ТО, ЧЕГО НЕ МОГЛО СЛУЧИТЬСЯ
«А вот это уж предельно серьезно, - размышлял Тополянский, сидя на переднем сидении рядом с Рустамчиком, гнавшим назад, на конспиративную квартиру. - Серьезней некуда».
Труп торговца магазина «Рабочая одежда» Артемия Викторовича Прижогина увезли после тщательного осмотра места преступления. На этот раз – никаких бутылок и энциклопедий. Свидетеля банально задушили, предварительно прыснув ему в лицо нервно-паралитическим газом. Баллончик демонстративно валялся в углу комнаты. Никаких отпечатков, кроме прижогинских, никаких вещдоков, как и по всем предыдущим убийствам.
Мертвых оперативников еще раньше увезли в пластиковых мешках. Причем, если со Стасом Бурдейным все было более или менее ясно – снайперский выстрел в глаз с верхнего пролета лестничной клетки, то причину мгновенной смерти Торопова еще предстояло выяснить.
И все за каких-то три часа!
Убрали первого реального свидетеля. Того, кто видел воочию то ли Фогеля в роли покупателя, то ли кого-то из исполнителей кровавого действа. А смысл по-прежнему загадочен. И конца не видно.
Но теперь… теперь убийцы переступили ту черту, за которой череда уголовных деяний в отношении гражданских лиц дополнялась преступлениями еще более наглыми и вызывающими. Осознанно и целенаправленно были уничтожены сотрудники МУРа. Убийцы сработали с уникальной оперативностью. Они не могли не понимать, что эти двое, Бурдейный и Торопов, находились при исполнении. Более того, их с Вадиком разговоры наверняка прослушиваются и решения о ликвидации принимаются в какие-то минуты.
«Их отследили, как дилетантов, - рассуждал Тополянский. - То есть в операции (назовем ее условно операция «Кроссворд») задействованы профессиональные ликвидаторы экстракласса. Оснащены совершеннейшей аппаратурой прослушивания, да еще и с лицензией на убийство. Теперь не малейших сомнений: Фогель здесь ни при чем. Он никак не мог влиять на события. Стало быть, Прижогина убрали, чтобы тот своими показаниями не снял подозрения с объекта охоты. Грим, парик, искусство визажиста – вот вам и Фогель в магазине… Но продавец мог и усомниться. И что? Где повод убирать? Да еще отягощая содеянное убийством двух оперов?»
Завтра в полдень Алексея Анисимовича ждал с докладом лично зам. генпрокурора. Никогда еще подполковник юстиции не был хуже готов к отчету, чем сегодня. Он впервые, да, пожалуй, впервые за долгую практику чувствовал себя не просто обескураженным, но раздавленным обстоятельствами дела. Впервые не понимал ни мотивов, ни механизма, ни, тем более, заказчика этой череды преступлений. И если формальная логика приводила к выводу, что со всем этим как-то связан Мудрик и его люди, то здравый смысл отказывался принять причастность столь высокосидящего человека к такой витиеватой, многозвенной цепочке убийств вокруг жалкого, политически и физически немощного человечка. Не еврейское же, в самом деле, происхождение всему причиной? Мало ли их в России куда более заметных? Не может быть! Нонсенс!
И еще один вопрос, на который Тополянский не находил ответа: если со всем этим как-то связан Мудрик, почему из высших эшелонов прокурорской (читай – его власти) прошла четкая команда копать что есть мочи?
Стемнело. На заднем сидении клевал носом изможденный Фогель. Видно, организм уже не справлялся со стрессами и спасался, отключая сознание. Мариничев сидел рядом, задумчиво глядя в окно на убывающую к окраине люминесцентную Москву. Тополянский наблюдал его в зеркале заднего вида. Хорош парень. Сообразителен, невозмутим, неутомим. Может сделать карьеру. Но ему придется расстаться с иллюзиями. Кажется, он искренне верит в силу правовой системы. И, похоже, неважно пока ориентируется в тех политических хитросплетениях, без учета которых, увы, некоторые дела не могут быть расследованы априори. Или же успех будет чреват ба-альшими личными неприятностями.
Он задумал продержать кроссвордиста взаперти еще одну ночь и дождаться итогов завтрашнего доклада руководству. Доклад не сулил ничего хорошего. Весьма вероятно, завтра примут решение по нему самому, и завершится его профессиональная картера. Он внутренне готов был к такому исходу, тем более что усталость, накопившаяся за последние годы, дала о себе знать как никогда именно на этом головокружительном деле.
Было и еще кое-что тревожное. Вадик, пребывавший в добрых отношениях с девушкой из пресс-службы прокуратуры, выяснил: за последние два весьма бурных для оперативной и следственной бригады дня о деле не появилось ни строчки даже в желтых, деполитизированных изданиях. Как в рот воды набрали. Симптом. Вероятно, кто-то приказал захлопнуть пасть. Или сами решили поостеречься. Никак не вязалось с первоначальной, так и не отмененной командой руководства распутывать по полной программе, без оглядки на лица. Опять нестыковка!
Фогель очнулся и вяло поинтересовался: «Куда мы едем?»
- Как куда, Ефим Романович? Я же обещал – в безопасное место, в наше убежище, - ответил Тополянский, полуобернувшись к виновнику всех своих бед и проблем. Тон его при этом походил на родительский, каким успокаивают малышей. – С вами останется Вадим. И только до завтра… А завтра домой, к жене, детям…
Он осекся, поняв, что допустил бестактность. У Фогеля один сын, помочь ничем не может, и не стоило бы так…
- Я больше не желаю прятаться, скрываться, спасаться, я хочу домой сейчас, и будь что будет, - неожиданно спокойно и твердо произнес Фогель. – К тому же, уверяю вас, на этой вашей партизанской заимке не менее опасно хорониться, чем в любой из московских квартир или подворотен. Мы все как на ладони. Мы пешки на шахматной доске. Идет игра. Нас передвигают, пока мы нужны живые. Те фигуры, которые были обречены, - их уже съели.
- Э нет, уважаемый Ефим Романович, есть еще одна фигурка, есть, - выдохнул Тополянский. И вдруг услышал непривычно тихий и уверенный голос Вадика, произнесшего многозначительно: «Одна ли!?»
- Кого ты имеешь в виду, - с удивлением поинтересовался Алексей Анисимович, но в этот момент мягко сработали тормоза, и водитель объявил:
- Приехали.
Они вышли из салона в полумрак двора в десяти метрах от скупо освещенного подъезда. Тополянский бросил через плечо: «Рустамчик, я недолго», и, взяв под руку Ефима Романовича, направился к двери. Вадим следовал сзади, профессионально «проверяясь». То же делал и его шеф, включив многолетний навык сыскной работы.
Участок двора в районе подъезда был абсолютно безлюден – по крайней мере, в пределах видимости. Они поднялись в квартиру, вошли в гостиную, и подполковник, не раздеваясь, уселся на диван рядом с измученным Фогелем.
- Еще раз, высокочтимый Ефим Романович, приношу вам искренние мои извинения за беспочвенные подозрения, доставленные неудобства и волнения, коими причиной были, как вы, наверно, изволите догадываться, не прихоти и вздорности нашей следственной службы, а исключительно ход событий, до сих пор не менее загадочных и странных, чем представлялись они все прежние дни, - завернув этот витиеватый литературный фортель, Тополянский устало выдохнул и завершил: - Завтра многое проясниться. Не дрейфьте, любезнейший. Ваши испытания подходят к концу. Вас никто убивать или калечить не собирается – поверьте старому сыскарю. Над вами нагнали свинцовых туч и напрудили под ногами кровавых луж, чтобы вас подавить психологически. Зачем безумствовали эти убийцы невинных людей – честно признаюсь, не знаю. Разве что репутацию вам испортили, ремеслом своим заниматься, скорее всего, больше не сможете. Но прокормитесь как-нибудь. Все образуется. Для вас. Мне вот хуже. Я потерпел сокрушительное поражение – впервые в профессиональной карьере. Меня в лучшем случае вышвырнут, а в худшем…
Он сделал паузу, подобающую драматизму момента, добавил: «…и вовсе…», но продолжать не стал, посчитав, что создал достаточно мрачный фон, на котором Фогелево будущее уже не должно рисоваться тому слишком беспросветным. Тополянский сам не верил ни единому своему слову и занимался скорее психотерапией на чистой импровизации и исключительно из гуманных соображений. Ну, и для того, чтобы подследственный не дергался и спокойно переспал еще одну ночь в укрытии. Надежном ли? Все равно, другого не дано.
Алексей Анисимович поднялся и со словами «позвольте откланяться» двинулся к выходу. Вадик пошел запирать за ним дверь. У порога шеф остановился и, пристально посмотрев в глаза, прошептал:
- Не спи, сынок. Лучше не спи. Вдруг все же проследили. Оружие проверь. Они как призраки. Всепроникающие и бесследные. Теперь, я уверен, им понадобится он сам. Что-то мне подсказывает - час его пробил. Я бы тебя усилил, но – сам понимаешь!..- и Тополянский вышел.
Мариничев резко провернул замок, чтобы звук был отчетлив. Это входило в его намерения. Последние часы Вадик погружен был в раздумья о происходящем, и по дороге сделал некоторые важные допущения. Главное, наиболее неприятное из них состояло в том, что сегодня всех их могут убить. Шефа, его самого, Рустамчика. Всех, кроме Фогеля. И убить должны на глазах этого самого, черт бы его побрал, Клеточника. А самого оставить в живых, чтобы созерцал он трупы своих сторожей и напоследок содрогался в предсмертном кошмаре. Им надо, чтобы он сошел с ума…
«Жираф» наклонился к низковато для него расположенному дверному глазку и, благо тот был панорамным, сумел еще несколько мгновений наблюдать спину Тополянского, спускавшегося налево, по неширокому лестничному пролету. Он прикинул, сколько понадобится времени шефу, чтобы спуститься к выходу. Затем надо тихонько открыть замок, незаметно проследовать за ним и убедиться, что тот благополучно добрался до машины. Вадик не стал делиться с начальником и своим тревожном предчувствием. Просто решил втихаря прикрыть его хотя бы на этой короткой дистанции.
Он уж было приготовился провернуть ключ, но последний взгляд в прицел глазка заставил замереть, затаить дыхание. С верхней площадки, с последнего этажа спускался невысокий человек в серой куртке и такого же цвета кепке. Двигался ритмично, пружинистыми шагами-прыжками через две ступеньки, отталкиваясь носками кроссовок. Что-то кошачье было в его пластике. Вадик выждал, левой «рабочей» рукой выхватил пистолет, почти одновременно правой резко провернул замок и распахнул дверь в тот момент, когда незнакомец уже находился к нему спиной, занеся ногу над последней ступенькой лестничного пролета.
Скорость, с которой этот тип выхватил пистолет и пальнул, восхитила бы и самого быстрого ковбоя Дикого Запада. Он стрелял, не оглядываясь, из-под руки, на звук двери, что и дало оперативнику единственный шанс уцелеть. Пуля прошла в нескольких сантиметрах от шеи и вонзилась в металлический косяк, срикошетив в противоположную стену. Вадик вдавил спусковой крючок «макарова» и положил пулю аккурат под лопатку стрелка, а вторую в шею. Человек рухнул на спину, кепка свалилась с головы, обнажив короткие светлые волосы в кровавых брызгах.
Не раздумывая ни секунды, Вадик бросился к лестнице, перепрыгнул через обмякшее тело и ринулся вниз, держа пистолет на боевом взводе. И второй раз за краткий миг судьба подарила жизнь. Точнее - металлическая кромка перил, принявших на себя пулю, траектория которой пересекала его череп.
Он отпрянул, прижался к стене, уходя из сектора обстрела. Палили с нижнего этажа в лестничный проем. Выждав секунд десять, он стал медленно спускаться, спиной вжимаясь в стену. Он понимал, что медленно нельзя. Тополянского могут спасти только его моментальные действия. Но верх брало элементарное благоразумие: переть сломя голову без прикрытия по полутемной лестнице навстречу прицельному огню было губительным для него и, соответственно, для шефа. Наконец, когда он прошел второй этаж, нервы не выдержали, и, послав все к чертям, Вадик длинными прыжками преодолел два лестничных пролета, стреляя наугад вниз, предположительно по холлу первого этажа.
Но там уже никого не было.
Ударом ноги Мариничев распахнул дверь подъезда и резко отклонился, встав под защиту левой створки. Он услышал, как мощно взревел двигатель, затем раздались два выстрела, пули влетели в проем открытой двери и продырявили почтовые ячейки в трех метрах от него. Мариничев упал ничком, растянувшись вдоль порога, и из этого положения увидел стремительно удаляющийся черный джип. Разглядеть номер не удалось по той простой причине, что его не было вовсе.
Выждав секунду-другую, Вадик резко оттолкнулся руками от пола, выбросил корпус наружу и перекатился по мокрому тротуару влево, чтобы не оказаться статичной мишенью. «Форд» Тополянского с Рустамчиком за рулем стоял на прежнем месте. Вадику не требовалось богатого воображения, чтобы представить себе, что произошло с их водителем-асом. Он ринулся к машине, правой рукой на ходу доставая мобильный, а в левой сжимая уже бесполезное оружие.
Рустамчика убили выстрелом в голову. Он так и остался сидеть, откинувшись в водительском кресле, с открытыми глазами, в которых застыло недоумение. Кровь тонкой змейкой ползла от виска к подбородку и дальше, по отвороту кожаной куртки, окрашивала газету, лежавшую у него на коленях: Рустамчик интересовался новостями спорта.
Слава Богу, Тополянский был жив. Он лежал на проезжей части метрах в трех от машины. Голова его была неестественно повернута влево.
- Что?! Что?!» - крикнул Вадим, склонившись над шефом.
- Шея, - только и смог вымолвить Тополянский сквозь стон и то ли умер, то ли потерял сознание.
Жираф одной рукой пытался нащупал пульс, а другой набирал по мобильному дежурного по управлению. Назвал адрес, потребовал патрульную машину и срочно связать с Пустолеповым, замом начальника их департамента в МУРе. Удерживая звонок, вызвал скорую. Минут через пять соединили, доложил ситуацию, получил приказ дождаться криминалистов и ехать в прокуратуру вместе с Фогелем.
Разумеется, Пустолепов объявит план «Перехват» и, конечно же, никого не перехватят. Вадик еще подумал, в каком сейчас состоянии кроссвордист – небось, забился в клозет и молит о пощаде своего еврейского бога.
Подъехала патрульная и сразу вслед за ней скорая. Вадик ткнул им под нос удостоверение, велел никого не подпускать к автомобилю – любопытствующий народ уже выглядывал из окон и подтягивался из соседних домов. Врач и медсестра склонились над Тополянским и после короткого осмотра стали накладывать шину, предварительно вколов обезболивающее. Когда носилки подняли, Алексей Анисимович сквозь начавшийся бред вдруг отчетливо пробормотал: «беги к нему» - и потерял сознание.
В несколько шагов преодолев расстояние до подъезда, Вадик рванул наверх, прыгая через три ступени. Притормозил возле трупа белобрысого и аккуратно обошел его, стараясь не наступить на кровавую лужу. Вид убитого почему-то вовсе не взволновал, ибо в эту секунду его посетило мерзкое, колющее, всегда небезосновательное предчувствие еще более неприятных событий. Хотя, казалось бы, что может быть круче перестрелки во время операции, когда перед тобою труп, а в нем твои пули.
Может… Предчувствие, как всегда, не обмануло. Видимо, шефа тоже. Фогеля в квартире не было. Нигде. Вадик с отчаяния заглянул даже под мойку, где едва умещалось мусорное ведро. Фогель исчез.
Мариничев выбежал на лестничную площадку и помчался наверх, на четвертый этаж, к чердачной двери. Знал наверняка, что была заперта надежно: инженер местного РЭО получил откуда надо строгие инструкции. Дубликат ключа был только у Тополянского.
Так и есть: чердак открыт. Характерный запах… Похоже – хлороформ. Он быстро включил фонарик мобильного, посветил под ноги. Беглый взгляд – все понятно… Фогеля усыпили и волокли: на узком пыльном участке цементного пола видны были две параллельные борозды – явно прочерчены каблуками.
Стало ясно, как умыкнули Фогеля. Чердачный люк во второй подъезд, стремительный спуск и второй автомобиль, поджидавший преступников где-то поблизости.
На чердаке их было как минимум двое. Они снова проделали все до крайности быстро..
«Но не безупречно, - осек себя Вадик. - На этот раз они оставили след. Четкий. След в форме трупа одного из участников банды. И, судя по искусству стрельбы, бандит не из рядовых.
