Химия лириков

Как вам кажется, театр способен стать утешителем в трудные времена? Знаете, как в эпоху Великой депрессии в США люди спасались от тревоги и хандры в кинотеатрах – смотрели комедии, лав-стори.

– Для меня театр – это немного башня из слоновой кости, в которой ты прячешься от улицы. И окружающая жизнь меня всё больше убеждает в правильном выборе пути. Я строю другую реальность, потому что та реальность, которая за окном, ничего хорошего не предвещает. Раньше я очень хотел разделить эти две сферы, думал, что вот есть театр, а есть – жизнь. И жизнь богаче, чем театр, больше, интереснее, важнее. А сейчас понимаю: нет. Театр интереснее, чем жизнь. Театр и есть жизнь. Он не прекращается с выходом из здания на улицу, он заполняет тебя. Наверное, поэтому у меня столько спектаклей о любви к театру, о любви в театре – это и «Влюблённый Шекспир», и «Апельсины&лимоны», и «Дом, который построил Свифт», где вроде бы совсем другая история, и даже «Кинастон» в Театре Олега Табакова тоже на эту тему.

Я не приверженец остросоциальных тем, публицистики на сцене. Это не значит, что в театре этого не должно быть – просто этим должны заниматься какие-то другие театры. И признаться, когда у Юрия Бутусова возникла идея поставить «Доброго человека из Сезуана» Брехта, я немного опасался, что получится проблемный спектакль о том, как выжить человеку в современном мире. Пришёл на первый прогон и вижу: он о любви! А все социальные мотивы ушли на второй план. У нас в афише вообще очень много спектаклей о любви. Даже когда я ставил американские комедии, то подсознательно выбирал для постановки не «Номер 13», где прячут труп в шкафу, а пьесы, в основе которых лежат довольно романтические представления персонажей о жизни. Они живут романтическими идеями, несмотря на то что это вроде бы чисто коммерческие комедии положений. Но не могу сказать, что это какая-то генеральная линия, которой я придерживаюсь. Может быть, так выходит потому, что, как бы это романтично ни звучало, я пытаюсь театр строить на любви. Дело строить на любви. И это моё стремление, отношение к жизни невольно транслируется, переносится на сцену.

Понятно, что театр не то место, где люди зарабатывают большие деньги, не то место, где к актёру приходит настоящая слава: кино, телевидение приносят это гораздо быстрее и куда в более значительном объёме. Поэтому в театре можно существовать только по любви, я считаю.

Даже наш спектакль «Камерный театр. Сто лет» по пьесе Елены Греминой, который мы сделали в память о великом театре, предшественнике Театра Пушкина, получился в первую очередь о любви двух людей – режиссёра Александра Таирова и его жены и первой актрисы Камерного театра Алисы Коонен. О том, как за 35 лет жизни театра они не предали друг друга, хотя у них были такие соблазны и обстоятельства складывались так, что иногда это могло оказаться почти неизбежным. Таиров умер в 1950-м, через год после закрытия Камерного театра, она пережила его на 24 года, и заточение, которое она сама себе придумала, было связано с клятвой верности своему любимому человеку. Не в его спектаклях, не в его театре, не под его крылом она не хотела играть. Алиса Коонен ведь не прокляла Театр Пушкина, как писали и пишут, она поклялась, что больше никогда не выйдет на эту сцену. А приглашали её очень много, каждый новый худрук, который сюда приходил, но она отказывалась.

И на самом деле, идея, что театр – это попытка создать другой, новый мир, не тот, за окном, с которым ты ничего не можешь сделать, а который ты сам придумываешь, сам раскрашиваешь – она ведь таировская. И она мне очень близка.

Считается, что интриганство и «террариум единомышленников» – это специфика исключительно театрального мира. Если бы. В любом коллективе всё это присутствует в изобилии. Просто в театре страсти чаще вырываются на поверхность – герои-то публичные люди, известны всем. Как вы научились с этим справляться, управлять этим?

– Чтобы не было никаких склок, группировок, я стараюсь соблюдать баланс. А это сложное дело. В этом театре, ещё со времён Алисы Коонен, женский образ и женская тема сильнее мужской. С таким количеством прекрасных актрис, конечно, трудно. Куда проще, когда в театре есть одна героиня. Может, и время такое, что женщины рулят. Во всяком случае, в театре давно так. У нас очень много женщин – во всех цехах: костюмеры, гримёры, не говоря уж про контору. Зав постановочной частью – женщина, а ещё лет двадцать назад это считалось мужской профессией. Когда мы выезжаем на гастроли за границу, то, как правило, технические директора в зарубежных театрах – тоже женщины. Когда во время общего собрания я вижу это количество женских лиц, то понимаю, что я в неравной борьбе с ними. Но мне кажется, что это всё оправданно и логично: театр – модель мира, общества, и конечно, женщины занимают в нём всё более главенствующую позицию. Патриархатом его точно не назовёшь. И что делать?..

Я не ставлю на одну актрису. Конечно, равной занятости не может быть никогда, театр не место для справедливости. Но актрисы видят, что люблю я их всех, пытаюсь со всеми общаться, говорить, думать об их судьбе, о том, как будет развиваться их творческая жизнь в театре.

 Хотя, конечно, режиссёры, которые чётко очерчивают круг и ставят на одного и того же артиста, делают свою жизнь более безопасной. Я знаю, что эта актриса меня не подведёт, что она меня хорошо слышит, – зачем мне работать с другой, которая, может быть, талантлива, но ещё неизвестно, что у неё получится? Но так рассуждают хорошие режиссёры. А хорошие худруки думают иначе. Они должны рассуждать таким образом: и это судьба – и это судьба. Мне как худруку важна труппа, важны все краски, которые в ней есть.

Вы поняли, как наладить систему, чтобы в ней гармонично уживались и артисты, творческая часть, и управленцы?

– Понимаете, за день до предложения возглавить Театр Пушкина я и не думал о том, как руководить труппой. Прекрасно чувствовал себя в МХТ им. Чехова в компании Олега Павловича Табакова в качестве его помощника, жил насыщенно, ни за что при этом не отвечая. Я согласился возглавить Театр Пушкина только потому, что это не чужой мне театр и в нём случилась беда – умер его художественный руководитель Роман Козак. Я даже не знаю, если бы сейчас, со своим сегодняшним опытом, пришёл в театр, был бы я так же мягок, терпелив и внимателен?.. Но, наверное, всё-таки был бы, потому что я люблю артистов, сам закончил актёрский факультет, тринадцать лет работал артистом и не думал, что стану режиссёром. На самом деле, любой руководитель хочет одного – чтобы был хороший театр, в том понимании, как мы себе это представляем. Чтобы были интересные спектакли, чтобы на нас обратили внимание, чтобы мы были лучшими.

Я когда-то давно возмущался: «Что это такое? Учителя и врачи, которые не преподают и не лечат, – они ведь не работают в больницах и школах, уходят на пенсию! Вот моя мама-врач, когда поняла, что у неё трясутся руки, – она ушла из профессии. Почему же старые артисты до смерти числятся в театре?» Но стоило мне стать руководителем, как я понял, что артисты – не обычные люди. Может быть, врачи или учителя, прочтя это, на меня обидятся, но это так. Как только театр прощается с пожилыми артистами, они начинают уходить из жизни.

Но ведь надо освежать труппу, а значит приходится прощаться со старой гвардией?

– Когда-то я спорил с Александром Анатольевичем Ширвиндтом на эту тему: не играешь – не служи в театре. Он резонно парировал: «У тебя всего десять человек не играют, а у меня тридцать». Я: «И зачем они? Те, кто сейчас играет, должны сами получать много, а не кормить тех, кто ничего не делает!» А он ответил: «Нет. Они должны сейчас играть и кормить тех, кто играл до них». И я очень быстро с этим согласился. Потому что я сам работал в Театре Пушкина и застал ещё то время, когда артисты, которые сегодня не играют, по состоянию здоровья, по отсутствию ролей, – выходили на сцену. И я понимаю, что они отдали свою жизнь этому театру, ничего особенно не получив взамен. И ничего, кроме любви и уважения, мы им дать сегодня не можем. Поэтому мы с удовольствием приглашаем их на сбор труппы, на капустники, завершающие сезон, на Новый год, на все премьеры, и это само по себе для них уже большой праздник. А та в общем-то небольшая зарплата, которую они у нас получают, – ничего страшного, театр от этого не рухнет.

Пока существует репертуарный театр, существуют и некие правила благородного человеческого отношения друг к другу. Как только перейдём окончательно на желанные, в том числе и мною, контракты, наверное, взаимоотношения станут другими, ну и театр будет другим. Впрочем, теперь я уже адепт репертуарного театра и считаю его достижением нашей страны.

Сильный театр – это, как правило, театр режиссёра-диктатора. Сейчас вроде бы политкорректные времена, иные нравы. Но никто не отменял элементарной психологии: нет жёсткого руководства или явного лидера – и всё разваливается. А вы какую позицию выработали за те восемь лет, что рулите театром?

– Жизнь театра сегодня стала циничнее, больше похожей на завод. Почему я никогда бы не пошёл руководить огромным академическим театром, напоминающим комбинат, корпорацию? Там вся проблема – выполнить план, обслужить звёзд. Это всё каких-то нечеловеческих размеров, а мне кажется, что театр должен быть человеческим…

Чтобы выдерживать ту позицию, о которой я говорил, нужна большая твёрдость характера. Чтобы оставаться адекватным и чутким человеком, нужна невероятная стойкость. И даже жёсткость. Поэтому раньше я был, может быть, и мягче, но гораздо равнодушнее. Гораздо легкомысленнее, я бы так сказал.

А сейчас и живётся мне сложнее, и близкие видят меня гораздо меньше и критикуют меня гораздо больше – в связи с моим отсутствием в жизни всей моей семьи. Но я сделал такой выбор. И им ничего не остаётся, как его принять. У меня, к сожалению, такой характер: я могу всех внимательно слушать, быть вежливым и деликатным, но всё равно поступлю так, как считаю нужным.

С дочерью Антониной

Все мы знаем примеры, когда жена или дочь руководителя театра становятся в нём примами, а свою дочь Антонину, которая учится на втором курсе Щукинского училища, вы тоже прочите в Театр Пушкина?

– Не думаю. Вообще я был категорически против того, чтобы она выбрала эту профессию. Это не та профессия, которую ты пожелаешь собственному ребёнку. И не из-за того, что там риски – они есть в любой профессии. Но актёрское ремесло очень портит характер. Успешно твоя карьера продвигается – портится характер, мало кто становится лучше от славы, неуспешно – портится ещё сильнее. Актёрство редко обеспечивает благополучное существование. А с другой стороны, как только наступает благополучие – считай, профессия закончилась, ты перестаёшь быть творческим человеком. Так как родилась девочка, я меньше думал о том, кем она станет, просто хотел, чтобы она была счастлива. Чтобы у неё было желание жить, чтобы многое ей было интересно. Только увлечённый человек может быть интересен другому. Я понимал, что если она будет заниматься тем же, чем и я, то станет отдавать этому слишком много времени и может многое пропустить в жизни.

В тот год, когда она поступала, я набирал курс в Школе-студии МХАТ. Мы с ней встретились, и я сказал: «Ну, ты понимаешь, что в Школу-студию МХАТ ты можешь даже не приходить? Тебя туда не возьмут». Мне самому никто не помогал – точнее, не то что не помогали, находились такие люди, но это было потому, что они меня заметили, а не потому, что они мои родственники. А тут, когда Тоня перед поступлением ходила по театральным вузам, мне каждый раз звонили оттуда со словами: «Приходила ваша дочь». Не могу сказать, что мне это было приятно. В этом смысле для меня пример – наша актриса Саша Урсуляк, которой родители, в первую очередь отец, могли составить какую-то протекцию в жизни. Я помню, как Сергей Владимирович Урсуляк пришёл на «Доброго человека из Сезуана», где Саша в главной роли совершила просто невероятный прорыв. Он был настроен так: «Это действительно настолько хорошо? Мне не показалось?» Не ролью, а своей судьбой, позицией, своей актёрской темой Саша доказала отцу, что она не зря выбрала эту профессию.

Вам не кажется, что сегодня из профессии актёра ушло ощущение исключительности? На сцене и на экране мы видим людей, подчёркнуто будничных, будто выдернутых из толпы, в час пик бредущей по переходам метро…

– Ну вообще-то это совсем не про наш театр. У нас в Театре Пушкина как раз очень красивые артисты – поэтому, кстати, к нам так стремятся женщины. В целом женщин в зрительном зале всегда больше, чем мужчин, а у нас их, наверное, процентов восемьдесят. Помню фразу одной замечательной дамы, не имеющей отношения к театру: «Не повторяй ошибок других режиссёров – на сцене должны быть красивые люди! Публика хочет смотреть на красивых – на уродливых они достаточно насмотрелись в жизни». Я не стесняюсь этого, наоборот, радуюсь, когда пишут: «Какие же красивые артисты в Театре Пушкина!»

Когда я набирал свой первый курс в Школе-студии МХАТ, пришёл ко мне журналист и спросил: «Кого бы вы хотели видеть среди своих студентов?» И я очень самонадеянно ответил: «Вы знаете, уже достаточно выпустили актёров, социально близких народу, достаточно не похожих на артистов, маргиналов. Я хотел бы видеть на своём курсе молодых людей, которые в будущем смогли бы играть героев Оскара Уайльда, которые на сцене обращались бы друг к другу «сэр» и это не выглядело бы стыдно. Такой тип лица, такая стать исчезли, поэтому такая драматургия сегодня не востребована. А люди как раз хотят это видеть». Но это было очень самонадеянное заявление, потому что мы берём не тех, кого хотим, а тех, кто пришёл поступать. Конечно, это я замахнулся с Уайльдом!

Однажды Марк Анатольевич Захаров мне сказал: «Запомни, главные роли должны играть только люди, сексуальная жизнь которых интересна зрителю». И, вспоминая его артистов, я понимаю, что в этом есть логика. Хотя я ему тогда возразил: «А как же Евгений Павлович Леонов?» «Это гений, исключение», – ответил он. Женщины должны если не хотеть, то интересоваться главным героем спектакля – только это может заставить их следить за его проблемами, переживаниями, событиями его жизни. Об этом как-то стесняются говорить – всё больше рассуждают о духовности, о смыслах, не думая о том, через кого эти смыслы будут переданы. Иногда режиссёры на репетициях очень хорошо показывают, и кажется, что они сыграют лучше, чем актёры, – но смотреть хотят не на них, а на артистов. Поэтому если актёр вызывает симпатию, доверие, а тем более какие-то фантазии, назовём это так, то это просто замечательно!

Что-то мы сейчас в разговоре пошли в сторону внешней привлекательности, а дело ведь не в ней. Как-то выходя после спектакля я услышал слова зрителей: «Как прекрасен может быть человек!» Вот такая оценка дорогого стоит. Со многих спектаклей – часто очень талантливых! – зрители уходят с чувством «какой ужас вокруг, какие люди отвратительные!». По-моему, в человеке всё должно быть прекрасно… (Смеётся.)

Евгений Писарев проводит мастер-класс

Несколько лет назад вы говорили, что внутри цеха вас считают приятным парнем, но всерьёз, как режиссёра, не принимают, относятся снисходительно. Ситуация изменилась?

– В отношении людей театра, наверное, ничего особенно не изменилось. Изменилось моё отношение к такому отношению. Потому что почувствовал такую защиту и любовь зрителей и актёров, что мнение профессионального сообщества, которое часто преследует свои интересы, меня перестало волновать. Все так или иначе решают свои проблемы.

А такое отношение ещё со МХТ пошло, когда критики снисходительно воспринимали мои спектакли (все же со мной в приятельских отношениях) и могли сказать так: ну, ты понимаешь, такой спектакль неловко особенно хвалить, но, пожалуйста, сделай мне билеты на него для папы, мамы, дочки, сына, врача, учителя… «А что же вы не приглашаете их на те спектакли, которые хвалите?» – «Ну зачем, это им не нужно». Есть мнение, что я вроде бы помирил зрительский театр и высокий вкус, что я лучший в своём направлении. Но премиями я не избалован. Вы говорите «приятный парень»? Да потому, что был удобен. Какой хороший человек, этот Писарев, – покладистый, беспроблемный, денег много не просит...

Я раньше переживал на эту тему. А теперь решил: хватит, буду делать только то, что захочу, что мне интересно. Легче не стало, но жизнь теперь гораздо осознаннее.

Я когда-то брала интервью у Константина Райкина, и он с болью рассказывал о том, как его любимые ученики не захотели идти работать в «Сатирикон». Вы давно преподаёте в Школе-студии МХАТ. Существует ли для вас такая тема – ты привязываешься к ученикам, а они, уходят, ведут себя совсем не так, как ждёшь?

– Я к этому готов. Алла Борисовна Покровская, которая когда-то пригласила меня преподавать (мне было 26 лет, и я ещё даже режиссурой не занимался), сказала: «Первое: не жди благодарности. Закончат институт – встретят на улице, могут не поздороваться, а то и на другую сторону тротуара перейдут». Потому что благодарность – это обязанность. Чувство некой вины. За четыре года ты застанешь их в самых разных ситуациях: будешь вызволять из милиции, помогать делать аборты. Это потом они уже станут артистами, расцветут, но ты свидетель того времени, когда они ничего не умели, и они этот опыт тоже помнят. Как они не могли слова живого сказать, какой у них был говор. И поэтому вместе с благодарностью у них приходит некое отторжение. Я альтруистическую формулу Аллы Борисовны тогда полностью воспринял. Ты, конечно, надеешься, думаешь, что этого или того студента хотел бы увидеть в своём театре, но никакого чувства собственности нет. Более того, я им говорю: вы должны выйти из института отлично оснащёнными профессионалами, которые смогут работать и во МХТ, и в Театре Вахтангова, и в Малом, и в «Гоголь-центре». Я не пытаюсь затачивать их под некий свой стиль.

Вообще, для актёра самое большое счастье – это найти своего партнёра. Когда с партнёром или партнёршей на сцене случается «химия» – это очень большая удача. В таком случае можно и в бездарной пьесе, в средней режиссуре что-то важное транслировать публике.

А у вас как у артиста был такой опыт?

– Да. В спектакле Кирилла Серебренникова «Откровенные полароидные снимки» – с Анатолием Белым. Потом эту роль играл Юрий Чурсин, мой друг, с которым мне было очень удобно играть. Но «химия» у меня случилась именно с Анатолием Белым, с которым было не так уж удобно играть, не очень-то он открытый и стремящийся дружить человек. А что-то между нами на сцене происходило. И я понимал, что соединение наших фактур, темпераментов даёт что-то особенное. И что Кириллу Серебренникову с нами повезло. Повезло с выбором на роли именно нас – доселе не знакомых и после этого не друзей.

В жизни они не дружили и даже относились друг к другу с недоверием, но один из лучших дуэтов советского театра и кино – Анатолий Папанов и Андрей Миронов. Это идеальное партнёрство. Почему Майя Плисецкая говорила «только с Николаем Фадеечевым»? Почему возникла пара Владимир Васильев – Екатерина Максимова? Васильев сам по себе прекрасен, Максимова сама по себе прекрасна, но гениальны они вместе. Это было счастье партнёрства.

А вообще счастье – что для вас?

– Недавно на вручении Премии Станиславского я услышал такую фразу. «Счастье – это ощущение перспективы». Не только то чувство, что сейчас хорошо, а ты понимаешь, что дальше будет лучше. Примерил на себя: да, точно! Ощущение перспективы – это счастье. А сегодня я проснулся и подумал: завтракаю – какое счастье! Какое прекрасное утро. Сегодня не надо работать, сначала у меня интервью, а потом поеду к студентам. И я уже не думал ни о какой перспективе. Мне кажется, что перспектива перспективой, а счастье – это жить сегодняшним днём и получать удовольствие от той минуты, которая происходит сейчас. Поэтому я, может, сибаритствующий человек: если уж пришёл в ресторан, то давай наслаждаться едой. Если уж ставлю спектакль… Кто-то написал, что спектакль «Влюблённый Шекспир» хорош, но так уж перенасыщен всем! Костюмами, музыкой, декорациями, артистами – «как богатый грузинский стол». Я прочёл и подумал: так это неплохо!

Когда-то Кирилл Серебренников сидел на диете и говорил мне: «Что ты жрёшь пирожные?» А я отвечал: «Я не смогу ставить спектакли, если не буду есть сладкого! А ты, наверное, не сможешь ставить свои спектакли, если не будешь себя чем-то ограничивать». Это не потому, что я так люблю сладкое. Просто меня очень легко соблазнить на что-то. Поехали туда-то? Поехали! Пойдём выпьем? Пойдём! Ну если, конечно, нет никакой важной работы. Потому что у меня есть ощущение, что жизнь очень быстро стала лететь и надо ловить счастье.

фото: пресс-служба театра им. Пушкина