Я живу, как я с необычайным изумлением выясняю, - и всякий раз как бы заново, - уже довольно долго. По крайней мере настолько долго, что я помню события и вещи, которые для новых поколений давно обрели музейный статус, настолько долго, что время от времени мне приходится реагировать на вопросы типа того, где я был и что я делал во время войны. Чтобы, как говорится, не множить сущности, я даже на всякий случай не уточняю, о какой, собственно, войне идет речь.
Это мое вступление я прерываю на время, чтобы рассказать совсем о другом. Но оно обязательно отзовется ближе к концу гулким эхом.
А пока о другом.
О том, например, что я как автор всегда был озабочен игрой с самыми разными жанрами словесности. Это, собственно, и составляло, и составляет основу моей поэтики.
А время от времени случалось так, что не я находил жанр или жанры для их творческого препарирования, а они сами находили меня и вовлекали в свою собственную игру…
В первом десятилетии нынешнего столетия стали в изрядном количестве возникать глянцевые журналы. Они были разные. В том числе такие, которые было неловко даже и открывать. А некоторые был такие, с которыми не стыдно было в меру сил и возможностей даже и сотрудничать. В каких-то из сохранившихся по сей день изданиях я публикую свои колонки и по сей день.
Один из таких журналов, который, как и я, имел пристрастие к затейливым жанровым играм, в самом начале своего пути заказал мне рассказ.
Это было так. Позвонил мне молодой человек, редактор, и сказал, что редакция просит меня написать для журнала рассказ.
«Мы решили заказывать такие рассказы разным уважаемым нами писателям, - сказал он, - А к первому решили обратиться к вам».
«Польщен, - говорю. – А что за рассказ? О чем? Каков объем? Ну, и вообще…»
«О чем, это на ваше усмотрение, - ответил великодушный юноша-редактор. - А вот объем, да, объем должен быть строго определенным. В рассказе должно быть не больше и не меньше, чем 72 слова».
«А почему именно столько?» - поинтересовался я, хотя и сам понимал, что вопрос мой звучит глуповато и адекватным ответом на мое «почему» может быть только непреклонное «потому».
«Ну, а сколько же!» - не столько логично, сколько убедительно ответил редактор. И был, конечно же, прав.
Я пообещал подумать. И подумал. В результате размышлений родилось сразу несколько рассказов.
И в каждом из них действительно ровно 72 слова.
В редакцию я послал один из них. Он и был опубликован.
Про остальные, не столько забракованные мною, сколько сочиненные про запас, на тот случай, если редакция захочет снова получить от меня рассказ в 72 слова, я благополучно забыл. А недавно я случайно обнаружил их в одной из папок в своем компьютере.
И они показались мне вполне достойными читательского внимания. Впрочем, судить об этом не мне.
Короче говоря, вот они.
Первый я назвал так: «Строго по уставу».
Старый человек в автобусе разговаривает сам с собой. Сам задает вопросы, сам на них и отвечает.
«Так как же теперь действовать, товарищ старший лейтенант?» - с отчаяньем в голосе спрашивает он. – «Действовать строго по уставу!» - четко отвечает «товарищ старший лейтенант». – «Есть действовать строго по уставу!»
Лицо старика успокаивается, делается торжественным и даже красивым. Весь остаток пути он умиротворенно молчит как человек, наконец-то уяснивший что-то такое, что давно не давало ему покоя.
Второй назывался «Умственные усилия»
Нетрезвый господин уселся без спроса напротив и сказал несколько церемонно:
«Сижу вот, наблюдаю за вами и вижу, что лицо ваше искажено умственными усилиями. Я, как и вы, человек сугубо умственного склада. Давайте подумаем вместе. Ну-с, о чем думаем?».
Пришлось сказать почти правду. Пришлось сказать ему, что никаких особо конкретных мыслей в моей голове в данный момент в наличии нет, а лицо мое дергается от общей нервности.
Чуть еще посидел, помолчал и ушел.
Третий назывался просто «Достоевский»
Насте было пять лет, и была она до невозможности разговорчивая. «Сегодня у нас будут гости. - сказали Насте, - Если хочешь сидеть за взрослым столом, ты должна все время молчать, обещаешь?»
Настя обещает молчать.
Пришли гости, расселись. Настя - тоже. Разговоры, смех, чоканья, салаты, шпроты. Насте нравится.
Она молчит.
В какой-то момент в общем разговоре возникает откуда-то слово «Достоевский».
Настя не выдерживает. «Достоевский? – переспрашивает она с непонятно откуда взявшейся светской интонацией. - Первый раз слышу».
Следующий рассказ назывался «Интересный народ».
«Это ужас! Короче, когда дверь наконец-то взломали и все обнаружилось, оказалось, что кошка ей пол-лица уже отъела. Кошмар просто какой-то. Как же так можно было не подумать раньше, а? Представляешь себе: вот так полторы недели пролежал человек, и никто вообще не заметил, что ее не было. Интересный у нас все-таки народ, правда?
Только ты Ольге не говори, хорошо? Мы ей решили не рассказывать, как было. Сказали: умерла, схоронили и всё».
И всё.
Но в реакцию я отправил другой рассказ, он и был опубликован. И я, несмотря на то, что он был опубликован, осмелюсь процитировать его полностью (благо, что это, мягко говоря, не много), потому что считаю это необходимым с точки зрения композиции и опять же - жанра.
Но сначала, как и обещал, я вернусь к началу, то есть к моему повторяющемуся время от времени открытию.
Да, я, как выясняется, живу довольно долго.
И я хорошо помню, что в школу я пошел всего через полтора года после смерти Сталина.
Сталина уже не было, а пресловутый «культ личности» и его последствия еще не были официально обозначены и с небольшой силой решительности осуждены партией и ее руководством.
Какие-то леденящие душу приметы позднего сталинизма, хотя и стали уже потихоньку, ворча и огрызаясь, возвращаться в ту выгребную яму, из которой они несколько лет тому назад хлынули на поверхность социальной и культурной жизни страны, но еще были хорошо заметны не только в коммунально-барачно-дворовой повседневности, но и в школьной программе, которая до поры до времени сохранялась в полной своей неприкосновенности.
Пару лет спустя, после достопамятного ХХ съезда, сосед Юрка Винников, приятель моего старшего брата, старше его на пару лет, пришел однажды из школы сияющий и ликующий. Выпускного экзамена по истории в этом году не будет, торжествующе сообщил он.
Да, в том году истории не было. Вообще никакой. Старой не было уже, а новой не было еще.
А когда я перешел в четвертый класс, Сталина, повторяю, уже не было, а сталинская история еще была.
Вот я и вспомнил ее, эту самую историю, когда обдумывал еще один рассказ для журнала. Вот я и сочинил этот рассказ в 72 слова, вот я и назвал его коротким словом «История». И вот он, этот рассказ.
Когда-то надо все-таки узнать уже и о далеких предках своих. Пора.
У нас теперь история, в четвертом «Б» классе, первого сентября 1957 года.
Александра Федоровна встала, празднично сверкнул золотой зуб.
«Наши далекие предки, ребята, были славяне. Гизатулин, спишь. Не выспался за каникулы? Манукян! Что я сейчас сказала? Повтори».
Толстуха Манукян болтает с Йозинасом, ей не до предков-славян.
Снова: «Наши далекие предки были славяне. Рубинштейн, а тебя не касается? Извертелся весь! Славяне селились...»
