Публикация Диляры Тасбулатовой
Старшее поколение хорошо помнит фильм «Отец солдата» - с Серго Закариадзе в главной роли: знаменитая картина, классика советского кино; неувядаемый, как раньше говорили, шедевр.Снял его, как известно, Резо Чхеидзе, каннский лауреат. Его все звали Резо, ну а если официально - Реваз Давидович.
Чхеидзе почти сорок лет (39, если быть точным) рулил киностудией «Грузия-фильм» и под его патронатом, с его согласия и под покровительством Шеварднадзе, тайно, было снято «Покаяние».
Несколько лет назад Реваз Давидович приезжал в Москву – получать кинопремию; задержался здесь на полгода - и мне удалось с ним поговорить.
И даже не «поговорить», а вести долгие беседы: я к нему почти месяц ездила, два раза в неделю, как врач, страховой агент или кредитор. Стала чуть ли не другом семьи - его тут сопровождала родственница, Инесса Авалиани, пирогами меня кормила, я после этих визитов пару килограмм точно набрала.
После чего мама мне сказала, что мне «не идет ходить в гости, тем более к грузинам», смешно.
Тем не менее то лето запомнилось – не жаркое, тихое лето, Москва была пустая, и я время от времени ездила к ним на трамвае от метро. В самом этом трамвае уже было что-то архаичное, сейчас их в Москве уже нет, по-моему; каждый раз, когда я ехала в этом старом, чуть покачивающемся трамвае, то пребывала в каком-то лирическом настроении - в предвкушении разговоров о Тбилиси, о грузинском кино, о том, какие там были люди, что это был за праздник, вечный, ежедневный, мне и другие грузины об этом рассказывали.
Реваз Давидович говорил долго и интересно, я шесть кассет записала.
С условием, что он эти записки, литературно мною обработанные, завизирует.
Он завизировал.
Резо и Инесса
И в конце, в мой последний визит (помню, именно в последний меня угостили какими-то необыкновенными пирожными собственного изготовления) даже прослезился, читая свое собственное письмо внучке, записанное мною по-русски - он переводил его с грузинского, на диктофон.
…Через несколько лет Реваз Давидович умер, прожив долгую, насыщенную событиями, полную жизнь – окруженный молодыми кинематографистами, детьми, внуками, племянниками; его все любили, и главным его даром был даже не талант, что само собой разумеется, а человечность, колоссальная доброта, какая-то нежность к людям, умение прощать.
И, что бывает крайне редко среди режиссеров, да и вообще творцов, - полное отсутствие зависти. К более молодым, успешным, современнее мыслящим: известно ведь, что режиссура – профессия молодых.
Будь по-другому, у нас бы не было феномена грузинского кино, их знаменитых короткометражек, их великой школы, да и самого значительного фильма последнего времени, «Покаяния», не было бы: ведь директор студии мог это вольнодумство на окраине империи прикрыть. Тем более что из Кремля неустанно давили, обвиняли в «формализме», советовали снимать «социально значимые», а не дурашливые фильмы, требовали назначить цензоров и пр.
Я публикую несколько отрывков из того давнего разговора – как дань уважения великому человеку и Грузии в целом, маленькой страны большой культуры.
Глава первая. Дом
…Угораздило же меня родиться под самый Новый год, прямо в декабре месяце! И вот теперь считается, что я произошел на свет в 1926-м… А так было бы – в 1927-м, тем более что фактически так оно и есть. Произошло это событие в Кутаиси, прекраснейшем городе на свете, другого такого я не знаю.
Кутаиси, между прочим, и сейчас сохранился в своем натуральном виде, только люди стали чуть менее общительными, самую малость, правда…Родился я в самые, наверно, счастливые для нашей семьи годы, в старинном каменном доме… Где жили мама, папа, две моих сестры, там и я появился на свет – вроде новогоднего подарка. Поскольку мой папа был довольно известный в городе человек – он был и писателем, и редактором одной литературной газеты, выходившей в то время в городе, и преподавал в университете, - наш дом постепенно превратился в подобие клуба. Каждый божий день у нас толклись люди – все больше богемные, актеры и писатели, поэты, художники. То есть уже с самого детства мне такая обстановка казалась совершенно естественной, тем более никакой другой я не знал.
Отец еще одно время был директором театра, так что с театром я столкнулся уже в самом раннем своем детстве. Доходило до того, что я уже не понимал, где кончается дом и где начинается театр: когда я увидел за кулисами, что знакомый мне актер, который у нас часто бывал, вдруг снимает с себя усы и отклеивает бороду, мне даже дурно стало… Такое странное преображение – знакомый тебе человек и вдруг начинает распадаться буквально на части, хе-хе.
В те времена у нас часто засиживались такие знаменитости, как Серго Закариадзе, Акакий Харава, Верико Анджапаридзе.
Верико была грандиозной, как какая-то древняя актриса, лицедейка в античном духе. Правда, никто сейчас не знает, как играли тогда. Но только она и еще Акакий Харава могли играть в театре с античным накалом, с таким пафосом, который сейчас, я знаю, не в чести. Но как иначе играть Шекспира? Или, например, Софокла?
Есть в Грузии три великих актера – Вахтанг Чабукиани, Верико Анджапаридзе и Акакий Харава. Если Чабукиани был в балете непревзойденным, с этим своим прыжком знаменитым, летящим, то Верико и Акакий были величайшими в театре. В кино они так не прозвучали, поэтому сейчас трудно судить. Приходили к нам и такие известные поэты, как Галактион и Тициан Табидзе, теперь уже чуть ли не всемирно знаменитые.
Но дело не только в знаменитостях: в Кутаиси, например, до сих пор вспоминают людей даже не по имени, а по тем остротам, благодаря которым они прославились. Говорят: ну, помнишь, ну вот тот, с бородой, который рассказывал смешную историю, который то да это…
По афоризмам там людей помнят, больше ни по чему другому! Помнят всяких разных персонажей, как будто сошедших с экрана грузинской комедии: вроде одного милиционера по фамилии Читая. Если русскому говоришь, например: Амиран Читая, то русский всегда переспросит: Что читая? Что он читал? Это как с той хохмой: Доцент, грузин, Авас. И грузины говорили: да ничего не читая! Амиран Читая. – И опять: Что читая? Начитанный был, что ли? Этот Читая был милиционер, который всюду прохаживался с напускной важностью, смешной типчик.
Глава вторая. 37 год
Я скучаю по Кутаиси, но мама ни за что не захотела туда возвращаться: папу ведь там взяли… Сами понимаете, что могло произойти с интеллигентом в 1937-м. Ясно что… Мама заранее это предчувствовала, когда сталинские чистки начались, просила отца переехать, но мы как-то так подзадержались и не успели…
В три часа ночи это произошло: тогда НКВД любило заявиться к человеку посреди ночи, чтобы наверно, страшней было. Вот так.
С тех пор никто и никогда его не видел. Его расстреляли в том же 37-м, прямо под Новый год. Можно сказать, в самый Новый год – 31 декабря. Чудовищно, что именно 31-го, почему-то именно это у меня из головы не выходит…
Но, с другой стороны, все было не так-то просто: когда я сейчас читаю книги о тех годах, там все так как-то однозначно, кругом сплошные злодеи. Как ни странно, посреди этого тотального всепроникающего зла были и порядочные люди.
Когда у нас происходил обыск – а у нас ничего такого не было, ни золота, ни посуды какой-то там необыкновенной, ничего ценного, стул да стол, все самое необходимое, у меня даже велосипеда не было, - двое чекистов вышли в другие комнаты, а один остался. Единственное, что у нас всё же было – так это рояль, на котором сестры играли. И вот тот, который остался – я так понял, он старший был среди них, - он вдруг говорит: «И зачем тут этот рояль стоит? Неужели его нельзя к родственникам отвезти? Куда-нибудь в другое место поставить?» И говорит как будто бы в сторону, как бы размышляя вслух. Спасал для нас, значит, рояль… Рискуя сам жизнью – а что, если бы те, другие, на него донесли бы? Зачем ему это надо было?
И потом вот еще что: от отца осталось целых 50 писем, хотя переписка была строжайше запрещена, он их на папиросной бумаге писал, и какая-то женщина, тоже рискуя жизнью, их выносила каким-то образом и нам доставляла. Мне вообще кажется, что в этой войне всех против всех, Сталина против своего народа, победил все же народ… Выражаясь высокопарно… Иначе как бы - мама и нас трое, малолетних – остались бы живы? Тем более что ближе к зиме нас просто из квартиры выставили – прямо на улицу, с нашим жалким скарбом… И вот мы стоим посреди зимы – мама и нас маленьких трое, еще бабушка приехала из Тбилиси – и плачем. И вдруг идет какой-то человек, оказался наш дальний родственник, и говорит: ну что тут стоите, чего плачете? Идемте ко мне… И забрал нас в Тбилиси. Хотя сам был бедный, у него и свои дети были… Бедный, но радостный. Несмотря на страшное горе, которое нас постигло, жили очень весело. Какие-то сумасшедшие спектакли ставили, хохотали каждый вечер до упаду.
Глава третья. Тамрико
Тамрико, дочка моя, всегда была ужасной диссиденткой, все ратовала за свободу Грузии. Всегда была в оппозиционной партии, в советские времена – в подпольной, естественно.
Я в то время уже был депутатом Верховного Совета, а дочь – в оппозиции. Где вы такое видывали? Ну вот, такая история была: у нас как раз очередная сессия Верховного нашего Совета, а моя Тамрико тем временем, с другими - такими же как она, студентами и даже преподавателями - собрали митинг и пошли прямо по улицам. Я когда вошел в здание – а там был такой двор, на манер каре, – то обомлел: во дворе-то автоматчики стояли! А я знаю, что демонстрация может подойти к этому зданию и войти в этот самый двор! Что если стрелять начнут? Сижу, ни жив ни мертв…
Хотя на самом-то деле всё это яйца выеденного не стоит – если по обычной человеческой логике рассуждать. А не по советской: колонна демонстрантов просто ратовала за то, чтобы в Грузии государственным языком был грузинский… Что может быть естественнее?
Ну вот, сидим мы, и докладчик как раз приближается к тому месту, где о языке должна речь идти. И вдруг командующий по Закавказскому военному округу бежит за кулисы: я сразу понял, что из Москвы звонят. Он поговорил и вернулся, нашептывая что-то на ухо депутату одному – кстати, русскому по национальности. В общем, звонили из ЦК, и этот русский депутат рапортовал в Кремль, что, мол, ничего антисоветского не происходит, просто идут с лозунгами насчет языка. И так преподнес, что в Москве тоже спокойно отреагировали: а, мол, пусть будет грузинский. Представляете? Если бы он сказал, что это - антисоветская демонстрация, могла бы стрельба начаться! Вот скажите, зачем ему это надо было? Порядочный человек, вот и всё – объяснение тут простое… Никаких за это регалий, ничего, кроме неприятностей, он бы не получил…
Но когда Тамрико взялась уже за листовки – они с друзьями разбросали их с третьего яруса театра в Тбилиси, ее, конечно, посадили. На четыре года. И когда ваши правозащитники меня с ужасом спрашивают – какой, мол, ужас, что там с ней сделали? - я со смехом отвечаю, что все было хорошо, и тюрьма была ничего себе (смеется). Неплохая такая тюрьма, уютная. … Может, потому что охрана ей сочувствовала – это же грузины, Грузия, где воздух свободы никак не вытравится.
Освобождали ее тоже смешно: стоим мы с женой напротив тюремных ворот (а они и вправду зловещие такие были) и ждем, зная, что скоро они с подругой выйдут. Их на пару с подругой по их правому делу и посадили. Ну и девчонки наконец выходят. Смеются. А за ними семенит охранник и несет в руках …их чемоданы! Если бы я снимал фильм, ни за что бы не догадался такой эпизод вставить: чтобы охранник нес вещи заключенного! А вы говорите…
Глава четвертая. «Покаяние»
«Покаяние», фильм перелома, прогремевший на всю страну, если не на весь мир, появилось, не буду скромничать, благодаря и моей помощи, но и многих других тоже.
Того же Шеварднадзе, который был тогда первым секретарем ЦК Компартии Грузии. Фильм же затевался еще при Советской власти, вышел в 1984-м, Брежнев умер за два года до этого, в конце 1982-го. По-моему, при нем еще все это затевалось… Тенгиз Абуладзе как-то меня в коридоре студии встретил и говорит таким заговорщическим шепотом, протягивая сценарий: мол, почитай, посмотри, как тебе, только никому особенно не распространяйся. Надо сказать, что Тенгиз был моим лучшим другом, мы с ним и в Театральный вдвоем в Тбилиси поступали, и во ВГИКе вместе учились. Я потом его смерть с трудом пережил…
Ну, в общем, написать подобный сценарий в глухие еще советские годы, самый пик застоя, это, конечно, надо было догадаться. Самоубийцей надо быть…
Однако, как видите, не только обошлось и никаких санкций не последовало, но фильм в конце концов вышел. Всё тайно делалось – и от Москвы, и от местного начальства, и даже втайне от руководства «Грузия-фильма», но зато с соизволения Шеварднадзе. Он и дал первые деньги на фильм, распорядился, чтобы выдали, и Тенгиз потихоньку от всех снимал… Когда Тенгиз меня просил показать сценарий Шеварднадзе, он сказал, что даже если он не разрешит, то Тенгиз его поймет, и как порядочный человек не будет потом кричать, если что, что Шеварднадзе - «душитель свободы». Потому что уже чувствовалось, что перемены-то грядут. Через Москву тоже хитро так протащили, Москва всё проверяла, абсолютно, кроме одной вещи: у нас там на студии была такая строка – «Летопись», под эгидой которой снимали документалки о всяких знаменитых людях, важных для Грузии, о стариках именитых. Ну вот через эту строку и протащили – Москва в эти дела, в «Летопись» эту не вмешивалась… Но у меня всё же есть подозрение, что Шеварднадзе как-то договорился с Горбачевым, чтобы «Покаяние» не трогали: там в ЦК Компартии уже такая свистопляска началась, Брежнев умер, Черненко стал первым секретарем, и в воздухе уже что-то такое витало…
Когда в Грузии в первый раз картину показали, возмущался как раз грузин – правда, не простой грузин, а председатель грузинского КГБ, ярый сталинист. Он так орал, так пенился и ярился, что мы испугались, что фильм смоют с пленки, уничтожат… В советские времена такая страшилка была – все время угрожали смыть фильм с пленки.
Но, как известно, обошлось. И началась совершенно новая эпоха – никто сейчас не будет спорить, что в послевоенные годы произошло два эпохальных события – ХХ съезд и показ «Покаяния».
В Москве, помню, конная милиция стояла, в два ряда, на просмотр было не прорваться. Да, романтические были времена, что и говорить.
Глава пятая. В главной роли… осёл
После ВГИКа я постановку практически сразу получил, потому что на студии атмосфера была благоприятная. Повезло просто, случайно попал в нужную струю: буквально за несколько лет до нашего с Тенгизом выпуска из ВГИКа молодых режиссеров вообще не существовало, сплошная геронтократия. После ВГИКа положено было три года отработать помрежем третьей категории. Потом еще три – помрежем второй категории, потом – третьей, потом – вторым режиссером третьей категории, потом – второй. В общем, годам к пятидесяти, если не к шестидесяти, может, и получишь постановку, если доживешь и пыл не пропадет.
Но нам с Тенгизом повезло. И мы сняли свой первый фильм.
Испанский плакат к фильму "Лурджа Магданы"
Про осла - «Лурджа Магданы» называется. Там был в главной роли такой замечательный осёл, его бедный крестьянин подобрал и вылечил, а другой, более состоятельный человек, который бросил этого самого осла на дороге умирать, потом у него осла таки отсудил. Вот так, если вкратце.
Один большой начальник, который принимал картину, возмутился, что ему показывают фильм про какого-то там осла. Так и сказал: «В чем дело, товарищи? Почему у вас главный герой – осёл?»
Так вот, осла пришлось защищать не кому-нибудь, а самому Галактиону Табидзе: а это был человек очень известный и к студии никакого отношения не имел. Как он попал на худсовет (чуть позже решили собрать худсовет из писателей, чтобы конфликт уладить) до сих пор не понимаю. Но как-то так попал, сказал проникновенную речь, что, мол, видел и таких крестьян, и даже точно таких ослов, пожал руку мне и Тенгизу, и был таков.
Его явление было воспринято… ну, может, не как явление Христа народу, не будем кощунствовать, но примерно так, как если бы на защиту диплома студента Литинститута вдруг заявился бы сам Михаил Шолохов.
В общем, после того как сам Табидзе признался, что именно с таким ослом он был знаком, всё уладилось.
Кстати, а мы ведь могли бы иметь золото Канна в основном конкурсе уже в 1956 году: ведь фильм был полнометражный, но его засунули в «гетто» короткометражек. Не предупредив нас, фильм взяли и сократили на целых десять минут: Госкино СССР сильно рассчитывало на приз для Марка Донского, но его картина в Канне провалилась. Мы же победили в конкурсе короткого метра.
Ужасно. И хотя с тех пор много воды утекло и я вроде как и не сетую, но обида сильная была.
Глава шестая. «Отец солдата»
После Каннской победы с «Отцом солдата» все более или менее гладко прошло. Хотя недовольные тоже нашлись. Говорили, что Серго Закариадзе какой-то не такой, некрасивый, не широкоплечий, не настоящий красавец-грузин, не былинный, как в России говорят, богатырь, простоватый какой-то… Ну, для того чтобы Грузию представлять на международном уровне.
Кстати, батоно Серго, а он был актер величайший, тоже пришлось уговаривать. Дело так было. Я на студии вечерком во дворе стоял – а там такая атмосфера вечером: все болтают, курят, обсуждают день прошедший. Ну и среди них Сулико Жгенти, тоже вгиковский сценарист - мы вместе учились и хорошо друг друга знали. Он тогда никому не известен был, молодой, начинающий. Ну, он мне сует какие-то свернутые в трубочку листочки – типа почитай на досуге, что я тут напридумывал, мимоходом что-то такое написал…
Он вообще никогда себя высоко не ценил, всегда так о себе и говорил – что-то там понаписал, сам не знаю что. Скромнейший был человек. Я кивнул тоже без особого энтузиазма – мало ли кто чего «на досуге» напишет.
Сел в свой троллейбус и от нечего делать сунулся в эти листочки. И сразу все понял, аж задрожал от радости!
Это и были первые наметки «Отца солдата». Меня сразу образ потряс – старик-кахетинец едет на фронт сына своего искать! Потрясающе! И я сразу понял, что это роль для батоно Серго - и больше ни для кого. Еле утра дождался – и сразу к нему в гримерку. А он в это время был увлечен другой ролью – в моем же фильме, между прочим, и прямо с самого раннего утра сидел в гримерке, он раньше всех на студию приходил, и примерял себе то усы, то бороду, сидел, думал. Для него эти часы были священными, нарушать его покой в это время никто не осмеливался… Он даже не посмотрел в мою сторону, хотя у меня же и снимался. Я подсел рядом и говорю:
- Батоно Серго! Я вчера такую интересную заявку прочитал! Серго хмыкнул и даже не обернулся в мою сторону.
– Угу.
- Сулико, - говорю, - Жгенти написал.
– Угу.
- Старик, - говорю, - виноградарь, в Кахетии живет, письмо от сына получил, с фронта.
– Угу.
И рассказываю дальше, все ближе к нему подсаживаясь, что да как, как старик собрался в прифронтовую полосу, сына повидать и все прочее. Смотрю, Серго оживился, уже ко мне оборачивается, смотрит с интересом и больше не «угукает». Когда я практически дошел до финала, как старик слышит грузинскую песню, как понимает, что наконец-то нашел сына и как потом начинается бомбардировка, и как старик плачет, видя распростертое перед ним тело тяжело раненного сына, Серго уже сам плакал в три ручья….
Потом слегка успокоился и спрашивает: а зачем ты мне, дескать, всё это рассказываешь?
А затем, говорю, что никого, кроме вас, в этой роли не вижу. Он был непосредственный, как ребенок, обрадовался так, закричал: «Неужели, неужели мне так повезло?!»
Но… Была одна история, которая чуть картину не загубила. Лично Романов, секретарь ЦК, по идеологии, кажется, чуть не загубил. Был недоволен эпизодом, где Серго, оберегая саженцы от танков, бьет по морде офицера-танкиста.
Мы фильм привезли сдавать 31 декабря – так получилось, и должны были сдать во что бы то ни стало, чтобы производственную единицу «закрыть» этим годом. Так вот, он меня и обвинил в «нарушении устава Советской армии», сославшись на то, что Минобороны ни за что такой фильм не пропустит. А без этой сцены, сами понимаете, многое бы в фильме изменилось, акценты бы сместились – и не в лучшую сторону…
Мы даже отменили прием в ресторане «Арагви» (был такой в Москве шикарный ресторан, один из немногих в ту пору хороших), настолько были расстроены. Пошли с Фрунзиком, моим приятелем, с которым приехали в Москву картину сдавать, и легли себе спать в гостинице. Так и проспали, расстроенные, дня три, что-то вяло поделывали, настроения никакого…
Из Грузии звонят - мы им что-то наврали, ну, не хотелось правду говорить…
И вдруг – день на четвертый, в Новый год, когда вся страна только-только начинает оживать после этих празднований, нас вызывают непонятно куда и говорят, что Минобороны будет ваш фильм смотреть. А у этого Минобороны такая репутация страшная – они, мне говорили, многие книги и фильмы буквально зарезали - то не так, это не эдак, ужас, в общем… Ну приехали мы в это Минобороны, сидим в просмотровом зале ни живые, ни мертвые, и вдруг дверь открывается и входит человек эдак тридцать военных. Во главе с генералом Епишевым. Он и дал знак – поехали! Начали!
Так вот, реакция была - лучше не бывает. Смеялись в тех местах, в которых надо смеяться и чуть ли не плакали, когда нужно было плакать.
После фильма раздались оглушительные аплодисменты, что, как мне потом объясняли, для этого зала невозможно - такое чуть ли не в первый раз было.
Епишев к нам подошел и говорит: «Ничего ваш министр не понял. Нет тут нарушения устава. Бьет-то офицера не рядовой, а отец рядового. То есть – воспитывает, как младшего». И потом добавил, что хочет, чтобы этот фильм все посмотрели, чтобы и в ЦК посмотрели. И фильм показали и маршалу Малиновскому, и Брежневу показали…
А Серго Закариадзе Ленинскую премию получил. Но не сразу, далеко не сразу. Вначале-то фильму нашему дали третью категорию – была такая распоследняя «категория», так тогда говорили; еще, конечно, четвертая была, но это уже провал полный, никому такую не давали, чтобы человека без денег вообще не оставить. Из-за директора, который был педант ужасный. Въедливый такой тип. Бывают такие люди. Ничему не радуются, все время мрачные ходят… Ну вот он прицепился, что мы какой-то там перерасход допустили и дал третью.
Потом, когда уже в Москве могущественный Баскаков, замминистра по кинематографии, смотрел, то удивился: а почему это у вашей картины третья категория?
Ну и распорядился дать первую.
Глава седьмая. Зонтик и кувшин
…Я страшно горжусь тем, что на «Грузия-фильме» дал дорогу молодым режиссерам и сценаристам. В конце шестидесятых - начале семидесятых, когда вдруг встал вопрос о том, что, мол, в кино нет молодого поколения, молодежи, притока свежей крови, как тогда говорили, я взял и такое письмо сочинил – прямо наверх, в ЦК партии СССР. И еще поддержкой Шеварднадзе заручился. У меня, конечно, ресурс был: к тому времени я уже и директором студии был, и депутатом Верховного Совета СССР – притом, что даже Бондарчук, например, или Герасимов были всего лишь депутатами РСФСР. Письмо о создании в Тбилиси Университета театра и кино – ну, чтобы молодое поколение, об отсутствии которого так вдруг озаботились, воспитывать. Вот там и выросли мои ребята, которые потом короткометражки эти знаменитые снимали.
Но мне и вправду это приятно было – куда потом ни поедешь, все спрашивают: «Грузия-фильм»? Да вы что! Короткометражки! Наши любимые короткометражки!» Классические фильмы не помнили, а короткометражки запомнили!
Но и в Грузии жизнь меняется – такого обаяния, такой атмосферы, какая была в шестидесятых, давно уже нет. Несколько лет назад к нам приезжал Тонино Гуэрра – он вообще Грузию обожает, она ему созвучна, - и мгновенно это заметил. Он у нас был после большого перерыва, вот и заметил. Хотя, как ему это удалось, непонятно? Жил он в доме у Софико Чиаурели, а это был необыкновенный дом, чудо, а не дом. Там все сливки собирались, талантливые люди, остроумные, замечательные… И он все равно сказал, что не узнает грузин больше… Что у них в глазах тоска… Причем сказал это не в частной беседе, а прямо по местному нашему телевидению.
Как припечатал.
Глава восьмая. Построил Храм
…У меня в роду были все священники, оба деда и оба прадеда. Может, поэтому я человек глубоко верующий. Хотя отец был коммунистом, да… Но я всю свою жизнь, сколько себя помню, наведывался в заповедник Гелати, что неподалеку от Кутаиси расположен. Там есть фреска такая – изумительная, лик Богоматери, чем-то по настроению напоминающий лик Богоматери у Эль Греко. У нее такое выражение лица, будто она заранее знает, что с ее сыном будет…
Может, потому я и выступил инициатором строительства храма святого Лазаря, что всю жизнь мечтал работать вблизи храма. Когда в 2002 году в этот только что построенный храм пришел Патриарх всей Грузии Илия Второй и подарил мне золотой крест за мою инициативу, у меня слезы на глазах стояли…
Я этот крест Ниночке, своей внучке Нино, завещал… Очень я ее люблю, обожаю просто. И даже не просто так крест ей оставил, но письмо такое написал – чтобы Нино, когда вырастет, прочла.
Глава девятая. Письмо внучке Нино
Дорогая моя Нино! Когда я пишу эти строки, тебе четыре с половиной года. А мне – 75 и вроде пора думать о вечном. Но почему-то не думается, а хочется еще жить и работать. Я еще хочу снимать кино, потому что я – кинорежиссер. Ты еще очень маленькая и не можешь этого понять, но когда вырастешь, поймешь.
Тебя, Ниночка, крестили в церкви Святого Лазаря, которая стоит на территории нашей студии «Грузия-фильм». Когда ты вырастешь, я не знаю, что будет с нашей студией, будет ли она вообще существовать. Но знай, Нино, что эта была большая замечательная студия, настоящий храм искусства. Теперь неподалеку находится и настоящий храм – божий. Я, Нино, завещаю тебе золотой крест, подарок святейшего Патриарха Илии Второго, замечательного человека – с тем, чтобы ты, когда вырастешь, стала настоящей христианкой, добрым человеком, которому бы стремились подражать. Знай, Нино, что это не просто «украшение», а вещь обязывающая.
И знай еще, что моя любовь к тебе бесконечна, нет любви большей на свете, чем моя – к тебе.
Эпилог
…Резо Чхеидзе умер пять лет назад, в Тбилиси, полтора года не дожив до своего девяностолетия. Родившись за несколько лет до большого террора, жертвой которого стал его отец, он работал во времена застоя и прессинга империи, и, будучи глубоко советским человеком, всегда тем не менее брал на себя смелость поддерживать всё талантливое и смелое, в обход распоряжениям сверху.
Появление «Покаяния» и всей грузинской киношколы – его заслуга. Его биография – подтверждение известного тезиса о роли личности в истории. И не только в истории кино – «Покаяние» был не просто акт, жест, фильм, это было начало другой эпохи.
Вторая оттепель.
фото: Из архива Инессы Авалиани; Архив фотобанка/FOTODOM
