Автор: Леонид Бахнов
Редакция Story публикует вторую часть воспоминаний Леонида Бахнова о своем отце, Владлене Бахнове, одном из самых ярких представителей поколения шестидесятников, «Дон Кихоте» своего времени, которое, увы, не выбирают.
Бахнов, который Костюковский
...В 1946 году отец познакомился с Яковом Костюковским, тогда ответственным секретарем «Московского комсомольца». Впрочем, выяснилось, что они уже знакомы - десять лет назад были в одном пионерлагере под Харьковом.
Встреча оказалась судьбоносной.
И по сей день меня, случается, спрашивают: «Тот самый Бахнов, который Костюковский?».
Старая хохма. Из тех времен, когда сочетание этих двух фамилий звучало по радио чуть ли не каждый день.
Дуэт Бахнов- Костюковский
Дуэт Бахнов-Костюковский просуществовал больше полутора десятков лет. Соавторы, быстро ставшие друзьями, нашли, наверное, единственно возможную для сочинителей их плана «экологическую нишу» - стали писать для эстрады.
Почти все, что исполняли Тимошенко с Березиным (то есть Тарапунька и Штепсель) с конца сороковых до середины шестидесятых, написано Бахновым и Костюковским. Писали они и для Райкина, и для Мирова с Новицким, и для Шурова и Рыкунина... В общем, практически для всех тогдашних звезд. Их репризы повторяли конферансье, сочиненными ими сценками смешили цирковых зрителей легендарные Карандаш, Олег Попов, Юрий Никулин...
Партсобрание в цирке
…Кстати, о цирке. Детскую любовь к нему отец сохранил, кажется, на всю жизнь. Но вот какая штука. Тот, самый - первый, детский, харьковский цирк (а это был конец 20-х - начало 30-х годов) начался для него со зрелища... партийной чистки.
В Харькове какое-то время эти чистки проходили в здании городского цирка (ну, чем не Кафка!), и папина мама, обязанная посещать эти мероприятия, брала его с собой. Чистка - это получалась как бы первая часть большой цирковой программы, и ее надо было высидеть, чтобы, не платя за билет, наслаждаться второй, главной частью. Такой вот - чем, кстати, не цирковой? - номер... Впрочем, кто знает, какая часть на самом деле была главной?.. Быть может, сила его любви к цирку происходила как раз от ожидания - от того, что клоуны, жонглеры и прочие укрощенные звери давались как бы в награду за долготерпение?
Жалко, я не спросил, о чем он думал, когда забравшись куда-нибудь на верхотуру, глядел на цирковую арену, временно превращенную в место партийных ристалищ. Слушал? Фантазировал? Или научился просто так отключаться? Не этот ли детский опыт отозвался в «Снах Веры Павловны» из «Опасных связей»?..
Зашел Тарапунька
...Бахнов-Костюковский писали также и пьесы (например, «Миллион единственных друзей», которую поставил Виктор Драгунский, в ту пору эстрадный режиссер), и песни (ну, хотя бы такие как «Мой старый парк», «Песенка влюбленного шофера», «Бесконечная песенка», «Ты да я»), музыку к которым сочиняли Никита Богословский, Кирилл Молчанов, а исполняли Клавдия Шульженко, Марк Бернес, Ружена Сикора, Бунчиков и Нечаев...
В общем, это была известность, если не сказать - слава. Кое- что перепадало и мне - например, походы в цирк, куда нас пропускали без билета и усаживали на лучшие места. Или та нескрываемая зависть, с которой меня спрашивали во дворе: «А кто это к вам вчера приходил - Тарапунька?»
Из комнаты на Большой Полянке мы переехали в кооперативный писательский дом у метро Аэропорт. В том же доме обосновались и Костюковские. Можно было работать, не выходя за пределы одного двора (прежде вершить творческий процесс отец ездил к «Костюкам» - там все-таки было две комнаты).
Жить делалось лучше, жить делалось веселей. Заработки были верными, связи наработанными, заказы не иссякали, друзей пол-Москвы, если не считать Ленинграда, Киева и некоторых других городов...
Бахновым-Костюковским был опробован и еще один перспективный жанр - кинокомедия («Штрафной удар», Мосфильм, 1961, режиссер Вениамин Дорман).
Чего еще надо - катись себе по накатанной дорожке.
Дуэт распался
Вот тут-то веселый дуэт Бахнов-Костюковский и распался.
В сорок лет отец решил начать все сначала.
Почему? Мне так кажется, что дело тут в жанре. Сатирик побеждал юмориста. А эстрадная сатира становилась тесна.
Или можно сказать по-другому: он устал притворяться беззубым.
Учитывая специфику той действительности, которую ему предстояло сатирически отражать, ничем особо хорошим это не угрожало.
Система, построенная на лжи, крови и вопиюще противоречащая здравому смыслу, страдала, как это ни странно, фантастическим комплексом неполноценности. Что делает сатирик?
Говоря высоко - упорядочивает мир, противостоит хаосу и абсурду. Если употребить более привычную лексику - называет вещи своими именами. Но вот этого-то система пуще всего и боялась - что вещи будут названы своими именами, и всяк, кому не лень, сможет увидеть то, что она изо всех сил скрывает.
Тяжелый крест - родиться сатириком в этой стране. Будет тут вам бессонница! И вентиляторы...
Сняли Хрущева
Тем временем сняли Хрущева.
На смену дуэту «Бахнов-Костюковский» пришел другой дуэт с теми же инициалами – «Брежнев-Косыгин».
Сейчас это может показаться странным, но сразу после Никиты эти двое казались либералами. После скандала на выставке 20-летия МОСХа, бесконечных идеологических проработок то Евтушенко с Вознесенским и Аксеновым, то Виктора Некрасова, то Марлена Хуциева...
Помню, как Арсений Тарковский, живший на одной с нами лестничной площадке, возник в дверях и радостно сообщил: «Как хотите, но если так, то я - косыгинист!» В руках у него была газета с новой экономической программой.
Анекдот того времени (якобы английский):
Встречаются двое.
- Ты слышал новые анекдоты?
- Нет. А ты?
- Тоже нет.
- Ну и правительство!
Увы, как мы знаем, «правительство» не ударило лицом в грязь. Анекдоты про Брежнева не замедлили с появлением.
И все же с этой короткой и уже всеми забытой «брежневской оттепелью» отцу здорово подфартило.
Отказавшись от работы на эстраду, он на некоторое время как бы завис в пустоте, пробовал то одно, то другое. Но всё упиралось в одну и ту же проблему - непроходимости.
Отдушина
И вдруг возникла отдушина.
На книжные прилавки и в журналы хлынула фантастика. Это был подлинный бум. Открывшая новые горизонты перед писателями из свободных стран, она кое в чем подсобила и их собратьям из стран соцлагеря.
А именно дала возможность (или, по крайней мере, надежду) как бы на голубом глазу перебросить кое-что неугодное земной цензуре на другие планеты, в иные миры. Разве же это у нас? Это, сами убедитесь, даже в другой галактике!..
Отец еще раньше пытался что-то искать в этой области. Первый его рассказ назывался «Дневник такианского разведчика».
Тогда еще не слышали про такой жанр – «антиутопия». Зато Уголовный кодекс украшала статья, карающая за лживые измышления, порочащие советский государственный и общественный строй...
Вести из других галактик
Вот в таких обстоятельствах отец писал свои «фантастические» (намеренно ставлю здесь кавычки) рассказы 60-х годов – «Внимание, ахи!», «Пятая слева», «Согласно научным данным» и другие (часть из них представлена в разделах «Для вас, любознательные» и «Вести из других галактик»).
Эти рассказы печатались в модной тогда «Неделе», в журнале «Знание – сила» и кое-где еще. Не сказать, чтобы они проходили гладко, цензура продолжала бдить, но все-таки... Публика реагировала тогда не так, как теперь - каждая публикация вызывала шквал поздравительных звонков и даже писем. Общий рефрен: и как только это напечатали?!
Гайд-Парк при социализме
А потом была легендарная «16-я полоса» обновленной «Литературки», где года два подряд отец печатался едва ли не через номер.
Сейчас говорят: этот "Гайд-Парк при социализме" был придуман партийными чиновниками для того, чтобы общество, озверевшее от марксизма, могло выпустить пар. И что бы там ни воображали авторы-глупыши, в конечном итоге их труды все равно сыграли на коммунистов.
Возможно, возможно, но... Это ведь как со спортом. Проводятся, например, международные соревнования по скоростному чесанию ушей в бассейне, и чемпионом становится человек, представляющий страну победившего тоталитаризма. Что же ему, рыдать от горя? Отказываться от чемпионства? Или вообще от соревнований? Мастеру своего дела...
В общем, я совершенно не думаю, чтобы писатели, стремившиеся разуть читателю глаза на то, что вокруг него происходит, были сколько-нибудь ответственны за то, что советская власть продержалась так долго. Как будто стоило бы им замолчать (в смысле - перестать печататься), она мгновенно бы рухнула!
16-я полоса
…Но вернемся к 16-й полосе. Отец стоял, что называется, у ее истоков.
Много лет спустя он не без самоиронии напишет:
«Нас было человек 15, и я себя чувствовал поначалу в этой компании неуютно, потому что был самым пожилым и опытным по части перестраховки литератором. Я уже знал, какой рассказ может пройти, а какой - нет. И первой, а может быть, и главной удачей нашего отдела было то, что руководить им стали не такие наученные горьким опытом перестраховщики, как я, а молодые отчаянные Витя Веселовский и Илья Суслов».
Не знаю, как там насчет «перестраховщиков», но представить себе отца в роли руководителя, пусть даже самого прогрессивного, я, как ни тужусь, не могу. Он не любил и, думаю, не очень-то и умел общаться с начальством.
Собирал стадионы
Ему вообще было трудно с людьми, лишенными чувства юмора, а тем более - с оставляющими его за дверями своего кабинета. Фразу типа: «А я вам как коммунист коммунисту заявляю, что в этом рассказе нет ничего недозволенного!», которую, случалось, побагровев, бросал очередному дежурному редактору Веселовский (и которая, кстати, иной раз действовала лучше любых аргументов), - вопиюще шаблонную, он вряд ли способен был произнести, даже если бы и числился коммунистом.
Достоинство это или недостаток, не знаю. Жить во всяком случае это не помогало.
Как бы то ни было, в пору расцвета «16-й полосы» отец был там едва ли не самым многопечатаемым автором. Даже и без «едва ли». Тогдашнюю популярность этой самой полосы можно было бы сравнить разве что с будущей славой Аллы Пугачевой: выступления «Клуба 12 стульев», как я уже говорил, собирали целые стадионы.
Соответственно гремело и папино имя.
Несколько лет он работал, как говорится, для души.
Как погасло солнце
В 70-м вышла его книга «Внимание: АХИ!», которую составили «фантастические» рассказы и повесть «Как погасло солнце».
Оформлял книгу уже сильно опальный к тому времени Вадим Сидур. Обложка была бумажная и тираж по тем представлениям крошечный - каких-то 30 тысяч, раскупили ее мгновенно.
Три друга — В. Бахнов, Н. Гребнев и В. Сидур под сенью статуи Пророка в Подвале Сидура
…И вот тут не могу не вспомнить случай, который произошел много позже, в раннеперестроечные уже времена.
Познакомили меня с нашим бывшим соотечественником - года на три старше меня парень, программист, живет в Штатах, приехал сюда посмотреть, что и как, вспомнить молодость... Тогда подобные визитеры были еще редкость.
- Как, - поразился он, - так вы - сын Бахнова? Того самого?!
- Какого, - спрашиваю,- «самого?
(Отца к той поре уже почти не печатали, правда, какое-то время назад он писал с Гайдаем сценарии для его фильмов, - но кто же помнит фамилии сценаристов?)
- Ну как же, Дино Динами, Огогондия – «Как погасло солнце»... Это ведь его повесть?
- А в чем дело?
- Да я же ее чуть ли не наизусть помню! У меня ее на ночь брали, очередь выстроилась, чуть было не зачитали. Я с собой почти ничего не взял, а ее хотел провезти, только не удалось - на таможне отобрали, тогда, помните, увозить разрешалось книги только до семьдесят пятого года.
Книга, а особенно повесть, проскочила действительно чудом. Спохватившись, заведующего редакцией чуть вообще не уволили, а ведущий редактор получила выговор.
В «Новом мире» книгу отрецензировали положительно.
Открою маленький секрет. Первоначально «Как погасло солнце» было не повестью, а сценарием фильма. Отец вообще очень любил Чаплина, а особенно – «Великого диктатора». Думаю, воспоминания об этом фильме, виденном на каком-нибудь закрытом просмотре, были одним из тех моментов, что вдохновили его на создание собственной комедии о диктаторе. Времена как раз были обнадеживающие - 65-й - 66-й годы, отчего бы не попробовать?
Заявку приняли. Ставить фильм должен был Вениамин Дорман. Но тут как раз прогремел процесс Синявского и Даниэля, обрушился ХХIII съезд партии - ветры переменились. Сценарий долго мурыжили и в конце концов зарубили.
Не знаю, как папе с Дорманом, а вот мне этот фильм как-то даже приснился. Успех наверняка был бы грандиозным.
Впрочем, еще вернее то, что фильм положили бы на полку. А студию лишили бы премии. Так что чиновники, ведавшие прохождением сценариев, вполне могли бы поставить себе галочку в графе «забота о людях».
Выручил Мао
Почему того же самого не произошло с книгой?
Выручил, вы будете смеяться, Мао, великий кормчий. С Китаем у нас тогда были отношения на грани «первой социалистической» войны. Папе предложили срочно окитаить повествование. Китайте, дескать, пока не поздно! Сравнивая текст в книге и в рукописи, я действительно нашел там «китайский след»: «порцию мороженого» отец заменил на «чашку риса». Хуже было Сидуру: диктатора с именем европейца ему пришлось изобразить с монгольской бородкой и узкими глазками...
Когда книга вышла, Зиновий Гердт (их с папой словесные дуэли или, точнее сказать, состязания в остроумии, ей-богу, стоили того, чтобы записать на видео, только вот о штуках таких в те годы еще и не мечтали) дал почитать ее Образцову. Прославленный кукольник пришел в восторг: «Сейчас, сейчас будем ставить «Как погасло солнце»! Немедленно делаем пьесу, где тут у нас договор?!»
Увы, как говорится, и ах... Сергей Владимирович тоже, видать, не чужд был известных иллюзий.
Куда там! Надвинулись глухие семидесятые, уже стало поздно пускать рис в глаза.
Что до материальных дел, то гонорар за «АХИ» ушел на долги, и кроме тоненьких «крокодильских» брошюрок впереди ничего не маячило.
Встретил Гайдая
…И тут отец встретил Гайдая. То есть буквально на улице, дорогой в магазин. Гайдай предложил распить бутылочку коньяка, а заодно спросил, не согласится ли он взяться за сценарий «Двенадцати стульев».
Так началось их многолетнее сотрудничество. «Двенадцать стульев», «Иван Васильевич меняет профессию», «Не может быть!», «Инкогнито из Петербурга», «За спичками», «Спортлото-82» - по фильму каждые два года.
Только несведущие люди могут полагать, будто в творческом плане над экранизацией работать легче, чем над оригинальным сюжетом.
На актёрской вечеринке после премьеры фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Л. Гайдай в шапке Мономаха
Но в смысле прохождения цензуры - действительно легче. Хотя и к экранизациям она цеплялась будь здоров - сколько смешных ходов и реплик загублено хоть в тех же «Двенадцати стульях» и «Иване Васильевиче»! - но все же не так, как в оригинальных сценариях.
Это понимали оба соавтора. Обращение к чужим произведениям было во многом вынужденным. Но вот что я хотел бы заметить.
Дар имитации
В упомянутом уже предисловии Бенедикт Сарнов цитирует папину поэму, написанную в 1945 году и представлявшую собой откровенное подражание знаменитому в те поры «Рыжему Мотеле» Уткина. Там были главы: «Мотеле в «Молодой гвардии», «Мотеле студент», «Мотеле хочет печататься, или Консультация для молодых поэтов» …И так далее.
Ясно, что автор, в принципе, ведет речь о себе. И вот, обильно процитировав, критик спрашивает:
«Зачем понадобилась ему эта маска? Что помешало ему вести рассказ о себе от своего лица - от себя, как это подобает лирическому поэту?»
И далее следует очень тонкое наблюдение:
«Это сознательное, откровенное подражание чужой интонации, чужой форме, это стремление спрятаться за чужого героя оказалось для Бахнова на редкость органичным. В нем - быть может, впервые - проявился органически присущий ему дар имитации, передразнивания. С этого, в сущности, и начался будущий блистательный пародист Владлен Бахнов».
Будучи целиком и полностью со всем этим согласен, я бы, тем не менее, поставил сюда еще одно слово - импровизация.
Пародия — это кроме передразнивания еще и импровизация на заданную тему: недаром на протяжении всей жизни отец писал пародии, объединенные одной общей темой - стихотворением «Белеет парус одинокий».
Сценарий «по мотивам» - тем более импровизация.
Из всех направлений в музыке отец больше всего любил джаз - импровизацию в чистом виде. Правда, последние годы он, как и Аксенов, «больше торчал на классике», но это ничего не меняет. По-моему, в классике он тоже видел импровизацию - быть может, на темы джаза.
Этот прирожденный дар импровизации, думаю, все же несколько смягчал ситуацию. Отец, обладавший великолепной выдумкой, умением строить сюжет и видевший вещи зачастую с совсем неожиданной, парадоксальной стороны, был вынужден танцевать от чужой печки. Наступал ли он при этом на горло собственной песне? Конечно. И терзался от этого, и ходил мрачный, и приговаривал «Если б не в этой стране!...»
Его записные книжки полны неосуществленных сюжетов…
И все же его «собственная песня» была и в экранизациях, зритель всегда чувствует такие вещи...
Вместо выступления пианиста Сердюка…
...В общем, семидесятые проходили в таком духе. В газетах поносили Сахарова и Солженицына (вопрос армянскому радио: что такое КПСС? - Кампания Против Сахарова и Солженицына), диссидентов, ЦРУ, израильскую военщину.
В 73-м вышла вторая и последняя (если не считать трех «крокодильских» брошюрок) книга – «Тайна, покрытая мраком». Та же бумажная обложка, тот же тираж. Художник уже другой - Сидура к тому времени исключили из партии (куда он вступил на фронте), обозначили диссидентом, и не только работы, но даже и имя его сделалось неупоминаемым.
Печататься становилось все труднее - рукописи читали на просвет. Интересное было время, специфическое. Литературное начальство боялось всего и вся. Сколько, например, мариновали в «Литературке» один рассказ, которым открывалась книга отца. Отчего? Да от того, что кому-то чем-то он напомнил когда-то подвергшийся партийной критике рассказ Зощенко «Обезьяна», ведь историческое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», как тогда говорили, никто не отменял.
Или — вот уж совсем веселая история. Для одного рассказа папа долго сочинял фамилию, которой, как он говорил, «не бывает». Ладно, сочинил. Отдал рассказ Веселовскому. Тот говорит: «Не пропускают». Почему? Рассказ вроде бы достаточно безобидный. Оказалось, дело в этой самой невероятной фамилии. Такая фамилия существует, более того, ее носит международный обозреватель одной из центральных газет. И, стало быть, советская общественность может расценить эту публикацию как выпад против него, газеты или, не приведи Бог, против международной политики нашей партии.
Фамилию Пумпянский пришлось менять на Пампунский.
Ни рыба, ни мясо
Или рассказ «Ни рыба, ни мясо». Некий автор приносит в редакцию рукопись своего романа под аналогичным названием. Переписка между ним, а позже его потомками и журналом затягивается на несколько столетий. И уже в очень отдаленном будущем на запрос прапрапра...кого-то там о судьбе романа «Ни рыба, ни мясо» приходит ответ: «Рукопись хранится в редакции. Просьба объяснить название. Что такое рыба? Что такое мясо?».
Казалось бы, автор высмеивает редакционную волокиту. Не тут-то было! Кому-то из начальства пришло в голову задаться простым вопросом: а что на это самое отдаленное будущее намечено нашей партией? Коммунизм? Так что же это, выходит, при коммунизме не будет ни рыбы, ни мяса?!!
«То холодно, то жарко»... Время и впрямь зависло. Самый памятный звук - звук глушилки. Пилой о стекло.
Эма Мандель...Вишняки...Илья Суслов... Галич... Войнович... По своей ли, по чужой ли воле - друзья уезжали. Вместо них оставались фотографии, глядевшие на отца из-за стекол книжных полок. Хороший вернисаж для компетентных товарищей.
В. Войнович незадолго до отъезда на Запад у нас на кухне
Изредка кружными путями приходили письма. Чаще приходилось довольствоваться слухами.
Наступила «пятилетка качества». Я ее обозвал «пятилетка СТУкачества». В папином духе.
Все чаще он ходил мрачный - он и прежде-то дома не бывал особым весельчаком: издержки профессии. Однако на людях остроумие по-прежнему не покидало его. Даже в самых экстремальных ситуациях.
Как-то он лег в больницу на операцию. Операция была не из самых трудных, но повлекла серьезные осложнения, которые врачи больницы не распознали. Отец оказался почти по ту сторону. Спас его наш друг, доктор Глеб Захаренко. Когда отец вынырнул из шока, палатный врач стал его теребить:
- Вы меня узнаете? Вы пришли в сознание? Вы можете сказать, о чем вы сейчас думаете?
- Я не такой дурак, - ответил отец плохо слушающимся языком.
Сянгур
В 78-ом он написал «Опасные связи» (подзаголовок «Хроника времен застоя и натиска» придуман позже) - вещь столь же невероятно смешную, сколь и крамольную. Вот уж где он дал себе разгуляться! Между прочим, толчком для его бурной фантазии послужил реальный случай.
Один вполне верноподданный, но решительный литератор, старый знакомый отца, недавно в очередной раз женившийся, назвал своего сына в честь президента, а, может, и короля я уже даже забыл какой именно «дружественной страны» Сянгуром. При этом втайне (о чем по секрету поспешил оповестить как можно больше народу) рассчитывал на ответный благодарственный жест - а именно на то, что растроганный монарх (или там президент) пришлет ему то, что нынче зовут иномаркой. Где-то о чем-то таком он то ли читал, то ли слышал. Партийное начальство высоко оценило международно-патриотический порыв литератора, выразив это в форме устной благодарности; невольный тезка его сына, поборов, видимо, естественные чувства, иномарки не прислал, а сын так и остался носить басурманское имя.
Поскольку мы жили в одном доме, я был свидетелем, как как счастливая мать катила коляску и приговаривала: «Сянгурчик! Ты мой Сянгуша!»... Потом его, с подачи лифтерши, вроде бы, стали называть Егор. А радетель братских уз между СССР и развивающимися странами вдруг взял да и эмигрировал в Америку...
В повести, как вы сможете убедиться, эта история дана в совершенно преображенном виде. Да и литератора, кстати, в ту пору еще никак нельзя было заподозрить в склонности к перемене мест проживания...
Никогда еще я не видел отца таким просветленным, как в то время, когда он работал над этим своим сочинением. И работал-то он над ним не так, как всегда - перед ним лежала не длиннющая общая тетрадь («амбарная книга»), а портативный магнитофон, на который он надиктовывал очередную порцию своих «клеветнических измышлений». Кассеты, а после и рукопись хранились в одному ему известном месте. Я как-то недавно, поставив одну из папиных музыкальных катушек, вместо оркестра Каунта Бейси вдруг услышал его голос, читающий главу из «Опасных связей».
Тогда эта конспирация отнюдь не казалась излишней…
Почему, закончив, он не пустил свою вещь в самиздат, не переправил, в конце концов, заграницу? Так и слышу, как ее читают по какой-нибудь «Свободе».
Легко рассуждать, если ты не боишься подставить ни своих родных, ни близких, ни соавтора, ни людей, дающих тебе работу. А отец был очень ответственным человеком. Даже в самых что ни на есть мелочах...
Друзей моих прекрасные черты
... Веселовского «ушли» из «Литературки»... По Би-би-си сообщили, что погиб Галич. Кто-то передал со слов его жены Нюши: когда она уходила за покупками, а Галич оставался налаживать привезенную накануне телерадиоаппаратуру (по официальной версии он погиб от того, что его ударило током, когда он ее пытался установить) он сказал: «Вот бы Владика сюда!»... Умер Трифонов...
Такими сделались новости. Я видел, как всё сужается и сужается круг папиного общения. «Уходят, уходят, уходят друзья, одни в никуда, а другие в князья»... С теми, кто «в никуда» все понятно, а перед теми, кто, несмотря ни на что, сумел преуспеть в те годы, слишком трудно было не обнаружить собственную неустроенность. К тому же отец был человек деликатный - мне кажется, он боялся, что зрелище его неустроенности будет выглядеть как упрек чужому преуспеванию.
Постепенно в доме у нас стали бывать только самые близкие люди. Нёма Гребнев - судьба подарила им с отцом эту вернейшую дружбу, длившуюся с литинститутских времен. Сейчас они оба покоятся в Переделкино, рядышком, за одной оградой, а возле - два дерева, чуть ли не сросшиеся, прижавшиеся друг к другу... Из своего подмосковного Белозерска наведывался Сережа Кристи - человек потрясающего артистизма и обаяния, чьи песенки – «Жил-был великий писатель Лев Николаич Толстой», «Вот ходит Гамлет с пистолетом», «Я был батальонный разведчик» и другие наверняка слышал (а может, и сам в молодости певал) кто-то из читателей этой статьи... Позванивал - последние годы он уже редко выбирался из дома - Вадим Сидур... Миша и Руфина Гинзбурги, Эмиль Кардин, Михаил Львовский... все старые, проверенные друзья.
Обычно месяца два в году отец с мамой проводили в Доме творчества в Переделкино - дачи у нас никогда не было. Там он набирался кислорода и отыгрывался за московское затворничество.
Трое в лодке, не считая собаки (она за папиной спиной). Мама, папа и я. Переделкино, 1973
Мои родители были вхожи в этот Дом благодаря близкой дружбе с Клариндой - Кларой Израилевной Лозовской - бессменным секретарем Корнея Ивановича долгие годы, а потом хранительницей музея. Как и они, я тоже дышал его благодатным воздухом...
Своими экспромтами, шутками отец старался подбодрить Клару, снять напряжение ежедневной борьбы хозяев Дома с Литфондом, нацелившимся прикарманить его для своих корыстных нужд. По вечерам подтягивались сюда друзья - обсудить животрепещущие литературные, политические и другие новости, почитать только что сочиненное, отдохнуть душой среди своих.
Все, в общем, привыкли, что раз Владик Бахнов - значит, можно будет посмеяться. Думаю, для отца это было своего рода допингом - целый день он мог пребывать в обычном для себя мраке, а тут, привычно сознавая, чего от него ждут, заводился, и остроты начинали сыпаться как из рога изобилия.
Мрачный весельчак
Публика веселилась. Веселился ли при этом он сам? Во всяком случае, это сильно походило на вдохновение. Или на разрядку.
Многие его перлы потом гуляли по писательскому поселку и экспортировались в Москву.
Вспоминаю один из его переделкинских экспромтов:
Правда торжествует. Но, однако
Медленно идет переоценка:
- Где, скажите, дача Пастернака?
- Вот она - на улице Павленко.
Он очень любил Переделкино.
В начале 80-х отец сдал в «Советский писатель» рукопись своей книги – «Опасные связи», конечно, туда не вошли. Был подписан договор, выплачен аванс, но, побив все рекорды по маринованию, книга так и не вышла. До перестройки сопротивлялись перестраховщики, когда она началась – «патриоты» (практически это оказались одни и те же люди), а потом вопрос решился сам собой: издательство развалилось.
Отцу не раз советовали пойти в Союз писателей, поговорить с кем-нибудь из секретарей (не путать с секретаршами), проявить настойчивость...
Он вроде бы и соглашался: да, надо. Но все не шел. Хотя, в сущности, это был вполне заведенный порядок. Подумаешь, делов!...
В конце концов от него отстали. Кто-то, быть может, воспринимал это как гордыню, кто-то как проявление инертности и общего настроения пессимизма.
На самом деле это не было ни то, ни другое.
Нет, поистине надо пожить в том времени, чтобы понять, что и как это было…
Как я уже говорил, отец не любил общаться с начальством. Не только просить, но вообще общаться, входить в контакт. И объяснялось это не только его характером (хотя, конечно, и им!), но и некоторыми особенностями тех, кто тогда сидел в начальственных креслах. Во всяком случае, в Союзе писателей.
Я другой такой страны не знаю
Всё это были люди системы. А система, как мы еще помним, была такова, что усидеть в начальственном кресле можно было только чем-нибудь себя запятнав. Участием в коллективном письме против Солженицына, в травле и исключении из Союза лучших писателей, в шельмовании «метропольцев» и так далее, и так далее. Ко всему этому отец относился очень серьезно. Один из его старинных друзей (подчеркиваю, друзей) выступил по телевидению против Солженицына, когда того выдворили из страны, - отец стал его избегать.
Впрочем, среди друзей таких оказалось немного.
В декабре 84-го он написал такие стихи:
С волками жить, так уж по-волчьи выть!
Но как ни вой, коль разобраться толком,
Ты все ж не станешь настоящим волком,
Забыв, что можно человеком быть.
Но если ты проявишь волчью прыть, -
Глядишь, тебя, пожалуй, примут в стаю.
И ты, приткнувшись скромно с краю,
Добычу будешь сытную делить.
С волками выть - по-человечьи жить...
Нет, я другой такой страны не знаю.
Так вот, отец не хотел ни проявлять прыти, ни даже близко подходить к этой стае.
Просить можно только у своих. Те, к которым ему советовали идти - даже ведь не просить, а вполне законно качать права, - были чужими.
Сейчас вспоминают: некоторые из них были вовсе не плохими людьми. И если могли, действительно старались помочь.
Тогда, впрочем, тоже так говорили. Отца это не смогло переубедить.
В обстоятельствах жизни
К перестройке он уже выдохся. Пришли болезни. Ему не писалось. Тем не менее он ежедневно по нескольку часов сидел за письменным столом.
Владлен Бахнов
Та самая стена, о которую он всю жизнь колотился лбом.
К этому требовалось привыкнуть - перестроиться самому.
Только что в себе перестраивать? Сознание? Опыт? Творческий дар? Умение видеть оборотную сторону любой медали?..
Хотя система системой, но писал отец все-таки не о ней. Как ни банально это звучит, но писал он о жизни. О ее иронии, парадоксах, бесконечном смешении добра и зла, глупости и разума, причин и следствий, кажущихся закономерностей и знаменитого, причем не только русского, «авось». И о разных людях, которые вынуждены жить - и выживать! - в этих странных, смешных, изнурительных, неописуемых, но всем знакомых обстоятельствах.
В обстоятельствах жизни.
За последние годы у отца составился цикл стихов, который он назвал «Послесловие к роману «Дон Кихот». Там есть «Монолог Санчо Пансы», «Монолог Дульцинеи», «Монолог стада» и другие. Есть там и «Монолог Дон Кихота» - напоследок хочу процитировать его целиком:
Я Дон Кихот. Задуман я, как шут,
Чтобы потешить публику честную.
Читая обо мне, гидальго ржут:
- Вот так чудак! Кто ж поступает так?
Вот выдумал историю смешную!
А я всерьез на мельницу скачу,
А я лицом к лицу врага встречаю
И раненую ногу волочу...
Ведь я всерьез удары получаю.
И синяки на теле у меня,
И Санчо вновь готовит перевязки.
Да, колдуны живут не только в сказке,
А это значит - снова на коня.
Не зная ни сомнений, ни опаски,
И, Дульцинею в памяти храня,
Пускаюсь в путь я по дорогам тряским.
Над полем поднимается заря.
Оруженосец мой ворчит не зря,
Когда последний раз мы с Санчо ели?
Не спали мы уже почти три дня,
И синяки не только у меня,
Но и у Санчо бедного на теле.
Немало битв и поражений в том числе...
Оруженосец верный мой вздыхает.
О, кто б сказал, что на своем осле
Со мною он в бессмертие въезжает.
О том не ведали ни я, ни он,
Ни Дульцинея... Всех нас вечный сон
Унес. Ни у кого нет превосходства.
Но я - я, чей удел быть жалким чудаком,
Чьи похождения - сплошное сумасбродство,
Над кем смеялись, словно над шутом -
Я среди вас живу как символ благородства...
Ах, если б знать всегда, что станется потом!
...Умирал он дома. За время болезни у него отросла борода. Когда все кончилось, и он лежал на кровати со странно спокойным и заострившимся лицом, Мима Гребнева, жена его лучшего друга и ближайшая подруга мамы, не смогла удержаться от восклицания: «Господи! Как похож на Дон Кихота!..»
фото: Наума Гребнева; из личного архива Леонида Бахнова
