Были две каши. Более или менее равно ненавидимые. Они назывались соответственно «белая» и «черная».
Это были стихийно придуманные мамой эвфемизмы, чтобы не произносить их подлинные имена, вызывающие у меня уже окончательное омерзение.
Понятно, что «белая» был манная, а «черная» - гречневая.
Других вариантов не было. И каждое утро, когда мама безапелляционно спрашивала «белая или черная?», мне приходилось осуществлять бесконечно повторяемый изо дня в день мучительный выбор между двумя агентами мирового зла.
Кое-что с возрастом все же менялось. Например, гастрономические пристрастия. Так, например, я в уже вполне взрослом возрасте примирился с манной кашей, благо что она попадается на моем жизненном пути не так уж часто.
А гречка как была моим лютым врагом, так и осталась. Но, к счастью для нее и к несчастью для меня, она об этом, кажется, не знает, поэтому время от времени с самым невинным видом возникает на моем кухонном столе или в ресторанном меню в качестве гарнира.
Нет, только не подумайте, что я злорадствую по поводу регулярного исчезновения этой бурой крупы с магазинных полок. Нет! Я просто вспоминаю всякий раз эту «черную кашу», когда прохожу мимо полок с гречневыми пакетами.
А в другие времена я вспоминаю о ней, когда вижу ее красноречивое отсутствие.
Хотя каша тут совершенно не при чем, и я это прекрасно понимаю. Я прекрасно понимаю, что речь идет не об одном из пищевых продуктов, обладающих такими-то и такими-то свойствами, а о символе, о знаке.
Есть несколько таких продуктов, которые одна моя знакомая называет «нервными». Она так и говорит: «Чуть что, из магазинов исчезают нервные продукты – соль, подсолнечное масло, сахар, макароны, стиральный порошок, мыло, почему-то еще и сыр…»
И гречка! Конечно же, гречка!
В наши дни именно она стала абсолютным «лидером продаж», абсолютным чемпионом по «нервности». Почему-то именно она стала символом бытовой стабильности и, если угодно, экзистенциальной устойчивости. А ее исчезновение стало соответственно знаком коллективной тревоги.
Вот ее и сметают, ее и распихивают по коробам и сусекам в нервном ожидании чего-то грозного и неотвратимого, тем более страшного, что оно не видимо, не слышимо, не осязаемо и ничем буквально не пахнет.
Интересно, что именно гречка, одна из всех «нервных продуктов», приняла на себя эту тяжкую символическую обузу. По крайней мере – пока. Так и все в нашей жизни – пока.
Мое поколение было первым поколением советской эпохи, не знавшим голода. Не о дефиците речь идет, не об очередях за колбасой, не о продуктовой скудости – это нам как раз хорошо знакомо.
В начале 90-х годов прошедшего века, когда с едой в стране было, прямо скажем, так себе и многие из молодых заговорили о «голоде», кто-то остроумный сказал: «Ну, для этого поколения голодом называется закрытие ночного киоска на ближайшем перекрестке, торгующего спиртом «Ройял», пивом «Хайнекен», паленым «Амаретто» и «Сникерсами».
Речь о настоящем голоде, о том, о котором я знаю от своих родителей.
Я не забуду, что рассказывала мамина тетка, пережившая Ленинградскую блокаду. Она рассказывала это шепотом, но я-то все слышал!
Никто из нас не знает, что будет дальше. И будет ли эта пресловутая гречка. Да хоть бы ее и не будет. Я-то уж точно проживу без нее безо всякого ущерба!
Только ведь не исчезнет она, гадина такая! Не исчезнет! Вот увидите! Она снова как ни в чем не бывало обнаружится на полках, проклятая. Уже есть! Я сегодня видел!
