Автор: Диляра Тасбулатова
Андрею Смирнову, одному из самых ярких режиссеров России, все фильмы которого (хотя снял он мало, не желая уступать цензуре) остались в истории кино, исполняется 83.
Поручик Порох
На «патриарха» он тем не менее не похож: когда Андрей Звягинцев искал героя для своей «Елены», то остановился именно на Смирнове – благодаря его «горящему взору», энергетике и, как говорят на юбилеях, молодости души. Все остальные претенденты явно не тянули, выглядели уставшими от жизни, внутренне старыми, хотя среди них были и более профессиональные, с солидной фильмографией и актерскими навыками (Смирнов все же актер непрофессиональный). В свое время его дочь Дуня тоже выбрала собственного отца для роли Бунина (они и внешне похожи) – и, разумеется, сделала это совсем не в интересах семейного подряда: смирновский Бунин будто спорил с академическим, был живым, скандальным, резким и непримиримым. Это вам не русский классик в состоянии эмигрантской барской расслабленности, а живой человек – порой и злой, и невыносимый, и страдающий, сыгранный Смирновым без хрестоматийного глянца.
Андрей Сергеевич и в жизни такой – пару раз видела его на заседаниях Киносоюза, членом которого тоже состою, – ни дать ни взять поручик Порох, был такой у Достоевского в одном романе: человек добрый, но заводной, шумный, нетерпимый. От этого поручика Андрей Сергеевич, правда, отличается тем, что темперамент свой расходует не понапрасну, не просто чтоб покричать вволю – а как раз с целью справедливости, человеческих прав, чести и достоинства: вот кто, кстати, идеальный кандидат на премию с подобной формулировкой. А то тут одному (не скажу, кому именно) предложили вручить, хотя там впору поменять на «потерю чести и достоинства», как шутит одна моя подруга; в наши смутные времена, впрочем, такие медали можно отливать тысячами, если не десятками тысяч.
После «Француза» и тем более грандиозного эпоса «Жила-была одна баба» Смирнов немедленно попал в стан «русофобов»: в смехотворной статейке, помещенной почему-то на сайте адвокатских услуг (скоро, видимо, и на Авито появится или на Барахолке точка ру), так и пишут, что, дескать, снимал о военном братстве, а теперь вдруг ругает все советское. Где в «Белорусском вокзале» восхваляют это самое «советское», никак не возьму в толк: какое отношение к нему имеют ветераны, воевавшие за родину, не за Сталина? Эти самые ветераны рассказывают, что шли на шквальный огонь не со Сталиным, будь он неладен, а наоборот, страшно матерясь. Святое дело, как бы ни морщились патриоты и лицемеры, ну что русский человек кричит перед смертью, сами подумайте.
Ва-банк
...Кстати, поэтому «Белорусский вокзал», позже ставший классикой и хитом, шедевром всех времен и народов, фильмом, на котором плачут и ветераны, и их дети-внуки, был вначале на подозрении. Чего только не вытворяли с молодым режиссером: насильно совали других актеров, выбрасывали сцены, а потом снова их вставляли, пытались кроить и так и эдак, пока неуживчивый Смирнов не взорвался, сломавшись вроде как на «мелочи». Дело в том, что на роль фронтовой медсестры прочили Инну Макарову, причем настаивала сама Фурцева, тогдашний министр культуры, и вот тут Смирнов пошел ва-банк, наотрез отказавшись от Макаровой и горячо настаивая на кандидатуре Нины Ургант, вплоть до остановки съемок. Начальство, как ни странно, пошло на попятную – Ургант ждала год, уже смирившись и распрощавшись с ролью, и тут вдруг позвонил сам Смирнов (ее сцена снималась последней).
Кадр из фильма "Белорусский вокзал"
Сейчас это кажется странным: фильм, что называется, вошел в «золотой фонд» советского кино, Папанов и Леонов блеснули в неожиданной для них ипостаси, а песня Окуджавы о десятом нашем десантном батальоне стала народной в буквальном смысле, как и «День победы» Тухманова.
Война без войны, как, собственно, было и в германовских «Двадцати днях»; война в воспоминаниях или присутствующая косвенно; война как горе и смерть, а не победные реляции; как высший духовный подвиг – но (что, видимо, и взбесило начальство) в среде простых рядовых. Собственно, фильм Смирнова – в своем роде косвенный аналог «лейтенантской прозы», хотя к тому времени с дня Победы прошло уже четверть века: та же скромная, без героизации и казенного пафоса, интонация, будто подслушанная у простых людей, очевидцев кошмара, прошедших свой ад с достоинством и не растерявших его и поныне.
Сценарий Трунина, провалявшийся без дела на «Мосфильме» несколько лет, тоже претерпевал бесконечные изменения, его и Шепитько переделывала (ее вариант, рассказывает Смирнов, ему не понравился, там один из персонажей погибал уже в мирные дни от взрыва в лаборатории), потом, слава богу, Шепитько охладела к этой истории и ею заинтересовался Марк Осепьян, талантливый человек, автор картины «Три дня Виктора Чернышова». Но и у него что-то не заладилось – и вот тогда за дело взялись Смирнов с Труниным, запершись в Репино, чтобы писать сценарий (выше я уже описала, что и с этим вариантом их долго и разнообразно мучили).
Незадолго до этих событий всесильный Баскаков, зампред Госкино, где-то в гостях вальяжно посоветовал Смирнову подыскать другую профессию, и он, мол, ему в этом поспособствует: после «Ангела», рассказывает Андрей Сергеевич, новеллы по рассказу Олеши, с ним никто не хотел связываться.
...Известно, что чем больше вы погружаетесь в историю советского кино, тем больше приходите в недоумение, буквально обалдеваете – тысячи халтурных проектов прошли все худсоветы без сучка и задоринки, зато каждый шедевр рождался на свет в таких муках, как, наверно, ни один ребенок на свете, даже при всех возможных отрицательных показаниях. Иной раз, начитавшись об этих каверзах, подумаешь, что с таким доглядом лучше уж рожать самим, в чистом поле, как-нибудь бы справились, ей-богу.
В СССР секса не было
...Самое интересное, что и после триумфа «Белорусского вокзала» Смирнов остался на подозрении: вторая его полнометражная картина, «Осень», до сих пор не забытая, ничего, кроме хулы, не удостоилась. Самое смешное, что отметились и зрители, в ту пору активные, то и дело строчащие письма в редакции, будто им больше делать было нечего: их перлы – о том, что герои отвлеклись от строительства коммунизма (имелось в виду, в койке) – сохранились, можете ознакомиться. И это в начале семидесятых, после Оттепели, с ее относительной свободой, боже ж ты мой...
Не отставали и так называемые критики, и те, что в погонах, и те, что без: больше всего мне понравился пассаж о том, что герои, которые вообще-то любовники, роман у них, «ни с того ни с сего раздеваются», как будто речь идет о комсомольском собрании в чем мать родила. По свистку парткома, что ли, раздеваться – я так и не поняла, если честно, тем более что и раздевались-то Саша и Илья, можно сказать, наполовину, не целиком, мы даже грудь Натальи Рудной ни разу не узрели, а уж Леонид Кулагин всего-то торс обнажал, никакого, извините, телесного низа, ни-ни. До какого ханжества нужно было дойти, чтобы писать такое, просто диву даешься, вот уж точно – в СССР секса не было.
Первый советский эротический, как называют этот фильм, потому и не дошел до широкого зрителя: смотрели чуть ли не тайно, по окраинам, третьим, так сказать, экраном, перешептываясь, что, дескать, видели актрису в кружевном лифчике и, о ужас, в кровати с мужчиной. Причем, свидетельствую, вчера пересмотрела, в этой самой кровати любовники были закрыты не по самое не хочу, как сейчас принято, а ровно по грудь, причем упакованную в лифчик. Тогда, видимо, детей делали у прокатного стана, такое у меня возникло подозрение, а кровать в доме была чем-то вроде почетного буфета, многоуважаемого шкафа, и ложиться в нее можно было лишь 7 ноября и желательно в одиночестве.
Кадр из фильма "Осень"
«Осень», между тем, до сих пор не устарела: тонкий лиризм, авторская интонация любовного настроения, когда невозможное кажется возможным, а потом вновь, на круги своя, – невозможным, мучительным, недосягаемым, – такого, пожалуй, в нашем бесполом кино еще не было. Это же, черт побери, о Мужчине и Женщине, а не, скажем, о коллегах по работе, сотрудниках, беспокоящихся, как бы им пятилетку в три года спроворить. Сложные отношения Саши и Ильи, их притяжение-отталкивание отражаются в зеркале двух других пар, деревенской, у которой свои заморочки, и городской, счастливой и многодетной. Все они переживают за Сашу, за ее неустроенность и безбытность, втайне, может, завидуя ее особой судьбе, ее человеческой незаурядности, требовательности, возвышенности, мечтательности. Ее боятся, ибо она сложнее других, более, чем другие, мятущаяся – душа, не знающая своих пределов. Такого женского характера, «несоветского», еще не было – с Сашей, быть может, в те времена могла тягаться только героиня Нееловой в «Монологе», тоже человек сложный, переживающий, несмотря на юность, первое в жизни предательство как конец мироздания.
Тридцать лет простоя
Перед огромным, в тридцать лет, перерывом, Смирнов снимет еще один фильм – «Верой и правдой», об архитекторах и архитектуре (редкая тема), подвергнутый чуть ли не тотальной цензуре, и, разочаровавшись в правилах, по которым был вынужден существовать, бросит режиссуру. Тогда казалось, что навсегда. Позже он скажет, что у него отняли тридцать лет, целую жизнь, вычеркнув его из профессии, хотя решение он принял, в общем, сам, больше не в силах мириться с диктатом цензуры.
Кто его знает, правильно ли он поступил – многие, тот же Тарковский, да и не он один, в буквальном смысле умирали на этом пути. С другой стороны, Кира Муратова, например, «умирала», глядя, как снимают другие, занимаясь ее любимым делом, от которого она была насильно отлучена...
Страна женского рода
Через тридцать с лишним лет, в 2011-м, в прокат вышел исторический эпос «Жила-была одна баба», посвященный ужасам продразверстки и жесточайшему, зверскому, беспощадному подавлению тамбовского восстания, когда красные расстреливали заложников семьями: ноу-хау красного командира Тухачевского, позже уничтоженного Сталиным. Таких восстаний, впрочем, было числом аж 400, по всей России, хотя об этом даже сейчас не слишком любят распространяться.
К картине Смирнов готовился сильно загодя: почти тридцать лет, ну уж 25 точно, изучая архивы: за эти годы он стал почти профессиональным историком событий первых лет революции, о чем он постоянно говорит в своих интервью. Сейчас Смирнов, может, единственный, кто так страстно, без академического холода, взывает к правде, к полному покаянию и открытию архивов, где ужасающая правда – о том, что делала Советская власть еще до полного воцарения Сталина, – стала бы общедоступной. Чтобы помнили, взывает Смирнов, чтобы вняли, задумались, ужаснулись, чтобы тотальный террор не повторился. Собственно, этот фильм – и есть покаяние, где даже камни вопиют о содеянном…
Кадр из фильма «Жила-была одна баба»
В то же время здесь имеет место, так сказать, «феминистский», извините, дискурс: в центре повествования как раз «баба», чудодейственная Варвара, что из последних сил тащит на себе всю тяжесть века-волкодава. Не раз битая, изнасилованная, униженная, оскорбленная и в конце концов сосланная с малыми детьми в Сибирь. В холод и дождь, с нехитрыми пожитками, по чистому произволу красного комиссара, за «ложные» показания: хотела спасти любовника, вытащив его из заложников и прикинувшись его женой (ее венчанный муж давно сгинул).
Фильм, не всегда ровный, изобилующий сценами жестокости (на самом деле все было гораздо страшнее, свидетельствует автор, такое покажешь, жить не захотите), но местами и провисающий, драматургически не всегда выстроенный, в целом производит грандиозное впечатление: Варвара – это ведь изнасилованная Россия, страна женского рода, страна, которую вынесли на своих плечах женщины.
Даша Екамасова, в ту пору 25-летняя, совсем еще молодая актриса, играющая главную героиню, делает это с такой степенью достоверности (включая тамбовский говор, которому актеры специально обучались), что просто оторопь берет. Особая красота пролетарской Мадонны – с этими татарскими скулами и пронзительными синими глазами, не говоря уже о телесности, женской мощи, которую не портят даже нищенские лохмотья; не женщина, а мать-земля, будто, ни дать ни взять, реинкарнация великой Мордюковой. Которой, осмелюсь посягнуть на святое, Екамасова ни в чем не уступает: ее недаром называют лучшей актрисой нового поколения, хотя Даше всего за тридцать. Варвара, как сквозь строй, пройдет сквозь все ужасы исторического времени – еще до прихода красных, выйдя замуж за грубого мужика в богатую семью, хлебнет полной чашей. Тяжкий труд, приниженное положение младшей невестки в доме, где царит жестокосердный папаша мужа, и бесконечные домогательства: в пьяном угаре ее пытается изнасиловать и свекор, и какие-то мужики (им, к сожалению, это удастся), и случайный попутчик. Грубый, посконный мир первобытных инстинктов, где Эрос связан с подавлением и унижением – хотя Варвара каким-то чудодейственным способом сохраняет среди этого тотального кошмара первозданность языческой богини, которой повсеместная грязь каким-то чудом не коснется.
Помимо всего прочего, работа – и по реконструкции крестьянского быта, и по историческому размаху – была проделана колоссальная, но именно Даша, и более всех она, воплощает идею фильма. Она его символ, «оправдание», живая плоть, и заодно необоримый дух.
Умри ты сегодня, а я – завтра
Два года назад Смирнов показал «Француза», свою последнюю картину. Действие фильма происходит в далеком 57-м, после знаменитого ХХ съезда, и построено на экзотической для того времени интриге: в Москву приезжает мальчик-француз, наполовину русский, якобы славист и спец по Маяковскому, на самом деле он сюда явится, чтобы найти некого Татищева по прозвищу Граф, опасаясь, что тот уже сгинул в ГУЛАГе.
Самое интересное, что таки найдет, и не в Москве, а в Переяславле-Залесском – побывав в ГУЛАГе, тот не сгинул там по чистой случайности, и они проведут вместе целый день. Им даже разрешат посидеть в каком-то актовом зале местного дворца культуры: в бараке, где живет бывший аристократ, сидеть невозможно, вокруг снуют какие-то темные личности, намечается пьяная драка и пр. Графа играет Александр Балуев – правильно говорят, что это его лучшая роль в кино, которая тянет на отдельный фильм.
Кадр из фильма «Француз»
Что правда, то правда: эпизод с Балуевым – самый выдающийся мини-сюжет этой картины: разговор чистенького иностранца со своим предполагаемым отцом, прошедшим ад сталинских лагерей, опростившимся до положения ночного сторожа в российской глубинке, достигает порой силы великой литературы. Я даже аналогов не могу подобрать: ночной разговор Сонечки Мармеладовой с Раскольниковым, чтение вслух воскрешения Лазаря? Разговор Свидригайлова и Раскольникова о том, что ад, возможно, не пламя и сера, а деревенская банька, темная и затянутая паутиной по углам?
По силе – да, возможно, с той только существенной разницей, что ни Раскольников, ни Свидригайлов, ни святая блудница Соня не прошли лагеря. То есть не пали на самое дно жизни, непредставимое для романтиков прошлого, мечтавших увидеть небо в алмазах.
В этой сцене встретились два мира: свободный и лагерный – и Судьба так распорядилась, что они – кровные родственники. Вот, кстати, о чем фильм: все остальное, панорама жизни конца пятидесятых со сценами остаточного террора, властью КГБ, всеобщей, несмотря на доклад Хрущева на ХХ съезде, завороженностью злом, со знаковыми фигурами тех лет вроде художника Рабина или неким Валерой, чьим прототипом является никто иной, как сам Александр Гинзбург (которому, кстати, и посвящен фильм), – все это как будто и снято для того, чтобы прийти к этой главной сцене.
Это Россия, детка, такого нигде больше не встретишь: старый зэк в дырявом ватнике, прошедший кромешный ад, сидит со своим сыном-иностранцем, которого видит в первый и последний раз, где-то в страшном российском захолустье за бутылкой водки, и говорит с ним о том, что математически выверил существование Бога.
Но говорят они не только о Боге – мы жили ненавистью, прибавляет Граф. Недаром Шаламов возмущался сценой одухотворяющего труда в «Иване Денисовиче» – не было в лагерях никакого одухотворяющего труда, был ад на земле, где человек превращался за неделю в животное. Умри ты сегодня, а я завтра.
...В фильме есть еще одна сцена – когда Пьер, «француз», навещает двух пожилых дам, тоже оттрубивших свои сроки: одна из них, в блестящем исполнении Натальи Теняковой, буквально вчера вернулась из лагеря, где отсидела почти 20 (!) лет. Кто-то из критиков назвал эту сцену актерским подвигом – и Нина Дробышева (когда-то сыгравшая главную роль в «Чистом небе», где впервые заговорили о сталинских репрессиях), и Наталья Тенякова играют несломленных, не опустившихся, не потерявших достоинства пожилых дам, чья речь так и осталась старомодно учтивой, а повадка – горделивой.
Но... Такие люди давно ушли с авансцены российской истории, да это и вообще редкость: лагерь всегда оставляет неизгладимый отпечаток на личности, и если побеждает, как в этом случае, культура, то это случай уникальный. Хотя... После того как человека ставили в положение животного, иные, выбравшись, продолжали давать концерты, заниматься переводами (как, не помню сейчас имени, переводчица Байрона, работавшая в условиях, максимально приближенных к аду) – вот что удивительно. Тут есть интересный парадокс: мем о «силе духа» – один из самых распространенных в советской риторике, хотя этой самой силой никогда не наделяли прошедших лагеря. Полстраны сидело, полстраны пытало и сажало: как мы теперь посмотрим в глаза друг другу?
Смирнов здесь беспощаден, косвенно давая понять, что, собственно, давно уже нет никаких «пол», нет уже и целиком, нет больше страны. «Да какая там Россия! Нет ее давно», – говорит Граф.
Прокляты и убиты
…Смирнов вообще всегда говорил о насущном, о нашем историческом травматическом опыте: Гражданской войне и подавлении крестьянских бунтов, о Второй мировой, о брежневщине.
И во «Французе» тоже – о так называемой Оттепели, где, как выясняется, вечные российские бесы лишь затаились до поры. Актуально, ничего не скажешь: это вам не сладостное ретро: и резкая реакция на фильм – лишнее тому подтверждение.
Как сказала одна критикесса: «Француз» – это смертный приговор советской системе.
«Жила-была одна баба» – наверно, еще в большей степени. Смирнов был первым, кто проторил эту дорогу, рассказав об ужасах двадцатых: если о сталинских репрессиях написано много и подробно, и каждый день, даже в соцсетях, поступает новая информация, и таким образом масштаб трагедии фиксируется (а это очень важно, еще Оруэлл предупреждал о забвении), то о двадцатых широкая публика знает гораздо меньше.
Андрей Смирнов был первым, кто осмелился поднять непосильную ношу исторического эпоса, зафиксировав еще одну вселенскую трагедию, каких в этой стране, к сожалению, несть числа. Он вообще редкий экземпляр человеческой породы, такого не соблазнишь имперством, злом в обличье добра, грохотом римских колесниц, за которыми он всегда видит драму униженных и оскорбленных. Да что там униженных – проклятых и убитых...
И если понятие «русского интеллигента» ныне дезавуировалось уже до степени тайной иронии и чуть ли не пародии, то именно Смирнов Андрей Сергеевич, кто же еще, продолжает нести чуть ли не в одиночестве свое никому, видимо, уже не нужное знамя.
А он просил огня, огня, забыв, что он бумажный...
фото: Архив фотобанка/FOTODOM; kinopoisk.ru
