Владлен Бахнов: Началось все дело с песенки

Автор: Леонид Бахнов

На днях у Владлена Бахнова, знаменитого юмориста, автора литературных пародий и скетчей, сочинявшего для Юрия Никулина и Карандаша, соавтора сценариев Гайдая, был столетний юбилей. Об отце вспоминает его сын, Леонид Бахнов, редактор и писатель. Читайте первую часть мемуаров, где историческое время ощутимо как мало у кого.   

Вентиляторы

После себя отец оставил множество папок с рукописями, музыкальную коллекцию и вентиляторы.

Вентиляторов оказалось очень много. Наверное, если запустить их все разом, они заглушат любую музыку и, разметав, заставят плясать содержимое папок.

История же вот какова.

Во времена расцвета «Клуба 12 стульев" "Литературной газеты» (помните: «Хорошо смеется тот, кто смеется по средам»?) папа часто ездил в разные города с выступлениями – «выездные заседания Клуба ДС» собирали в ту пору огромные залы и даже стадионы.

Так вот. У всякой медали, как известно, имеются две стороны. Одна - это переполненные Дворцы культуры, остроты, успех. Другая - ночь в гостинице. То есть все бы ничего, если бы не бессонница, которая преследовала отца всю жизнь. Снотворное он потреблял килограммами, но это даже дома не всегда помогало. А тут - новое место, то трамвай прогремит, то сосед всхрапнет, то в соседнем номере кому-то упасть захочется. Словом, в таких спартанских условиях он мог заснуть только при ровном шуме.

А как его добиться? Правильно - с помощью вентилятора. И вот, приезжая в новый город, он первым же делом искал вентилятор. А возвращаясь - не пропадать же добру! - прихватывал его с собой.

Поскольку предложения выступать следовали одно за другим, то в доме довольно скоро возник переизбыток этих электробытовых приборов. Поначалу папа нашел неплохой выход - дарить лишние вентиляторы кому-нибудь из знакомых. Например, на день рождения. А потом перестал это делать. И тут я его, кажется, понимаю - все-таки тут что-то не то, когда человек раздаривает всем вокруг одни вентиляторы. Какое-то в этом, наверное, можно увидеть излишнее упорство.

Но почему он всякий раз покупал новый вентилятор вместо того, чтобы завести один и возить его с собой? Как-то я напрямик спросил его об этом. Отец лишь пожал плечами. Дескать, сам подумай, разве это не смешно - ездить выступать с вентилятором?..

Взлететь

…Трудно писать об отце. А уж анализировать, ставить оценки тому, что вышло из-под его пера… Может, я, конечно, и критик, но, извините, не до такой же степени!

Тогда о чем же писать? Не знаю... Как-то в Переделкино (тогда обычный писатель еще мог себе позволить прожить в Доме творчества два, а то и три срока) на прогулке он вдруг продекламировал:

То холодно, то жарко,

а жизнь проходит. Жалко.

Такая вот двустрочная мудрость... Но ведь вы улыбнулись, не так ли? Улыбнулись, я знаю. Хотя ничего веселого тут нет. Скорее уж грустное. Тогда - отчего?

А может, это и есть свойство настоящего юмора - будить улыбку там, где должны были бы литься слезы? Может, эти иронические краткость, емкость, рифмованность - не что иное, как способ преодолеть непреодолимое? Или, вернее, подняться над своим бессилием преодолеть это непреодолимое?

У японцев есть такая загадка. Человек висит над пропастью, привязанный к тоненькой ветке. Если он не будет предпринимать никаких попыток к спасению, то так и умрет над этой пропастью. Если же будет пытаться спастись, то любое его движение приведет к тому, что ветка сломается, и он погибнет, разбившись о камни. Что ему делать? Японская разгадка гласит: взлететь.

Только взлетев, побеждаешь свое бессилие... Можно ли смириться с несовершенством этого мира, с людской злобой, подлостью и невежеством, с жестоким идиотизмом государственного режима? А если нельзя - то что же делать?..

Помните известную молитву (говорят, листок с ее текстом висел в кабинете Эйнштейна):

«Господи, дай мне сил изменить то, что я могу изменить; Господи, дай мне мужества отказаться изменять то, чего я не могу изменить; Господи, дай мне мудрости отличить одно от другого»?

Так вот, мне кажется, что в очень большом количестве случаев требуется взлететь, чтобы Господь дал эту самую мудрость – «отличить одно от другого».

Наверное, толчок для этого взлета и есть юмор. Или, во всяком случае, то, без чего взлететь очень трудно.

Не знаю, так ли точно думал обо всем об этом отец. У него есть такой «умник», приписанный Авиценне:

«Биясь головой о стену, ты должен точно знать, чего ты хочешь: пробить стену или расшибить голову. Если хочешь пробить стену - ты романтик, если собираешься расшибить голову - ты реалист. Если же ты надеешься довести до благополучного конца оба дела, ты - просто глуп».

Авиценна, как известно, был мудрецом. Отец же, я убежден, в глубине души все-таки надеялся проломить эту «стену». Иначе зачем он столько раз расшибал себе голову?

Романтических мудрецов не бывает. Так что остается кто - мудрый романтик?

Наверное, он таким и был...

Борьба со штампами

В шутливой преамбуле к одной из брошюрок «Библиотеки Крокодила» отец написал так:

«Я, Бахнов Владлен Ефимович, родился в 1924 году в Харькове. И в дальнейшем, сколько бы раз мне ни приходилось писать свою биографию, я обязательно начинал ее с вышеуказанной фразы, ставшей просто литературным штампом. А со штампами надо бороться».

Со штампами - да. А вот с фактами бороться труднее.

Владик Ленин

…В паспорте у отца стояла дата его рождения: 20 июня 1924 года. Между тем родился он действительно в указанном году, но только 14 января.

В чем тут дело - я не знаю. Но что считать фактом? Фактом, я думаю, можно считать имя. Появись он на свет не в январе, а в июне, его бы, возможно, назвали бы как-нибудь по-другому.

Потому что в январе 1924-го умер Ленин. Отцу в ту пору было семь дней. «Владлен» означает «Владимир Ленин». Его мать (и, стало быть, моя бабушка) Анна Самойловна была вполне советским человеком, членом партии с 1918 года. Вырос он без отца, в огромной харьковской коммуналке, где сокращенный «Владимир Ленин» быстро трансформировался во вполне привычное, некраснознаменное «Владик» («Владька», как называли его друзья).

Хорошо информированный оптимист

В тринадцать лет он лишился ноги - попал под трамвай. Ногу ампутировали до колена. Помню, в юности у меня нередко вызывала протест привычка отца из всех вариантов развития событий предполагать наихудший - пока наконец не доперло, откуда это идет.

«Что такое пессимист? – хорошо информированный оптимист»... Для большинства из нас «наихудший вариант» – это все-таки достаточная абстракция. Он же был «информирован» о вполне реальной возможности этого «варианта» куда как рано...

Бабушка рассказывала, как на костылях он гонял с друзьями в футбол.

Многие думали, что ногу ему оторвало на фронте. Но это не так.

Кукла Риббентроп

В 41-ом году он оказался в эвакуации, под Талды-Курганом, в глухом районе далекого Казахстана, где работал пионервожатым в интернате.

Основную массу составляли дети-казахи из аулов (возможно, сироты после чудовищного голода начала тридцатых – прим. редакции), но были и русские, лишившиеся или потерявшие своих родителей. Голодные, агрессивные и чуть что перестававшие понимать по-русски ребята не поддавались никакому педагогическому воздействию. И тогда у кого-то из воспитателей родилась идея организовать кукольный театр. Куклы, естественно, были самыми примитивными, папа (ему тогда было 17-18 лет) сочинял скетчи на военную злобу дня, где действовали комедийные персонажи: Гитлер, Геринг, Риббентроп и прочие.

Затея возымела бешеный успех как внутри интерната, так и вне его - ребята оказались при деле, и вскоре «театр» начал разъезжать с выступлениями по районам. Кроме смеха и аплодисментов труппа вознаграждалась и вполне телесной пищей: то есть гостей кормили.

Был и такой забавный случай. На одном из выступлений (война! глухой казахский аул!) к папе подошел человек и сказал, что он из агентства по охране авторских прав.

– Чьи это скетчи? - спросил он.

– Мои, - ответил папа.

«Охранник» аж присел от удивления.

– Тогда вы обязаны получать деньги! – наконец вымолвил он.

Как будто отец только и делал, что искал способов уклониться от этой своей «обязанности».

В сорок третьем году отец поехал в Москву поступать в Литинститут. Кажется, ему не хватало года до среднего образования. Тем не менее его взяли. На поэтический семинар.

Круглый гость

...Одно из моих детских воспоминаний. Год эдак 55-ый - 56-ой. Мы тогда жили на Полянке.

В центре нашей комнаты – круглый обеденный стол, когда приходят гости, его раздвигают. Зима, вечер. К нам пришел гость. Все как-то по-особенному рады, не совсем понятная эта радость передается и мне.

Гость немножечко странный - невысокого роста, кругленький, в шинели – военный? Но почему-то шинель черного цвета, а на голове что-то тоже круглое и черное – то ли шляпа почти без полей, то ли видавшая виды шапка. И вот мы сидим за столом - шутки, смех, пуще всех смеются папа и этот вот круглый гость. Хрипловато так смеется и длинно, будто рубанком стружку ведет. Потом, помню, все заняты его локтем, куда-то он им влез – то ли в салат, то ли в чужую тарелку. Потом он вынимает футляр с очками, и оттуда же, из футляра достает узкие листочки бумаги. Все затихают. И каким-то необыкновенным, с о в е с т л и в ы м голосом гость начинает читать стихи.

«Совестливым» - это я не сейчас придумал, а уже очень давно нашел слово, которое, как мне кажется, точнее всего передает то мое детское впечатление. А гость - это Эма Мандель (Эмка, - говорил отец, Эмочка - мама), он же - Наум Коржавин, сокурсник отца и друг с литинститутских времен. Возможно, это была первая встреча, когда тот вернулся из ссылки...

Заводила капустников

Кроме Коржавина в Литинституте одновременно с отцом учились Юрий Трифонов, Владимир Тендряков, Наум Гребнев, Александр Межиров, Расул Гамзатов, Бенедикт Сарнов, Макс Бременер, Евгений Винокуров, Владимир Солоухин, Николай Старшинов, Юлия Друнина, Григорий Поженян, Вадим Сикорский, Константин Ваншенкин... В общем, среда была творчески разнообразной и, что ни говори о ком бы то ни было, талантливой.

Отец любил вспоминать студенческие годы. Думаю, не только потому, что с ними связана молодость, всеобщее нищее братство... Это сейчас Литинститут - просто один из вузов, выпекающих молодых специалистов. В те времена было по-другому. Вокруг Литинститута паслось масса народу. На знаменитые литинститутские капустники было не пробиться, слухи о каждом из них потом еще долго будоражили молодую Москву.

Отец с его природным остроумием и талантом пародиста быстро сделался едва ли не главным заводилой этих «мероприятий».

Шуточные стихи, песни, «перлы», передаваемые потом из уст в уста...

...Кажется, год

Скоро пройдет.

Я случайно вблизи оказался

И внезапно попал на зачет.

Я с предметом совсем незнаком.

Я его понимаю с трудом!

Перед ликом суровым

Мне молчать так не ново!

В этом зале пустом

Я с билетом вдвоем...

- Так скажите хоть слово!

- Я не знаю о чем...

Узнаете «мелодию»? Правильно, знаменитый в те годы «Офицерский вальс».

Или:

Потому что мы живем для песнопенья,

Потому что нам Парнас - родимый дом!

Первым делом, первым делом - Вдохновенье!

- Ну, а лекции?

- А лекции - потом!

И эта песенка травестирует весьма популярный тогда шлягер из кинофильма «Небесный тихоход».

Словом, веселились ребята! «В первые минуты Бог создал институты, И Адам студентом первым был. Он хилял налево, И гулял он с Евой, И Бог их общежития лишил...».

Мама вспоминала, как однажды они с отцом договорились встретиться где-то на Сивцевом Вражке (они тогда жили в разных общежитиях), он сильно опаздывал, она сердилась, и вдруг издалека услышала громкие голоса. Подумала - пьяные, оказалось - отец с целой компанией, и они хором горланят только что сочиненную им песню.

На долгие годы она стала чем-то вроде неофициального гимна студентов.

Тогда не было еще ни бардов, ни авторской песни, а об организации какого-нибудь КСП страшно было и подумать.

Конечно, во всем этом был элемент - и немалый! - молодой беззаботной резвиловки, желания просто похохотать и поёрничать. Приколоться, как сказали бы сейчас.

Но было и еще кое-что.

Коктебля

Много лет спустя, в 1963 году отец «выдал» песенку «Коктебля»:

Ах, что за славная земля      

вокруг залива Коктебля -

колхозы, бля, совхозы, бля, природа!

Но портят эту красоту

сюда приехавшие ту -

неядцы, бля, моральные уроды.

Спят тунеядцы под кустом,

не занимаются трудом

и спортом, бля, и спортом, бля, и спортом.

Не видно даже брюк на них,

одна девчонка на троих

и шорты, бля, и шорты, бля, и шорты.

Девчонки вид ужасно гол, -

куда смотрели комсомол

и школа, бля, и школа, бля, и школа!

Хотя купальник есть на ней,

но под купальником, ей-ей,

все голо, бля, все голо, бля, все голо.

Сегодня парень виски пьет,

а завтра планы выдает

завода, бля, родного, бля, завода.

Сегодня парень - в бороде,

а завтра где? - в НКВДе !

Свобода, бля, свобода, бля, свобода!..

Пусть говорят, что я свою

Для денег написал статью, -

Не верьте, бля, не верьте, бля, не верьте!

Нет, я писал не для рубля,

а потому что был я бля,

и есть я бля, и буду бля до смерти!

Эта песенка – естественно, в изустном варианте – мгновенно облетела весь Союз, наверняка она знакома и кое-кому из тех, кто читает сейчас эти строки. Как и у тех, студенческих песенок, у нее была вполне реальная текстовая основа (отсюда - последний куплет) – «обличительная» статья некого Аркадия Первенцева (господи, ну, кто сейчас вспомнит хотя бы одну вещь этого Сталинского лауреата, а ведь в ту пору этот боец идеологического фронта был еще в полной силе). Статейка, каковой этот самый Первенцев, предусмотрительно завершив свое пребывание в Коктебеле (а то ведь, неровен час, «тунеядцы», дикие ж люди, могли бы и побить) разразился в «Советской культуре». Была и лихая песенка, на мотив которой отец положил это свое сочинение – «Как в Ростове-на-Дону попал я первый раз в тюрьму».

И по жанру, и по сути «Коктебля» - самая настоящая пародия (обычно отец говорил, что к статье Первенцева он не прибавил ничего, кроме одного-единственного слова). Причем пародия, опять же по всем канонам, – с а т и р и ч е с к а я.

Отсюда, конечно, еще далеко до той политической сатиры, которая пронизывает повести «Как погасло солнце» и «Опасные связи». Но вектор, думаю, понятен.

Из беззаботно-задиристого студенческого юмора прорастало нечто куда более существенное. Хотя и по-прежнему смешное.

Отец, кстати, не любил, когда его называли юмористом. Критик Бенедикт Сарнов (как я уже говорил, он тоже учился в Литинституте одновременно с отцом) в предисловии к большой публикации папиных стихотворных пародий в «Вопросах литературы» (январь-февраль 1997-го) точно отметил их происхождение:

«От всех этих шуточных текстов, перефразирующих, травестирующих, передразнивающих популярные песенные мотивы того времени, был уже только один шаг, чтобы начать «передразнивать» стихотворные опыты своих товарищей (Александра Межирова, Семена Гудзенко, Виктора Урина, Юлии Друниной, еще не ставшего Коржавиным Наума Манделя, Григория Поженяна), а затем уже и более известных, более маститых современников (Александра Твардовского, Константина Симонова). Так явились на свет его первые пародии».

Отец действительно был большим корифеем в этой области (тот же Сарнов ставит его в один ряд с Архангельским, Флитом и Раскиным). Но хотя он и сохранил нежную верность этому жанру на всю свою жизнь, тем не менее, сочинение пародий было далеко не единственной сферой приложения его творческих сил. И нити от тех самых песенок тянутся не только к ним...

Дымя махоркой

...В 1944 году при издательстве «Молодая гвардия» открылось литературное объединение, куда сразу же устремились едва ли не все молодые дарования, в ту пору наличествовавшие в Москве. Вот как вспоминает об этом он сам:

«Теперь кажется странным, что в то время, как шла война, молодые поэты собирались в небольшой комнатушке и, нещадно дымя махоркой, - папиросы тогда для нас были слишком дороги, - читали стихи и страстно спорили об эпитетах, ассонансах и поэтических образах. Когда кончались занятия, мы еще долго не расходились, а потом до комендантского часа бродили по затемненным улицам, продолжая читать друг другу самые сокровенные строки. Мы знали стихи своих товарищей наизусть, и нам казалось, что поэзией, как хлебом насущным, интересуются все без исключения, потому что сами мы жили тогда стихами и могли говорить о них круглые сутки».

Мне же кажется странным, что подобная атмосфера продержалась еще несколько лет после войны: стихи стихами, но времена-то были какие… Понимали ли юные стихотворцы, что ходят под дамокловым мечом?

Вообще – что они понимали?

Зэка Васильев и Петров-зэка

Мне, не жившему в ту пору, конечно, трудно судить. Недавно среди папиных бумаг я обнаружил тоненькую прозрачную папку с машинописными листами – наброски воспоминаний. Есть там кое-что и на сей предмет.

«...Удивительно быстро забывается прошлое, забывается, как это было в действительности, и только какая-то случайная деталь вдруг напоминает: а ведь вот как все было... Я почему-то вспомнил, как примерно в пятьдесят втором или пятьдесят первом году Марк Бернес вернулся со съемок какого-то фильма о строительстве Волго-Донского канала... Марк под страшным секретом рассказывал о лагерях, о заключенных, а потом, когда мы вышли от Никиты (Богословского - Л.Б.), прямо во дворе тихо-тихо спел нам привезенную о т т у д а песню «Я помню тот Ванинский порт». Песня потрясла меня».

«Прощай навсегда, материк,- ревел пароход, надрывался»... Мы почему-то думали, что их везут на какие-то острова, расположенные в Ледовитом океане. Мы не знали, что значит «зека», и потом, когда сами пели эту песню, объясняли другим непонятное слово. И все это происходило в начале пятидесятых, когда страна была покрыта лагерями и каждый десятый взрослый побывал в этих самых зэках. Конечно, мы знали, что все время идут повальные аресты, знали о лагерях, но все как-то весьма приблизительно. Может быть, мы мало знали достоверного потому, что оттуда редко возвращались люди нашего круга, а вернувшиеся умели молчать. Умели настолько хорошо, что только после реабилитации я узнал от некоторых о том, что они сидели. Да, люди тогда научились совершенно не разговаривать на многие темы, и стукачам было трудно провоцировать такие разговоры, потому что один только факт, что человек говорит на опасную тему, заставлял заподозрить его в том, что он стукач. Впрочем, в нашей компании говорили обо всем, но говорили с таких наивных, правоверных позиций, что людям, ведавшим нами, это должно было казаться подозрительным» (узнаю отца: так серьезно обо всем говорить, чтоб потом не удержаться и завершить дело ироническим «коленцем»; но в каждой шутке, как известно, есть доля правды).

Насчет правоверности он, наверное, все-таки малость преувеличил, что же до наивности, то мне почему-то кажется, что она-то как раз и спасала молодых ребят.

Эмку арестовали

Манделя, впрочем, арестовали…

В мемуарной повести «Охота» Владимир Тендряков вспоминает, что Владик Бахнов был первым, кто сразу схватил суть дела и крикнул: кто стукнул?!.

Когда мы были студентами, мы ведь тоже прекрасно знали и о стукачах, и о «жучках», и о прослушивании телефонов, но тем не менее продолжали и жить, и встречаться, и разговаривать... И даже позволять себе время от времени наплевать на всеслышащие уши. Брежнев, конечно, не то что Сталин, но, если сделать поправку на некий, пусть даже очень большой коэффициент, - то и папино поколение, я думаю, было примерно таким же.

Светлые идеалы, ленинские нормы

…Верил ли отец в светлые идеалы социализма?

В то время, наверное, - да. Как и многие другие. Однако в партию вступать и не думал. Более того, мама вспоминала, как однажды он явился в сильном смятении и сказал, что его толкают подавать заявление.

- Нет, - сказал он,- в э т у партию я не вступлю. Если не отстанут, брошу институт.

То есть уже тогда (а речь о конце сороковых) в его кругу вступление в партию считалось чем-то не вполне достойным.

Вряд ли это внутреннее дистанцирование от «ума, чести и совести» эпохи было стопроцентно осознанным. Кто-то, вполне разделяя коммунистическую религию, быть может, боялся, что его примут за карьериста (то, что их слишком много поднабралось в этой самой партии, видно было даже самому ортодоксальному глазу) и таким парадоксальным образом боролся за чистоту ее рядов. Кто-то, возможно, искренне чувствовал себя «недостойным» или же, наоборот, интуитивно не хотел высовываться. Кого-то (люди искусства, как ни крути!) просто удерживал хороший вкус...

И потом - трудно все-таки человеку, не окончательно изжившему в себе человеческое, без конца пересиливать отвращение ко лжи и к чудовищным методам расправы с «идеологическими отщепенцами».

Когда отец окончательно освободился от иллюзий? Насколько я помню взрослые разговоры (а прислушиваться я к ним стал классе в шестом, то есть года примерно с шестидесятого), в ту пору многие еще полагали, что Сталин - это да, несусветный злодей, а вот Ленин - совсем другая статья: гений, скромняга, гуманист, хотел как лучше... Вот его отец не сдавал довольно долго, однако упорство было столь своеобразным, что о нем стоит чуточку рассказать.

Архиважная туалетная бумага

В кругу друзей, немножко выпив, отец любил изображать вождя мирового пролетариата. Это было смешно, а нередко и достаточно зло. «Феликс Эдмундович, это агхи, агхиважно научить наш габочий класс, пегедовое кгестьянство и нагодную интеллигенцию пгавильно обгащаться с туалетной бумагой! Надо немедленно геоганизовать габкгин и обгушить на этот вопгос всю мощь Чгезвычайной Комиссии!" (туалетная бумага тогда только-только появилась и была в новинку). Зрители уже изнемогают от хохота, утирают глаза и лбы, а отец все сыплет и сыплет...

Так вот, однажды, когда публика уже окончательно исчерпала лимит своих хохотательных возможностей, кто-то вдруг заговорил о Ленине серьезно. Дескать, ничем он не лучше Сталина, и при нем было бы то же самое. И тут отец, который только что изничтожал этого идола в пух и прах, вдруг стал чуть ли не с тем же напором за него заступаться.

Чудны дела твои, господи!.. Это было в начале шестидесятых, и отец уже прекрасно все понимал. Но сам себе, видимо, не верил. С ним это случалось. Дар, или как это еще назвать, бежал впереди него, так бывает.

И тут опять-таки трудно не вспомнить ту самую прозрачную папку, которую я нашел среди его бумаг. Вот отец пишет:

«В самом начале пятьдесят третьего года мы с Яшкой (Костюковским. – Л.Б.) поехали в дом отдыха в Красную Пахру. Я вспомнил об этом, потому что через два-три дня после нашего приезда мы узнали из газет о деле врачей. Как мы отреагировали на это? Да, пожалуй, никак. И это самое характерное в этой истории. Разве мы не понимали, что это значит и не знали, чем это грозит? Опять-таки, пожалуй, нет. Впрочем, вполне возможно, что мы старались не задумываться над происходящим».

Безродный космополит

Да, «не задумываться». Это – с одной стороны. А с другой - в канун этой мощной кампании он еще продолжал резвиться, и эти строчки многими заучивались наизусть:

Агранович нынче – Травин,

И обычай наш таков:

Если Мандель стал Коржавин,

Значит Мельман – Мельников.

Тут, пожалуй, не до смеха:

Не узнает сына мать!

И старик Шолом-Алейхем

Хочет Шолоховым стать!

Знал ли он, с каким огнем играет! Знали ли они все... А ведь, с другой стороны, - обошлось! Обошлось и с пародиями – а ведь пародии он писал не только на перечисленных Сарновым поэтов, но и на таких идеологических бонз, как Анатолий Софронов, Александр Прокофьев, Алексей Сурков... Недоглядели, упустили - а ведь какой был лакомый наборчик: мало что безродный, так еще и охаивает виднейших партийных русских поэтов. Пальчики оближешь...

Но вот опять та же папка:

«Мы по-прежнему выпивали, веселились, рассказывали анекдоты, играли в мичиган и в покер <…> И еще я помню интересную деталь. Днем, когда все уходили на лыжах, я сидел у приемника. И не то чтобы чужие радиостанции, я даже джазы боялся слушать – чуждое влияние! – и как только появлялся кто-нибудь посторонний, я сейчас же выключал приемник».

Боялся даже музыку слушать. А вы говорите: Ленин!

Дар даром, а призвание призванием…

Как бы то ни было, игра в кошки-мышки с цензурой стала неизбежной.

...Института он не бросил, с партией рассосалось: борьба с космополитами набирала обороты, и таких как папа, звать туда перестали.

(Продолжение следует)

фото: Наума Гребнева и из личного архива Леонида Бахнова