Радио "Стори FM"
Перфекционист

Перфекционист

Автор: Марина Бойкова

Художник, архитектор, дизайнер, строитель и телеведущий Алексей Бегак – о вещах, способных сделать нас счастливыми, и наоборот 

– С чего вы взяли, что рукастых мужиков стало меньше? Во-первых, у нас с вами нет статистики. Меньше их или больше, мы не знаем. Я предполагаю, что в среднем тех или иных людей в любые времена рождается одно и то же количество. Рукастых и не рукастых, смелых и трусливых, гетеросексуальных и гомосексуальных и так далее. А дальше определённые обстоятельства могут сократить количество одних и увеличить – других. Например, в Советском Союзе не было автосервиса, и поэтому мужики сами, собственными руками, вынимали свои карбюраторы, промывали их в керосине и занимались прочей ерундой – крутили ручку, меняли колодки. Я на газовой плите прокаливал свечи, чтобы утром завести замерзший автомобиль…  

Но если бы у нас был автосервис, рукастых мужиков стало бы меньше, зато мозгастых – больше и наша Силиконовая долина работала бы, наверное, лучше. Можно продолжить эту мысль, сказав, что вот, мол, появились гаджеты и некоторые участки мозга уже отмирают или засыпают за ненадобностью. Но на их место могут прийти какие-то другие «участки».

1.jpg
Алексей Бегак
Я вот из тех, кто свой карбюратор промывал, и помню, как завести машину кривым стартёром, однако с большим удовольствием пользуюсь всеми сегодняшними средствами. Наше поколение умеет это соединять, а что с нынешним происходит, не могу сказать. Просто не знаю. Но мне всё равно кажется, что существует такая… биологическая объективность: сколько дорогу ни асфальтируй, всё равно сквозь покрытие то шампиньоны вылезут, то травка его разорвёт. Ну да, можно и так забетонировать, что не вырастет… Но вот другой пример: несмотря на все ужасные режимы, которые на нашей земле царили, на ней продолжали рождаться талантливые люди. Смелые люди. Как это происходит? Не знаю. Вот почему Иосиф Бродский – человек, свободней которого трудно себе представить? Родился-то, мягко говоря, в очень «заасфальтированной» стране. Как мог в тех условиях еврейский мальчик достичь такого уровня свободы?! Можно предположить только одно: его очень любили в семье и вот эта защита дома была для него определяющей. Не будь этого, «закатали» бы в бетон, что со многими и произошло.

Родители ваши – солисты балета Большого театра. Вы живёте среди красоты? Представляю: «сталинка», мебель из красного дерева…

– Ни фига. Никакой «сталинки» и дорогих вещей. Да никто из артистов не был тогда супероплачиваемым, кроме примадонн самого верха. Папа в то время, когда в театре ещё не было Григоровича, был очень востребованным. Танцевал и с Лепешинской, и с Улановой, и с Плисецкой. Он первый исполнитель Спартака в Большом театре. Мама была артисткой кордебалета, на очень хорошем счету. Обычно артистки балета в сорок лет заканчивают танцевать, а мама выходила на сцену до сорока пяти. Её не отпускали, потому что она была надёжная, всегда выручающая. Но красного дерева не было. Папа, правда, когда мне было лет пятнадцать, увлёкся антикварной мебелью. Сначала была мода на русский стиль. После книжки Солоухина «Чёрные доски» все побежали искать иконы на чердаках. Потом папа в комиссионках покупал предметы мебели под аккомпанемент маминых криков: «Зачем?! Куда?!» Она не сильно возмущалась, больше для порядка. Пахали они оба, а зарплата маленькая. Ну, гастроли приносили какие-то деньги. Но всё равно надо  было как-то крутиться. В общем, никакого шоколада. Совсем. Не нищее существование, но точно не богатое. Ну, был автомобиль «Жигули», папа мне его потом подарил. Я его красил, научился сварочным работам, потому что из тех «Жигулей» можно было выйти, не открывая дверь, через дно. В общем, руками пришлось много всяких дел переделать.

Конечно, я люблю вещи. Я, собственно, только тем и занимаюсь, что делаю вещи. Картины, фотографии, мебель, интерьеры домов, проекты зданий, которые строю, –  всё это вещи. И телевизионная программа, которую я веду на канале «Культура», мне нравится как вещь, будто её можно потрогать. Книжки, в которые я делал иллюстрации, тоже вещи. Я не терплю поломанных вещей. Если есть возможность, сам восстанавливаю. Раньше очень много времени тратил на всякие ручные работы, очень это любил, и руки всегда росли откуда надо.

model.jpg
"Лежащая модель"

«Мона Лиза» – тоже вещь?

– «Мона Лиза» – точно вещь. Но если вы меня сейчас заведёте на «Мону Лизу», то у вас закончится батарейка. Она – вещь не очень интересная. Мне не нравится, когда к вещи трудно подойти. От пуленепробиваемого стекла, толпящегося народа, селфи меня подташнивает. Это же просто картина, которых в истории искусств было множество! А буквально рядом с «Моной Лизой» висят, например, дивные вещи Пьеро делла Франчески. И ни одного человека рядом, ни одного селфи!.. Любая картина – вещь, безусловно. Белый прямоугольник, на который потом наносится слой красок – и появляется изображение. Рождается вещь, которой раньше в природе не было. Это магическая абсолютно история. Многие художники, и я в их числе, испытывают сильные чувства оттого, что у них что-то получается, что-то не получается. Они реально страдают, если, например, линия, проведённая на полотне вчера, сегодня вдруг кажется лишней.  Для меня и дом – вещь. Сегодня этих домов я построил больше двадцати – как архитектор, как дизайнер, как строитель, как девелопер. Первый – в конце 90-х годов. Сначала мы с женой решили просто отремонтировать дачку. Пришли друзья, увидели результат, сказали: «У, клёво, мы тоже так хотим!» И одному из них мы сарайчик переделали в жилой дом. И пошло. Это особый восторг, когда ты на бумажке рисуешь сначала один планчик, потом второй, третий, тысячный, обсуждаешь это с заказчиком, далее появляются рабочие чертежи, строители копают яму, заливают фундамент, и потом кирпичик за кирпичиком, слой за слоем – возникает дом, который ты придумал. Я сейчас красиво говорю, но за этим, конечно, стоит много разнообразного кошмара бытового и шлака, который неизбежен при производстве. Но это всё равно кайф!

dom.jpg
"Дом на холме"

Писатели часто признаются, что, закончив большой роман, даже впадают в депрессию. Когда дом построен, так же?

– Стройка резко не заканчивается. Она тянется и тянется, даже когда человек уже вселился в дом, который ты построил. И есть другие вещи, которыми ты занят. Не так, что роман написал – и сразу запил. У меня есть другие «романы». А если ничего нет – тогда, конечно, навалится тоска. Но пока у меня столько дел, что я ничего не успеваю. И это хорошо. Вот это состояние лёгкой паники, когда – «шеф, усё пропало!», всё летит к чертям, телефон разрывается, когда съёмки, встречи – это здорово. Точно знаю: так лучше, чем когда образуются «дыры». Хотя…   Понимаете, все мечтают о вечной жизни, при этом не знают, чем занять себя в следующие выходные. Это плохо, что мы не умеем быть просто собой и находить в этом счастье. Нам нужен какой-то отклик, лайки, грубо говоря, на всех уровнях. А вот просто прожить день для себя, глядя на небо, даже книжку можно не читать, и чтобы было хорошо, мало кто это умеет. Как известно, если ты можешь полчаса ни о чём не думать, ты – бог. А мы не можем. Но к этому надо стремиться! Тем более учитывая, что любая жизнь идёт к закату. Надо стремиться получать наслаждение от праздности и уединения, уметь радоваться тому, что ничего не происходит, что ты просто живёшь, что течёт река. Вот этого трудно достичь.  

Вы ведёте на канале «Культура» программу «Правила жизни» и  как-то сказали в интервью, что её цель – восстанавливать культурные связи. Вещи могут в этом участвовать? 

– Они многое могут. Например, сниться. Вот вам снятся вещи, которые вы любили, но потом их лишились? А мне до сих пор, и довольно регулярно, снится старая дача, на которой я ещё в люльке лежал. Это дача деда, маминого отца Григория Левитина, который был гонщиком по вертикальной стене в Парке Горького, «Бесстрашный рейс» аттракцион назывался. Он купил эту дачу у вдовы генерала, которому после войны её построили пленные немцы. Очень качественный был дом, с гектаром земли, с речкой маленькой и узенькой... Элитная такая дачка. Потом мы её лишились, а в начале 80-х она опять оказалась во владении нашей семьи. Там я, кстати, получил первый строительно-ремонтный опыт: надо было всё привести в порядок. Когда я отдирал обои, чтобы добраться до дерева, я обнаружил на стенах карандашом расчерченные схемы и расчёты по-немецки, то же – под плиткой в ванной комнате. Я словно попал в другую эпоху, это было потрясающе! А старые газеты, которые я снимал слой за слоем!.. Потом с этой дачей пришлось расстаться. И вот она мне снится. Я хожу по участку и вижу какие-то вещи, которые никогда не видел. Вхожу в дом – и он всегда в ужасном состоянии: через гнилую крышу льёт дождь. Я чувствую вину и говорю: «Я тебя спасу. Ты будешь прекрасным домом», и действительно ощущаю в себе силы это сделать. Кстати, та машина, которую мне папа подарил, редко, но тоже снится. Я, представьте, помню её государственный регистрационный знак! У меня потом были десятки машин – и знака ни одной из них я не помню. Только этот...

car.jpg
"Фавн". Холст, масло"

А что касается связи времён и поколений, то такая задача, конечно, есть, но в подсознании. Помимо уничтожения смыслов в известные времена были уничтожены и вещи, которые вместе с этими смыслами передавались от поколения к поколению. Вагонами сжигались иконы, рубились оклады, продавались произведения искусства в обмен на золото, необходимое молодой республике, дальше летело на помойку содержимое бабушкиных и дедушкиных сундуков, старые фотографии, приходила пластмасса – выкидывалась бронза и так далее. А ведь вещи – они тоже культурные «коды». Мы все знаем, что «культура» – от латинского слова «возделывать», «выращивать». А чтобы вырастить, нужно ухаживать, поливать. В этом смысле канал «Культура» делает хорошую работу, но она всё равно однобока. Потому что культура – это не только книжки, скрипки, кисточки, Ахматова... Это и дом, в котором человек живёт, и слово из трёх букв на заборе. Она – то, что мы передаём, что нам преподали наши родители, а им – их родители. Мы это культивируем: поливаем и удобряем, отвергаем или, наоборот, возводим в высшую степень – и передаём своим детям. Поэтому канал «Культура» – он, скорее, канал «Искусство».

У вас в доме всё очень современное. Кроме больших старинных часов. Это семейная реликвия?

– Часы мне папа подарил. Они одна из тех вещей, которые он собирал. Когда часы останавливаются, я сам лезу в механизм, иногда удаётся их запустить. Эта вещь пришла из другого мира. Всё остальное здесь сделано с нуля за четыре года, как и весь дом. Этот пентхаус, состоящий из четырёх частей, на сегодняшний день последний из построенных мною домов.

dom3.JPG
Лестница как артефакт

Вы говорили, что есть вещи, вами любимые. Они реально могут вызывать столь серьёзное чувство?

– Во-первых, давайте определим понятие. Всегда нужно точно понимать, о чём речь. Есть такой анекдот. Главврач психиатрической лечебницы приходит в палату к буянящему пациенту. Спрашивает: «Что же вы, милейший, так шумите?» – «Я же вчера сказал вам, что я Наполеон!» – «Так вас и определили в палату для Наполеонов. Зачем же буянить?» – «Да. Но они – императоры, а я – пирожное!»… Так вот, возвращаясь к любви. Это слово объединяет огромное количество состояний: секс – это любовь, есть любовь материнская, отцовская, любовь к родине, к вкусной еде, к выпивке… Вещь тоже вызывает любовь. В данном случае это комбинация чувств, которые вы испытываете, когда видите предмет, прикасаетесь к нему. Он может вызывать воспоминания, вас может волновать форма, сочетание цветов… 

Но всё это может действовать и наоборот. Вещь можно и разлюбить. Например, у меня была яхта. Потом надоела, разлюбил. С одеждой это особенно часто случается. Любишь – потом как-то вдруг понимаешь, что наряд уже нелеп, и цвет не твой, и форма. Меняется человек, меняются обстоятельства. Если вы забьете в Google слово «вещь», в первую очередь выскочат ботинки, штаны, перчатки, шляпы... Мне, кстати, очень нравится покупать одежду. Но я покупаю – и не ношу. Потому что некуда. Радует сам факт наличия красивой вещи. У меня до последнего времени не было ни галстуков, ни пиджаков, ни костюмов. Потому что жизнь не предполагала никаких светских мероприятий. Была только работа в живописной мастерской, на стройке. А в гости можно прийти и в поло, в свитере или футболке. Сейчас обстоятельства изменились, я даже купил один галстук, но надевал его всего два раза и снимал с радостью.

Вы как-то сказали, что даже цвет стен влияет на человека. Помните стены в своей детской?

– Своя комната появилась у меня в семь лет, когда родители построили кооперативную квартиру. Сегодня это Большой Афанасьевский переулок. Дом Большого театра. Мне досталась комната метров десять. Стены в ней были обклеены фактурными обоями, крайне экстравагантными. В 1967 году выбор обоев в стране был, понятно, небольшой. Не знаю, откуда они взялись. Цвет был такой песочный, благородный. Но одну стену, как только в комнате обжился, я целиком расписал – сделал фрагмент большого полотна. Точно был Шагал, ранний, витебский, зелёный забор и ещё что-то такое. Главное, что я делал, особенно в ранние годы, – это рисовал до умопомрачения. Когда мама спрашивала, сделал ли я уроки, папа говорил: «Тсс, он рисует!»

3.jpg

Вы допускаете, что глубокий человек может быть совершенно равнодушным к предметному миру? Живут же люди в бардаке…

– Я допускаю вообще всё. Соответственно, и это тоже. Наверняка есть примеры, когда талантливые люди оказывались равнодушны к вещам. Ну зачем писателю вещи кроме стола и чернильницы? А сегодня и чернильница не нужна. Есть люди, которые терпеть не могут дом, зато обожают отели. Одни даже в гостиничном номере вешают дорогие сердцу фотографии. Другие же интерьеры вовсе не замечают, пришёл, упал в кровать, утром встал, дальше пошёл. Все разные! Люди воспринимают мир по-своему: кто-то глазами, кто-то ушами, кто-то информативно. Чтобы всеми тремя способами одинаково – вряд ли. Для меня, например, глаза – первостепенное. Мне важно, как выглядит вещь. Если прекрасно – это может меня осчастливить. Так же могут действовать город, лес, берег, скала, помидор – неважно. Просто мир я воспринимаю визуально. С музыкой, к сожалению, хуже. Ну не получаю я наслаждения от музыки! 

С информацией дела немного лучше обстоят, чем со звуком. Поэтическое слово я воспринимаю, да. А прозу с трудом читаю. Толстые книжки – вообще никак. Взять, прости господи, «Войну и мир». Ну вот прочитал я её. В школе не осилил – слишком толстая, тем более на каникулах. А нужен ли тебе Толстой в пионерском лагере в Анапе? Да ещё когда полстраницы на французском и ты, лёжа на пляже, глазами вверх-вниз, туда-сюда. Ну ужас. Однако я потом переживал: не хорошо как-то, Лев Николаевич старался… Это вообще отдельная история – право автора занимать внимание зрителя, читателя на долгое время. Лично мне было бы неловко заставлять людей читать тысячу написанных мной страниц. Лет в тридцать я с полным восторгом прочитал «Евгения Онегина». Когда школьная фигня про «лишнего человека» из меня выветрилась, я первый раз по-настоящему прочитал роман. И просто улетел. Мне показалось, что это огромная книга – по количеству мыслей и полученных эмоций, хотя там – тетрадочка…

Но ведь каждый вправе читать или не читать…

– Вправе. Однако мы всегда стесняемся: вот нехорошо не читать Толстого. Это наследие советского воспитания – мы не любим себя такими, какие есть. Ну раздражает меня, что Лев Николаевич всё время мне что-то втирает. Почему я должен за это перед кем-то извиняться? Толстой людей не любил, все персонажи у него какие-то отвратительные, за редким исключением – ну, Безухов симпатяга, а остальные – неприятные. А «Анна Каренина»? О чём это? Всё правда, всё тонко подметил хитрый старик – ну и зачем мне его правда? Там нет сказки… Вот Гоголь – это сказка, он создаёт мир, за которым хочется следить, это магический кристалл, сверкающий гранями. Такие вещи мне нравятся. Понимаете, надо себя любить со всеми недостатками! На самом деле недостатков у нас нет. Есть качества. Ты злой и жадный – отлично! Но ты, наверное, бываешь и добрым... 

Я, знаете, в последнее время озадачен этим вопросом. Тем, что огромное количество вещей мешает человеку быть счастливым. Например, кем-то придуманные правила. Наш человек, согласитесь, всё время живёт с чувством, что он что-то не так делает. Пошёл в загс, там ему сказали: «Теперь тебе нельзя на других женщин смотреть, только на эту». Почему? Существует масса формальностей, которые делают нашу жизнь невероятно… неприятной. Хотя ясно, что не все люди находятся на одном уровне сознания. Кто-то может обрести свободу без ущерба для окружающих, а кто-то должен быть, как коза, привязан на верёвку, иначе его будет носить по жизни с угрозой разрушений.

sad.jpg

Вы жили в Великобритании среди совсем других людей. Они счастливее?

– Ну, жил десять месяцев. Это не считается. У меня не очень свободный английский, а я, к сожалению, перфекционист, мне важно знать язык досконально, чтобы общаться, поэтому в англичанах я так и не разобрался. Мы с женой жили в Лондоне довольно закрыто, занимались своими художественными делами, в гости не ходили. Для меня Англия, англичане – это оболочка, которая мне очень нравится. Я Англию обожал и теперь тихо люблю. Англия как вещь – для меня верх всего вообще. Из этого выросла огромная часть моего рисования. Собственно, там я и начал заниматься живописью, до этого был графиком, иллюстрировал книги. Но, вернувшись в 92-м году, я достал с чердака засохшие институтские тюбики с краской и начал писать. А темой десять лет была исключительно Англия. Я туда потом много раз возвращался. И вот я писал такие придуманные пейзажи, на основе тех, что видел в реальности, с архитектурой, без архитектуры… 

Эти изображения каким-то непонятным образом возникали в моём воображении. Потом стало меняться направление. Был период, когда я вообще ничего не делал в живописи, потому что увлекли строительство, дизайн, архитектура. Плюс возникло телевидение. Но если всё другое я делаю сам – картины, фотографии, дома, то на телевидении я не автор. Единственный случай в моей жизни. Конечно, свою часть я делаю творчески, авторски – ни одного чужого слова не произношу, кроме цитат. Но тут впервые надо мной есть начальники… Но живописи стало меньше. Меня вдруг перестала интересовать судьба моих картин. Вернее, так: я понял, как делаются имена в мире искусств, в арт-бизнесе, и мне стало жутко скучно, неинтересно.

Это вы о чём?

– Ну вот представьте. Стоимость одного квадратного сантиметра на картине художника «икс» в десять раз больше, чем квадратный сантиметр на картине, скажем, уже упомянутого Пьеро делла Франчески. 

orel.jpg
"Чеглок"

Почему?

-  А разрыв бывает и в сотни, и в тысячи раз. Поэтому мне стало совершенно безразлично, буду я висеть в Музее современного искусства в Нью-Йорке, или в Пушкинском музее, или нигде. Я всегда рисовал, потому что мне нравилось, не думая, где это моё творение потом окажется. Покупают – ну здорово, не покупают – у себя повешу или подарю. Но сначала мне всё-таки хотелось участвовать в выставках. В общем, я пытался суетиться. Пока не пришло безразличие. Но, что бы я ни делал, всегда сожалел, что не стою у мольберта, не пишу. Понимаете, я всё время чувствовал себя в долгу перед живописью, поэтому в один прекрасный день опять достал кисти. И несколько месяцев назад понял, что все стены в моём доме завешаны моими холстами, они стоят уже и на полу, перекрывая те, что висят. В общем, я осознал, что пора им уже... на свежий воздух. Начал об этом думать, но всё равно вяло. Я ленивый. У меня даже портфолио нет. Я не кокетничаю, уверяю вас. Я точно не городской сумасшедший и не бессребреник, и не аскет, и не ангел. Я люблю деньги. Очень. Как вещь (смеётся). Впрочем, электронные тоже годятся (смеётся). 

Знаю, что искусством можно (очень непросто, но можно) зарабатывать. Это, конечно, сегодня не моя задача, но… холстов собралось много. Они начали на меня давить, действовать на нервы. В итоге я понял: если они не станут выходить куда-то, то я остановлюсь, а так нельзя. Какой бы ты ни был любитель уединённого творчества, но невозможно всё время творить в стол. И так случилось, что первым, кто сделал возможным мою выставку, стал Еврейский музей и центр толерантности. В связи с этим я слегка взвинчен. Уже придумал название и некие элементы дизайна. Хотя знаю, что проснусь на следующий день после открытия в состоянии тяжёлого похмелья. Не алкогольного. Со мной было уже такое после персональной выставки. И это очень скверно. Почему? Потому что положение художника всегда трагично. Зритель, даже самый благодарный, стоит и смотрит на твою картину ну минуту, ну две. А ты её писал две недели или месяц. Даже друзья и люди, которые коллекционируют мои картины, которые восторгаются: эх, здорово! эх, класс! – и они, знаю, постоят пару минут и уйдут. 

Никогда то, что художник вложил в свой холст, не соответствует тому, что можно получить от зрителя. Ожидания никогда не оправдываются. Справиться с этим ощущением не помогает ни чувство юмора, ни самоирония. Но всё равно хочется повесить свои картины на стены, я жду, что придут люди, на них посмотрят. Но одновременно растёт другое желание: найти место среди этой суеты, натянуть новый холст – и вперёд! Надо дальше рыть эту траншею, которая когда-то началась и кончится в определённый момент. Это и есть жизнь: траншея, которую ты копаешь, отбрасывая лишне. Или еще аллегория: жизнь - это полет во вселенной в обнимку с любимой разделочной доской.

фото: личный архив А. Бегака

Похожие публикации

  • Феномен Таши Тудор
    Феномен Таши Тудор
    Жила-была талантливая художница, иллюстрировавшая детские книжки. Не стремясь к известности и славе, она создала вокруг себя удивительный гармоничный мир, сделавший её, может быть, самой счастливой женщиной человечества. Её жизнь – пример того, как вопреки всему можно стать счастливой
  • Человек, который умеет всё
    Человек, который умеет всё

    Вячеслав Бутусов, фронтмен группы «Наутилус Помпилиус» и «Ю-Питер», умеет писать музыку, стихи и прозу, рисовать и строить дома. А что для него в этом всего важней?