Нам было ровно по тридцать лет, мне и моему другу-художнику, когда в один из дней роскошного золотого октября мы с ним беспечно шлялись по нашему родному и любимому городу.
Приближалась 60-летняя годовщина с момента холостого, но довольно оглушительного, - как в прямом, так и в переносном смысле, - выстрела «Авророй» пушки по фасаду Зимнего дворца, выстрела, возвестившего всему прогрессивному человечеству начало новой эры. По этому поводу улицы и площади центра столицы соответствующим образом принаряжались к этому судьбоносному событию. И это, надо сказать, довольно навязчиво бросалось в глаза.
Но несмотря на это, нам было весело в тот день - погода и молодость были на порядок сильнее хронического чувства липкой гадливости, неизбежно испытываемых нами при виде ублюдочной праздничной продукции.
Нам было весело, и мы разговаривали, прилежно соблюдая незабываемую стилистику советского агитпропа - эстетика соц-арта только начала овладевать умами в нашей среде.
«Посмотри, товарищ, - чуть не нараспев говорил мой друг, указывая на квадратные километры кумача, драпирующие Центральный телеграф, - как похорошела наша древняя столица в предпраздничном убранстве!» «Да! - с энтузиазмом в голосе соглашался я. - Я вижу перед собой яркое свидетельство полного и окончательного торжества светлых коммунистических идеалов в одной отдельно взятой стране». «Посмотри на воодушевленные лица наших усталых, но довольных сограждан, - продолжал между тем мой товарищ, кивая в сторону двух сильно шатающихся, изрядно, видимо, утомившихся от предъюбилейной трудовой вахты сограждан. - Эти лица красноречиво выражают уверенность советских людей в завтрашнем дне». И правда - выражения лиц этих сограждан не давали ни малейшего повода усомниться в том, что завтра все будет так же, как и сегодня, вчера и позавчера.
В какой-то момент, когда мы оказались с ним около Ленинской библиотеки, мой товарищ, резко нарушая стилистическую конвенцию нашего неспешного разговора, безответственно, хотя и довольно красочно матюкнулся и буквально согнулся пополам в пароксизме счастливого ржанья. «По-смот-ри!» - простонал он, указывая пальцем на одну из стен библиотеки. А там и правда было, на что посмотреть.
Размещенные по фасаду и привычные по будням барельефы разных мудрецов и просветителей далекого прошлого были в этот раз завешаны исполинскими портретами членов Политбюро. При этом под десятью - или сколько их там было - более или менее одинаковыми физиономиями, отличными друг от друга лишь наличием или отсутствием волосяного покрова, было соответственно подписано: «Сократ», «Платон», «Ломоносов», «Ньютон», «Фарадей», ну и так далее. Это и правда было ужасно смешно. Я сказал: «Можем ведь, когда захотим, и собственных Платонов, и быстрых разумом Невтонов. Правда же?» - «Да, да! - подхватил мой товарищ. - И сформулировано правильно - я вообще люблю самодостаточного родительного падежа!»
И мы, счастливые, пошли дальше, незаметно перейдя на человеческий язык и разговаривая об искусстве, а точнее о смыслообразующей роли контекста - временного, пространственного, исторического, личностного - какого угодно. Мы говорили о том, что контекст в ряде случаев содержательно насыщенней, чем текст сам по себе. Но контекст контексту рознь, говорили мы. Иной контекст может и вовсе сделать текст слепым, нечитаемым, лишенным какого бы то ни было смысла. Так или примерно так рассуждали мы.
И тут же подоспел пример, и даже два - нам вообще несказанно везло в тот день.
Сначала на глухой бетонной стене мы обнаружили дорожный знак «кирпич». «Что бы это могло значить?» - спросил я, впрочем, вполне риторически. «Н-да, – озадаченно сказал мой друг. - С точки зрения теории информации знак, запрещающий проезд и при этом расположенный на глухой стене, несет в себе почти нулевую информацию. А вот если бы такой знак висел над большой оживленной трассой, его информативность была бы максимальной». «Но здесь он может нести художественную, например, информацию», - предположил я. «Может, - согласился друг, - но только в том случае, если человек, повесивший его здесь, имел это в виду. А поскольку мы не знаем, кто это сделал - художник или - что скорее всего - просто какой-то дурачок, то мы и об остальном ничего знать не можем».
Дальше было еще интереснее и уж совсем неподвластно никакой интерпретации, даже с точки зрения теории информации. В глубине старого московского двора на ржавом гараже наряду с вполне ожидаемыми «Санек козел» и «Митрофанова прастетутка» чистеньким отличническим почерком было выведено: «Золотая осень юбилейного года».
Вот что эта мучительно-тошнотворная конструкция, легко представимая на первой полосе партийной газеты, на тетрадной страничке в линеечку или на растяжке поперек улицы Горького, могла значить в данном пространственно-временном контексте? А бог его знает. Скорее всего - ничего. Но ведь кто-то зачем-то именно здесь именно этим почерком написал именно это! «Значит это кому-нибудь нужно!», выражаясь словами поэта.
«Ничего не понимаю», - сказал я. «Но ведь мы-то с тобой тоже только что примерно так же разговаривали, - сказал друг, пытаясь хоть как-то рационализовать иррациональное. - Вот нас бы кто-нибудь услышал, что бы он подумал?» «Так то мы!» - не очень логично возразил я. «Ну, в общем, тоже верно», - подытожил друг. И мы пошли дальше.
