Радио "Стори FM"
Лев Рубинштейн: «Я часто видел бабушку во сне»

Лев Рубинштейн: «Я часто видел бабушку во сне»

Впадая время от времени в сентиментально-ностальгические состояния души, мы вспоминаем обычно о своих родителях. Разумеется, о них, о ком же еще. И особенно часто вспоминаем о них тогда, когда они оставляют нас наедине с самими собой и с нашей капризной изменчивой памятью.

И чем значительнее стаж работы этой нашей памяти, тем глаже, румяней и белее становится их текучий нетвердый образ.

О бабушках и дедушках мы вспоминаем гораздо реже.

Дедам еще, можно сказать, повезло. Они рифмуются с «победами» – и в буквальном и в переносном смыслах. Но это другие деды, не реальные, не настоящие. Это деды-символы, лишенные как правило человеческого обличия, лишенные персональных привычек, особых примет, словечек, забавных случаев...

А что бабушки?

Бабушка, – точнее ее устойчивая, передаваемая из поколения в поколение иконография, - это платок в мелкий цветочек, это вязаная темно-синяя кофточка, это аккуратный фартучек, это непременно руки в муке. Это пирожки…

Когда в детстве я сначала слушал, а потом и сам читал и перечитывал сказку Шарля Перро о Красной Шапочке, я чувствовал, что есть там в, казалось бы, мелких бытовых деталях что-то явно не то, что что-то там было серьезно напутано. Но что?

Потом до меня дошло. Вспомните-ка, что лежало в корзинке, которую французская девочка тащила сквозь дремучий лес своей французской бабушке. Да! Там – помимо всего прочего – были пирожки. Пирожки! Бабушке!

Нестерпимо скрежещущий диссонанс. Как такое вообще возможно, пусть даже и в сказке, чтобы девочка пекла для своей бабушки пирожки, а не наоборот! Что за бред! Это бабушка обязана сквозь густой бурелом, по снежной целине, не убоявшись волчьего воя и пренебрегая подагрой, тащить корзинку, доверху наполненную румяными пирожками своей любимой внучке. Это же понятно!

Именно о бабушкиных пирожках чаще всего мечтательно вспоминают люди, когда (очень нечасто) речь заходит об их бабушках. О пирожках, о борще, о форшмаке, о варениках с вишней, обо всем прочем, что умели делать лишь их бабушки, а больше, разумеется, ничьи…

«Когда я был маленький, у меня тоже была бабушка», - говорил комический персонаж старого, но хорошего кинофильма «Добро пожаловать».

И у всех она была. И у меня.

В одном из моих давних поэтических текстов есть такое место:

“Я часто видел бабушку во сне».

Да, правда, довольно часто. Я и сейчас иногда ее вижу. Но уже реже.

Снится мне она реже, а вспоминается, наоборот, чаще И, - удивительное дело, - в последнее время все чаще и чаще.

Бабушка, мамина мама, жила вместе с нами. Я ее любил и даже в минуты особой нежности высказывал намерение на ней, когда вырасту, жениться. Любил, хотя и постоянно грубил ей и над ней посмеивался.

И она, и, соответственно, моя мать были родом из Украины, и, видимо, поэтому я называл бабушку на вы, так уж сложилось.

Она была единственным религиозным человеком в нашей насквозь атеистической семье. Живя с нами в одной квартире, она имела отдельную посуду, и я знал, с самых ранних своих лет, что в маленькую кастрюльку, в которой бабушка кипятила молоко, ни в коем случае нельзя было ничего ни наливать, ни сыпать, ни класть. За общим столом она всегда ела свою отдельную еду, и мне не виделось в этом ничего особенного, поскольку о бытовых привычках чужих бабушек я до поры до времени ничего не знал.

И отдельную посуду, и отдельную еду, и чтение перед сном одной и той же книги (это был молитвенник), причем справа налево, я считал непременным свойством вообще бабушек.

Когда я заболевал очередной ангиной, бабушка отправлялась на Перловский рынок, который она на южный манер называла «базаром», где, как она говорила, была «одна женщина», у которой можно купить «правильную курицу». Она была свято уверена в том, что помочь больному ребенку может только бульон из исключительно «правильной», то есть кошерной, курочки.

Она приносила домой эту птицу с мертвыми глазами и с торчавшими во все стороны конечностями, в густых перьях, клювах и когтях. Она сначала ощипывала ее, потом опаливала над керосинкой. Я помню этот запах горелой шерсти, обещавший в скором времени вкусный и жизнетворный бабушкин бульон. Бульон и на самом деле мне мгновенно помогал. По крайней мере в этом была уверена бабушка, а ее несокрушимая уверенность не могла не заражать окружающих.

Бабушкиным родным языком был идиш. Она всегда переходила на этот язык, когда волновалась или сердилась. Меня она бранила исключительно на идиш.

По-русски она разговаривала с акцентом. Но вот что интересно. В ее письмах, которые она писала своим многочисленным родственникам по-русски, никогда не было ни единой грамматической ошибки.

У нее был приятель (мои родители шутливо называли его «женихом»), старик из соседнего дома. Бабушка, собираясь его навестить, иногда брала и меня с собой.

У него была длинная и густая седая борода, которой он иногда давал мне поиграть. Игра была такая. Я запускал руку в недра его бороды, и рука, мелко перебирая пальцами, медленно двигалась в сторону его рта. В какой-то момент, из этого рта раздавалось свирепое и грозное «ам!», и я с хохотом отдергивал руку. Мне очень нравилась эта игра.

Они разговаривали между собой на идиш. Мне было скучно, но я ловил в этом невнятном речевом потоке знакомые слова, по ним с легкостью реконструируя все остальное.

Этот «жених» вообще возбуждал мое любопытство.

И не только тем, что никогда не снимал черной шляпы – ни на улице, ни дома. «Что он там прячет?» - гадал я, но спросить не решался.

Но и тем еще он интриговал меня, что при помощи двух палочек с привинченными к ним металлическими крючками он довольно ловко, не прерывая беседы, плел из свернутых в клубки веревочек сетки-авоськи. Позже я узнал, что таков был его небольшой надомный заработок. «Клейнер гешефт», - говорил он, комически разводя руками. И я все понимал, хотя не понимал отдельных слов.

«Жених» был вдовец, поэтому сам себе готовил еду. Бабушка консультировала его по некоторым кулинарным вопросам.

«Немен клейне штыкеле цыбульке…», - неторопливо говорила она, и я почему-то навсегда запоминал эту не слишком необходимую мне в дальнейшей жизни речевую конструкцию.

У бабушки была тяжелая судьба. Как, впрочем, и почти у всех людей ее поколения.

Сначала - бесконечная череда погромов. Потом ранняя смерть мужа, маминого отца.

Про него я знаю только, что он был мельник и что он владел небольшой мельницей. Когда случилась революция, моего деда не подвела интуиция, и он официально отказался от собственности, став на собственной мельнице всего лишь служащим, хотя и главным. Это спасло его и, соответственно, пятерых его детей от статуса и участи «лишенцев». Лишь благодаря этому четверо детей из пяти получили потом высшее образование.

Когда начался НЭП, его как большого специалиста и признанного эксперта по качеству зерна пытались вовлечь в какое-нибудь «дело». Но мудрый дед отказывался, говоря: «Пусть я буду немножечко хуже есть, но зато немножечко лучше спать».

Он был, рассказывала мама, очень физически сильным и здоровым человеком, но умер он в пятьдесят с чем-то лет от, как тогда говорили, удара. «Пришел домой с работы, - рассказывала мама, - и, не дойдя до стола, где уже стоял готовый обед, упал и сразу умер».

В начале тридцатых годов бабушка с детьми, включая и мою мать, в те годы школьницу, жила в Харькове. Их там застал тот самый знаменитый украинский голодомор. В городе было чуть легче, чем в селе, но тоже – вполне ничего себе.

Как-то все же все они выжили.

Потом – война. Сыновья ушли на фронт, а она успела уехать из города и попала в эвакуацию вместе со старшей дочерью, маминой сестрой Фирой. Фира погибла под трамваем через несколько дней после того, как получила «похоронку» на своего мужа. Остался ее маленький сын, которого, конечно же, забрала к себе бабушка.

В Киеве, когда началась война, остались две бабушкины двоюродные сестры, которых она очень любила. Они не захотели уезжать. Они сказали: «Кому мы нужны такие старые? А тут все же добро. Посуда, одеяла, пианино, настенные часы…» Они, разумеется, погибли в Бабьем яру.

А уже после войны в Ашхабаде во время страшного землетрясения сорок восьмого года погибли еще две бабушкины двоюродные сестры вместе со своими семьями.

Мы спали с бабушкой в одной комнате. Когда она внезапно среди ночи резко и громко вскрикивала во сне, я не пугался, я привык. Я всего лишь на пару секунд просыпался и, сразу же поняв, что все в порядке, что все на своих местах, и что завтра меня ждет что-то очень важное и интересное, переворачивался на другой бок и немедленно засыпал блаженным детским сном.

Похожие публикации

  • Лев Рубинштейн: Позвольте не поверить
    Лев Рубинштейн: Позвольте не поверить
    Это странное и как бы легкомысленное празднество, хорошо всем нам знакомое с самого детства, в советском космосе играло всегда какую-то особую социально-культурную роль
  • Лев Рубинштейн: Погодные условности
    Лев Рубинштейн: Погодные условности
    Погода, передаваемая по советскому радио по многу раз в день, была для множества советских граждан чем-то вроде культа, чем-то вроде того, что в совсем недавние времена стало называться «скрепой».
  • Лев Рубинштейн: Свое и чужое
    Лев Рубинштейн: Свое и чужое
    Как и у каждого в пору детства, у меня были свои фобии. Некоторые остались навсегда. Я, например, боюсь высоты, и самые мои страшные сны связаны именно с этим. То я неуклонно скольжу вниз по заледеневшей покатой крыше высотного дома, то кто-то сзади подталкивает меня к краю обрыва. Некоторые из детских страхов и ужасов постепенно ушли, а вот воспоминания о них сохраняются в довольно-таки свежем виде