Из потока новостей вылавливаются, а точнее будет сказать «вываливаются» на нас разнокалиберные, не задевающие, как правило, ни сердца, ни ума, предметы и предметики. А если какие-то из них все же притормаживают наш бег, то только те, которые «со странностями».
Так я прочитал однажды о том, что «скептики обещают резкое похолодание к концу недели». Прежде, чем я сообразил, что речь идет все же не о скептиках, а о самых обыкновенных синоптиках, я успел подумать: «Если скептики обещают похолодание, то что же обещают оптимисты?»
Про пессимизм и оптимизм наговорено столько всего, что знай себе цитируй, пока не надоест.
Но для меня самой, может быть, емкой и много что объясняющей цитатой служит раздраженное высказывание одного Чеховского персонажа.
«Дело не в пессимизме и оптимизме, - сказал этот персонаж в полемическом задоре, - а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума».
Любой культурный человек знает, что отождествлять мысли автора с мыслями и высказываниями его персонажей – это признак не очень развитого интеллекта.
Но приведенная выше цитата слишком уж точна и, главное, слишком безжалостна, чтобы можно было усомниться в том, что в этом вопросе автор был стопроцентно солидарен со своим героем.
Чехов вообще – один из самых безжалостных русских авторов. Потому что он был врачом. Потому что он был диагностом и, судя по всему, превосходным диагностом.
Я недавно подумал о том, почему такой нехитрый, построенный на простейшем парадоксе каламбур, как «все очень хорошо, а будет еще хуже», может вызвать смех, а если сказать «все очень плохо, а будет еще лучше», то получится совсем не смешно, и даже как-то коряво и неловко. Почему так?
Не потому ли, что пессимизм как умонастроение, как база для интеллектуальных приключений гораздо интереснее и изощреннее, чем оптимизм, который в общественном и персональном сознании всегда отдает некоторой глуповатостью.
Об оптимизме и пессимизме говорят много. И правильно делают, что говорят. Вот и мой друг недавно напомнил мне о том, как однажды я ответил ему на какой-то из его аргументов в одном из наших бесконечных споров (не помню, о чем, да это и неважно в данном случае). «То, что ты говоришь, - сказал я ему, - слишком бесспорно для того, чтобы это было именно так».
Это я к тому, что быть скептиком и пессимистом в наши дни легче и, главное, надежнее и респектабельнее, чем быть оптимистом. Видимо, именно поэтому я оптимист. То есть просто потому, что это рискованнее, а потому - интереснее.
Однако мы совсем забыли о том, с чего мы начали. А начали мы с того, что мне почудились «скептики» там, где речь шла всего лишь о синоптиках.
Не думаю, что эта очитка совсем случайная. Синоптики - по моим многолетним наблюдениям за колебаниями погодных обстоятельств в наших широтах – почти всегда скептики. В том смысле, что плохие прогнозы сбываются существенно чаще, чем прогнозы хорошие.
Впрочем, «дело не в пессимизме и оптимизме», как было сказано и процитировано выше, а в опыте поколений, опыте, не опирающемся ни на какую хотя бы относительно респектабельную теорию.
В соответствии с этим опытом всегда считалось, что все то, что сегодня в смысле погоды происходит в Питере, завтра или послезавтра непременно будет в Москве. Поэтому москвич с особенной заинтересованностью слушал или читал о ленинградской, а потом и о петербургской погоде.
«Через пару дней потеплеет, - убежденно говорит он. – Вон в Питере уже восемнадцать».
Это о погоде в буквальном, метеорологическом смысле слова. Что же касается погоды политической, то в наши дни россиянин с особым, с подчеркнутым, с удвоенным интересом, с особой тоской и тревогой следит за текущими новостями из области так называемой международной политики.
И тут мы зовем на помощь свой дурацкий, все с меньшим и меньшим энтузиазмом отзывающийся на наши призывы, оптимизм. Потому что больше надеяться не на что и не на кого. Ну, не считая, конечно, самих себя. «Да только какая на нас надежда», - вместе со скептиками думал бы и я, если бы не был все-таки оптимистом.
