каждый день уже много-много лет.
– У Бренделей Ося жил в небольшой квартире с отдельным входом и маленьким садом, где работал в хорошую погоду. Однажды Ося позвонил: «Милягин, принеси чего-нибудь поесть, плохо себя чувствую. Никуда выходить не хочу, даже в паб напротив». Ну, конечно, принесла еду, накормила. Я была утилитарным другом Бродского.
В парке Хэмпстеда мы с ним неоднократно гуляли. Ося очень любил музыку, брал меня на концерты в Альберт-Холл. Каждый год в конце июня там устраиваются концерты-променады. Ося на них ходил регулярно. Как-то пригласил: «Милягин, есть один билет». Я съехидничала: «Кто-нибудь отказался?» У нас с ним были открытые отношения, я ему могла сказать всё, что думала, и он мне тоже. «Да, − говорит, − отказался. Билеты плохие, сидеть будем на балконе, поэтому захвати подушку». Кажется, это был Малер, Вторая симфония. Симфония тяжёлая, мне её слушать было непросто. Сначала мы стояли, прислонившись к стене, а потом сели на пол на подушки около балюстрады и сквозь балясины смотрели вниз на оркестр. Я следила за Осей, мне было любопытно. И мне показалось, что в какой-то момент он заплакал.
Позже я сделала о нём две передачи на ВВС. В свой репортаж о Венецианском биеннале включила стихи Бродского и симфонию Малера из фильма «Смерть в Венеции», которую Ося любил.
Как-то взяла у него интервью, когда он был у меня дома: «Осенька, будь добр, это моя работа, помоги, а?» − «Ладно, давай, старуха, только у меня времени мало».
В основном говорила я − о том, как он приехал, как себя чувствует, а он читал стихи и рассказывал о своих планах. Ося в это время собирался уходить из Мичиганского университета. Думал, что сможет переехать в Кембридж, но почему-то не вышло, а нигде, кроме Кембриджа, он работать не хотел. В Мичигане же ему предложили выше ставку и больше часов, и он остался.
А ты помнишь, как он получил Нобелевскую премию?
– Он был в Лондоне...
С Марией он тогда уже был знаком?
– Нет, её ещё и на горизонте не было. Их роман случился мгновенно, и эта женитьба нанесла многим женщинам смертельную рану...
Так вот, он жил тогда у Бренделей. И после возвращения из Стокгольма они предложили устроить у себя торжественный ужин. Ося отказался, сказал, что хочет видеть только своих подружек, и пригласил Марго, Лялю и меня. И мы, четыре бабы, сидели с ним и поздравляли его, тискали, обнимали, пили за его здоровье.
Он улыбался, сжав губы, одними углами рта, получалась рыдающая улыбка. Я-то знала, почему он так улыбается, – один зуб был не в порядке и он его прятал. Я его всё пилила: «Ося, ты сейчас часто бываешь на людях, сделай зубы!» − «Ой, Милягин, права, надо». Я ему: «Скажи честно, боишься зубных врачей?» Он без паузы: «Ненавижу!» И продолжал улыбаться закрытым ртом.
В один из его приездов позвонил, но сказал, что не может заехать. «Ты знаешь, Милягин, ну не получается, должен ехать читать лекции». Я ему: «Осенька, в следующий раз приедешь – увидимся. Нечего делать – приходи, есть что делать – не приходи». Он: «Милягин, если бы все такие были − не дёргали, не заставляли, не умоляли». Я никогда на него не давила, может, поэтому у нас были такие замечательные отношения.
А романа не было, скажи честно?
– Нет-нет! Чисто приятельские...
В начале 80-х я завела альбом, куда Ося писал для меня стихи. Вот одно их них.
Очаровательная Мила!
Я Вас ценю за запах мыла,
За жёлтый волос, карий глаз,
За выпуклость щеки у Вас,
За выглаженность Вашей блузки,
За тонкий разговор по-русски,
За прошлое сложней тайги,
За лучшую длину ноги,
Не только в недрах ВВС,
Но среди выходцев Руси.
Вообще – хоть меж её длиной
Так мало общего и мной,
Что я того… теряю нить,
Но продолжаю Вас ценить.
(Иосиф Бродский. 3 июля 1982 года)
В Лондоне с кем ты общалась? Какой сложился круг? Эмигрантский?
– В основном да, эмигрантский. Общалась с коллекционером Григорием Костаки, знакома была с Олегом Прокофьевым, сыном композитора, с князем Никитой Лобановым-Ростовским. Работала переводчицей в компании «Де Бирс» с русскими делегациями.
Костаки я знала ещё в Москве. Каждый раз, когда Гриша приезжал в Лондон, он являлся ко мне с гитарой, огромным букетом роз и каким-то мальчиком. Я не понимала, какую роль выполнял мальчик − иногда он играл на гитаре. Костаки ухаживал за мной, поэтому предположить, что это был его бойфренд, не могу. Мальчик хорошо знал английский. Костаки к этому времени был уже стар и болен. Приезжал раз шесть, ничего не рассказывал, разговоры шли в основном о его новой жизни в Афинах.
А как ты познакомилась со своим нынешним мужем Дагласом?
– В самолёте! Летели вместе из Парижа. У меня как раз в Париже состоялся с Юрой последний разговор. Тридцать лет прошло, ужас!.. Встретились и договорились, что больше не живём вместе. И никто ни на что не претендует. Спокойно всё обсудили, без нервов, только грустно было очень. Выпили две бутылки шампанского и разошлись: я поехала в аэропорт, Юра − по своим делам. Приехала в аэропорт «подшофе», весёлая, свободная. Выяснилось, что место моё продали по ошибке другому пассажиру. Вот как после этого не поверить в судьбу?!
Девушка на регистрации предложила мне место в первом классе. «Хорошо, − говорю, − первый так первый». Весёлая, иду в первый класс, сажусь, в салоне − один или два пассажира. В последнюю минуту вдруг влетает, запыхавшись, огромный мужчина, весь в мыле, потому как едва не опоздал. Плюхается в кресло недалеко от меня и говорит стюардессе: «Пожалуйста, шампанского!»
Я смотрю и думаю: «Интересно…» А у меня правило: никогда в самолёте ни с кем не заговаривать. Продолжаю безучастно листать журнал. Пассажир сидит в моём ряду через проход. Стюардесса принесла шампанское и спросила меня: «А вы не хотите чего-нибудь?» Я ответила: «Знаете, я, пожалуй, тоже шампанского выпью». Мужчина обращает на меня внимание: «Замечательно, будем пить вместе, мне нужна компания». Я ему: «И мне нужна компания».
Даглас повёл себя как джентльмен: никаких лишних вопросов, никаких откровений. Спокойный, вкрадчивый голос, голубые глаза. Он не давал никаких авансов, говорил о жизни, о том, что переезжает работать в Лондон, что нефтяная компания послала его возглавить дочернюю компанию в Великобритании. Сказал, что у него был последний день в Париже. Я ответила, что и у меня тоже был последний день в Париже, и вряд ли я поеду туда в ближайшее время. Подробности мы друг другу объяснять не стали.
Когда приземлились, он предложил меня подвезти и дал деньги таксисту, который отвёз меня домой. Перед расставанием Даглас попросил мой номер телефона. Но позвонил только через три недели! «Вы меня не помните? Мы с вами в самолёте летели». А я не знала, что и думать. Можно неделю не звонить, десять дней, ну две недели, а тут целых три!
Когда мы второй раз встретились, он весь дрожал от волнения, я такого никогда не видела.Потом признался, что сразу же в меня влюбился. Ещё через три дня он мне сделал предложение.
И ты сказала «да»?
– Ой, нет, нет! Я совсем не хотела замуж. У меня всё было в порядке: работа, друзья, любовники, собственная квартира. Я была счастлива, мне замужество было не нужно. Роман − замечательно! На что мне муж?
И как он среагировал на твоё «нет»?
– Сказал: «Подумай...» Как в старые добрые времена, три месяца длилось ухаживание с шампанским, с цветами, с походами в рестораны, с проводами домой.
Даглас рассказал мне свою историю − что уже десять лет не живёт с женой, я сказала, что рассталась с мужем...
Нашу первую ночь мы провели вместе в Корнуэлле, в роскошной гостинице, а наутро Дагласу сообщили, что умер его отец. Для нас обоих это был рубеж в жизни.
А что было потом?
– Да ты и сама всё знаешь...
А потом они поженились. Мила ушла из модельного бизнеса, хотя какое-то время ходили упорные слухи, что она открыла в Лондоне своё модельное агентство и процветает. С её связями и опытом это был бы очень логичный ход. Но с агентством ничего не сложилось. Отчасти потому, что Даглас постарался защитить Милу от всех житейских проблем и вообще ведёт себя как верный, благородный рыцарь, охраняющий даму сердца. А отчасти и вот ещё почему.
– Сейчас русские модели больше известны на Западе, чем в России, очень популярна «группа трёх V» (по начальным буквам фамилий) − Наталья Водянова, Анна Вьялицына и Евгения Володина. Хорошие девочки. Но... Не хочу никого обижать, они милые, красивые, но при этом в массе своей всё же какие-то безликие. У меня только одно этому объяснение: в те годы, когда работала я, одних внешних данных было недостаточно, чтобы пробиться и стать первой из первых. Надо было иметь железную броню, мощную энергетику и, конечно, беспощадное желание стать лидером. Сейчас именно такого набора человеческих качеств я что-то не наблюдаю.
фото: личный архив М. Романовской
