Ираклий Квирикадзе – о новом полёте на Солярис, зверевских красавицах и Иване Грозном, который убивает своего сына
В трёх минутах от дома, где я живу на 2-й Тверской-Ямской улице, открылся Музей AZ, что означает музей Анатолия Зверева. Напротив музея стоит двухэтажный книжный магазин «Республика», работающий круглосуточно. Часто, ночами, страдая адской бессонницей, я добираюсь до «Республики», там на втором этаже стоит старый чёрный диван. Если кто-то, тоже страдающий бессонницей, решит совершить «путешествие на край ночи», войдёт в «Республику», он обнаружит на чёрном диване человека в круглых очках-велосипедах, читающего Маркуса Зусака «Книжный вор», или замечательный сборник статей Паолы Дмитриевны Волковой «Андрей Тарковский», или что-то ещё. Страдающий бессонницей может спросить другого страдающего бессонницей (того, кто первым сел на чёрный диван): «Как насчёт грузинского коньяка?» Знайте, у меня всегда в заднем левом кармане брюк металлическая фляга с хорошо завинченной крышкой, которую я развинчиваю по первому желанию, особенно в три часа ночи, ближе к четырём.
Автопортрет в шляпе
Сейчас то самое время, в окнах музея Анатолия Зверева темно. Спят зверевские красавицы, похрапывают зверевские иллюстрации к «Мёртвым душам», «Ночи перед Рождеством». В фойе музея перешёптываются Александр Сергеевич Пушкин с Анатолием Тимофеевичем Зверевым – в рабочие часы оба замечательных весельчака изрекают остроумные экспромты, в которых Александру порой не угнаться за Анатолием. Не верите?.. Посетите Музей AZ в рабочие часы, там на большом экране нарисованный Зверевым Пушкин стоит рядом с автопортретом художника, и оба от души хохочут. Может, я преувеличиваю, но пространство и атмосфера музея так необычны, что, посетив его, вы тоже обретёте ощущение чего-то радостного, случившегося в вашей жизни.
В Музей AZ я иду завтра. Иду по делу. Не так давно я по заказу AZ сделал документальный фильм «Новый полёт на «Солярис». Вы, конечно, видели фильм великого режиссёра мирового кино Андрея Арсеньевича Тарковского «Солярис».
В чём смысл «Нового полёта на «Солярис»? Две удивительные женщины, Наталия Опалева и Полина Лобачевская, организовав AZ, собрав крупнейшую коллекцию художников-нонконформистов – Зверева, Плавинского, Краснопевцева, Немухина, Беленка, Инфанте, Целкова, Яковлева, Мастерковой, – придумали оригинальнейший проект: они отправили в новый полёт на планету Солярис полотна этих художников. Почему? Когда-то Андрей Тарковский на Солярис отправил космический корабль со своими героями и лучшими произведениями мировой живописи – Питера Брейгеля Мужицкого, Вермеера Делфтского, ещё некоторых, равных им.
Наталия Опалева и Полина Лобачевская выстроили свой космический корабль, сделали из него необычный выставочный павильон и разместили полотна художников-нонконформистов. В советские годы эти полотна ломали, рвали, затаптывали в грязь многотонные бульдозеры.
В прошлом, 2018 году во Флоренции, в шаге от скульптуры Микеланджело Буонаротти, прошла с чрезвычайным успехом гигантская выставка AZ «Новый полёт на «Солярис».
Вспомнилось, как в 50-х годах прошлого века в Москве работник канадского посольства, грек Георгий Костаки одним из первых понял величие гонимых советских художников. Он посещал их подвалы, чердаки, мансарды, гаражи, сараи. Помогал им выживать, покупая понравившиеся картины. Зверев был любимейшим художником грека-коллекционера. Костаки говорил, нет – кричал: «Анатолий! И на нашей улице будет праздник!» Что и случилось.
Портрет Виктории Токаревой
Выставка во Флоренции стала сенсацией. Искусствоведы съезжались сюда из больших и малых городов Европы. Их восторженные отзывы и поздравления принимали создатели музея AZ и один из ныне здравствующих художников Франсиско Инфанте. Когда-то давно, ещё в московской студенческой жизни, я был знаком с ним и с некоторыми другими нонконформистами, знал Зверева, мельком знал Яковлева, знал Калинина. Разница в годах между нами была совсем небольшая, многими я восхищался. Художники группы «Детский сад» (так они назывались по причины аренды подвального помещения в детском саду) подарили мне папку с рисунками Яковлева. В общежитии ВГИКа я кнопками прикреплял цветы Яковлева на зелёную стену моей 416-й комнаты и при первом интересе студенток Мастерской Бабочкина снимал яковлевский шедевр: «Он твой, Лариса!» В тот год Андрей Тарковский, готовясь к своему дипломному фильму, искал актёра. Он сказал ассистентке: «Мне нужен грузин-мачо». Увы, я не был мачо. Ассистентка попросила меня разыскать его среди моих грузинских друзей.
На улице Горького, около Центрального телеграфа, я встретил Арсена С. Спросил, хочет ли он сниматься в кино. Арсен, состоящий весь из мускулов, удивился, но, когда я рассказал о двух режиссёрах-дипломниках (Тарковский и Гордон), пересказал сюжет: кончилась война, провинциальный южный городок, сапёры обнаружили авиационную бомбу, упавшую на жилой дом и не взорвавшуюся, жильцов дома эвакуировали, начались какие-то интриги вокруг бомбы, любовь грузина-сапёра и девушки из невзорвавшегося дома, – Арсену понравились сапёр, девушка, особенно бомба. Мы поехали с ним на учебную киностудию ВГИКа, предстали перед режиссёрами-дипломниками.
Арсен С. был известен в Тбилиси как король уличных драк, кулаками разбивающий челюсти трёх-четырёх-пяти противников. Что-то было в его походке, фигуре, улыбке магическое. «Глубоко посаженные глаза – это очень кинематографично», – сказал один из дипломников, чья фамилия была Тарковский.
Арсену он велел что-то кричать в открытое окно учебной студии, объясняться в любви к девушке-ассистентке. Она мне помнится бритоголовой, с глазами инопланетянки, большими, выпуклыми, жутковатыми. Арсен объяснился ей в любви. Дипломники остались довольны Арсеном. Похвалили и меня: «Точное попадание, берём его». Арсен спросил, может ли он уехать из Москвы и вернуться к съёмкам. Ему разрешили. Арсен, счастливый, уехал в Тбилиси. Потом случились две странности. В общежитии я встретил ту бритоголовую ассистентку, она искала студентку Ольгу Андерсен из Мастерской Бабочкина, выбранную на роль возлюбленной Арсена С. Найдя студентку Андерсен, ассистентка постучала в комнату 416. Я делил её с мексиканцем Гонсало Мартинесом и алжирцем Кадуром Буте. Мы тихо пили серебряную текилу. Предложили ассистентке текилу с солью. «Яковлев!» – вскричала ассистентка, тыча пальцем на рисунок бело-голубого цветка. – Андрей Тарковский обожает Владимира Яковлева!» Лупоглазая девушка расплакалась: «А я обожаю Тарковского!» Выпила. Я подарил пьяной ассистентке бумажный цветок, сорванный со стены.
В августе я оказался в Тбилиси. Кулачный боец стал появляться в моём доме. Мы ходили смотреть «Семь самураев» Куросавы, он спрашивал, кто такой Бунюэль, однажды пришёл с американской пластинкой Стравинского «Весна священная». А ещё однажды, за несколько дней до отъезда в Москву, Арсен пришёл и, как всегда, позвал меня со двора. Я выглянул с балкона (мы жили на втором этаже), сказал: «Заходи». Но Арсен, увидев, что я не один, за балконной занавесью заметил ту, кто вскоре станет моей женой, и сказал: «Ираклий, зайду минут через сорок». Зная его пунктуальность, через сорок минут я остался в доме один. Слышу крики с улицы, вслушался: «Арсена убили! Арсена убили!»
Выбежал на улицу. Кто-то плакал, с визгом носились машины. Я спрашивал, какого Арсена? Да, убили не другого Арсена, как я надеялся, а Арсена С. Не поднявшись ко мне, он зашёл в кафе у Воронцовского моста. Там какие-то мужчины затеяли ссору, один выхватил пистолет, долго держал под прицелом, но не стрелял. Арсен в какой-то момент бросился на него, желая выбить пистолет, уж слишком долго тянулась эта нервная пауза. А мужчина от страха выстрелил.
Автопортрет с сигаретой. 1956 год
Вскоре я вернулся в Москву. Фильм не был снят. Конечно, не по причине гибели Арсена. Тарковский сделал другой диплом – «Каток и скрипка». Потом снял фильм-дебют «Иваново детство», сделавший его в одночасье знаменитым. О фильме Федерико Феллини сказал: «Если бы я не увидел «Иваново детство», я не снял бы «Восемь с половиной». Потом снял «Андрея Рублёва», потом «Солярис», «Зеркало», «Сталкер». Тарковский стал Великим Тарковским. Общался ли он по жизни с художниками-нонконформистами, не знаю.
Что касается Зверева, о нём, работая над фильмом, я прочёл много хорошего, много завистливого. Вот строки из книги отзывов о его посмертной выставке 1989 года: «Рисует левой ногой в пьяном безобразии». На той же странице: «Какое чудо! Какая гениальность! Жалко, что нельзя видеть это каждый день, как каждый день мы видим солнечный свет. Это свет души, это боль души». На следующей странице: «Анатолий Тимофеевич Зверев восстановил в правах искусство живописи. Своим талантом, нонконформизмом, честностью он предстаёт Давидом, смело бросившим вызов огромному бюрократическому Голиафу с его запретами, поучениями и нравоучениями. Но главное в другом: он отстоял доступными ему способами право жить, как хотелось ему самому – независимо и просто, не подчиняясь никакой дисциплине, право на свободу, как её понимал он сам, бородатый, обрюзгший телом, но с могучим темпераментом художник».
Вот что читаю у Вячеслава Жаркова: «Радость бытия, мажорность – главное содержание картин Зверева. Нет ни одной мрачной картины. И это потрясает! Если когда-нибудь в Манеже удастся собрать во всей полноте его портретную живопись, то мы увидим гигантский срез страны. Это зрелище будет феерическим. Там не будет вождей. Там будут просто люди, тот самый народ. Это будет гигантский, если так будет позволено выразиться, светский иконостас: сотни человеческих ликов, радующихся жизни, размышляющих о жизни, сосредоточенных, весёлых, самодовольных, флегматичных, кокетливых, напыщенных, добрых. Людей, живущих живую жизнь».
Он же в другом месте пишет: «Всепрощенчество и дружелюбие его просто потрясают. Каждый человек, с кем он общался в данную минуту, был ему другом и братом. Он не ведал зависти. И хотя умом понимал, что люди несовершенны, внутренне отказывался верить этому. Эту гуманистическую концепцию веры в человека можно проследить на всех портретах, которые он написал… В его брюхатом теле Санчо Пансы, видимо, жил мечтательный и романтичный Дон Кихот, поэт по натуре. Многие этого не замечали, а если и чувствовали, не хотели с этим считаться, и это было одной из болей художника».
Женский портрет. 1958 год
Я встретил его в одной странной поездке холодной зимой, в ледяном автобусе, который нёсся из Харькова в село Чугуев. Помните эту частушку «По реке плывёт топор из села Чугуева»? Дальше очень нецензурно. Но расскажу по порядку. Я оказался на Украине в Харькове, на форуме искусств. Люди кино, люди музыки, люди литературы, живописи… Зверев не имел ничего общего с этим форумом, он блуждал своими маршрутами, со своими друзьями. Форум был чрезвычайно политизирован. Взрослые пионеры и пионерки в красивых галстуках били в барабаны, вешали нам на шеи свои красивые галстуки. На сцене щедро награждали победителей гипсовыми бюстами Ленина. В фойе гостиницы как-то на стенде появилось объявление: «Завтра автобусная экскурсия в Чугуев, на родину Репина Ильи Ефимовича». Поехало восемь человек. Утром было очень холодно. Перед отправлением вошли двое. Один, в длинном пальто, был Анатолий Зверев. Второго я не знал. «Мороз и солнце – день чудесный», – вместо приветствия продекламировал Зверев. Поехали. В автобусе при закрытых окнах стал сыпать снег. Я думал, какого чёрта я потерял в этом Чугуеве? Но ночью звонила мама из Батуми и велела мне обязательно поехать в Чугуево, откуда родом была её близкая подруга Вера Марковна Блаватник. Мне было велено узнать, кто из чугуевских Блаватников остались в живых. Я не был уверен, что доеду живой до этого Чугуева. Льдом покрылись окна, не снаружи, а изнутри салона. Ехали очень долго. Я сидел на скамье перед Зверевым и Маркизом де Садом – так представил Зверев своего молчаливого друга азербайджанской поэтессе, сидевшей рядом. Зверев громко заверил поэтессу: «Нет никакой советской власти! Она никогда не существовала. Её, дорогая, придумали личности весьма сомнительные…» Поэтесса, расширив зелёные глаза, смотрела на лохматого художника в китайском джемпере и что-то шептала своим спутникам, азербайджанским поэтам. На них, как и на мне, были лёгкие демисезонные буклёвые пальто. Я проклинал Веру Марковну Блаватник, разглядывал Зверева. Кряжистый, с окладистой бородой и усами, текст свой произносил он как-то театрально, явно паясничая. Этим производил впечатление на красивую азербайджанскую поэтессу. Наконец мы въехали в Чугуев. Тут выяснилось, что автобус не может подняться на обледенелый пригорок, где стоит музей Ильи Ефимовича Репина. Оставив автобус, поднялись на Эверест. Перед домом великого реалиста стояла женщина в полушубке рыжего цвета, в соломенной шляпе, обвязанной розовым шарфом. В снегу она смотрелась как ёлочная игрушка. Зверев обалдело уставился на это неожиданное видение. Женщине явно было холодно, но она улыбнулась: «Дорогие гости, мы приветствуем вас в доме великого художника Ильи Ефимовича Репина». И тут же сообщила, что музей закрыт на капитальный ремонт. Наши уши и глаза были забиты снегом. Хотелось плакать. Женщина сказала: «Но ради вас мы откроем музей». И, помахивая связкой ключей, открыла двери. Восемь творцов искусства вошли в пустое помещение. Внутри было тоже холодно. На стенах следы – от висевших когда-то здесь больших полотен. Все прижались к стенам. Женщина сняла соломенную шляпу: «Меня зовут Анастасия Антоновна, я заместитель директора и старший консультант музея». На столе стоял громоздкий диаскоп (кажется, так он называется). Анастасия подошла к диаскопу, щелчок – и на стене загорелась огромных размеров цветная картина «Иван Грозный убивает своего сына». С невероятным голосовым тембром, с обилием исторических фактов замдиректора музея начала чрезвычайно подробно объяснять картину «Иван Грозный убивает своего сына». Несмотря на намёки, что мы знаем многое из того, что изображено на бетонной стене и что, может, пора поменять картинку, Анастасия Антоновна говорила, говорила, говорила. Последняя треть её речи была посвящена краскам, кистям, которыми пользовался великий художник-реалист. Наконец, вновь щелчок – и на стене знакомые с детства «Бурлаки на Волге». Заиграла громкая музыка. Вагнер. Анастасия Антоновна стала анализировать картину, объясняя время, эпоху, предреволюционную атмосферу в России. Лектор продекламировала горьковский стих «Песня о Буревестнике», потом посвятила каждому бурлаку, его психологическому типу ещё минут сорок. И тут я посмотрел на Зверева и его друга. Они млели от речей Анастасии Антоновны. К их глазам подступили слёзы. Они там, среди бурлаков. Они внимали Анастасии Антоновне. Рты их были открыты, взгляд ловил каждый жест замдиректора и одновременно главного консультанта. Я удивился. Думал, что мы одинаково реагируем, но оказалось, это не так. Ещё четыре репинских слайда прошли передо мной на голой бетонной стене. Наступили сумерки. Мы оставили пустой музей с диаскопом и Анастасией Антоновной. Надев свою соломенную шляпу, она обвила её розовым шарфом. Анатолий Зверев поцеловал ей руки, в щёку поцеловал его друг. Анастасия Антоновна шептала им: «Мальчики, укрепляйте традиции Ильи Ефимовича Репина. Не разбазаривайтесь». Анастасия Антоновна продолжала шептать, я слышал её шёпот, предназначенный Анатолию. Друг ушёл к автобусу.
Мы медленно спускались по скользкому ледяному склону. Азербайджанская поэтесса крепко держала за рукава пальто азербайджанских поэтов. Шествие к автобусу замыкали Зверев и его друг. К нам бежал громоздкий мужчина и кричал: «Творцы, творцы, повремените!» Догнал. Тяжело дыша, произнёс: «Мне велено раздать вам сувениры от нашего руководства. Каждому по бюсту Ильи Ефимовича Репина! Позолоченному бюсту!»
Мужчина вынул из своего портфеля совсем не маленький позолоченный бюст. Я рассмотрел его – гипс в дешёвой позолоте.
Мужчина продолжал нас информировать: «Но я хочу предложить вам нечто другое…»
Неожиданно голос Зверева перебил его: «На хрен нам бюсты… Согреться бы чем-нибудь». Мужчина засмеялся радостно и громко: «Верно, творцы, надо согреться. Поэтому я не купил вам запланированные бюсты художника Репина! Идёмте за мной». Минуты три, и мы оказались в чугуевской столовой, где на стенах висели «Бурлаки», «Иван Грозный убивает своего сына», «Не ждали».
Гремели подносы, появились четыре белые поллитровки. Мы ловко опустошили все четыре. Потом пятую. С громким пением вернулись к автобусу, сели в него. Стоящий на подножке Зверев кричал в темноту: «Кошкин, ты прав! На кой нам бюсты! Ты мудрец, Кошкин!» Дорога назад была быстрой. Автобус пел.
Стараюсь вспомнить: когда впервые я увидел Зверева? У Лаврентьева, Лёвы Лаврентьева, у которого какое-то время снимал комнату в одном из переулков Цветного бульвара. Был он художник-милиционер, рисовал фрески. Отделение милиции, где Лаврентьев работал, всё было разрисовано в духе Сальвадора Дали. Лаврентьев возил меня в свою милицию и показывал жёлтую пустыню. Люди из глубины жёлтой пустыни идут на нас. Впереди во весь рост в голубом купальнике, спортивного телосложения девушка, она держит за руку атлета-милиционера. Над ними парит в облаках, как бог Саваоф, Владимир Ильич Ленин. Он как бы благословляет атлета-милиционера и спортивную девушку в голубом купальнике. Приезжему из провинции художнику дали квартиру. С Лаврентьевым мы ночами собирали пустые бутылки на бульваре, во дворах, в скверах. Лаврентьев делал эти обходы каждую ночь, утром сдавал стеклотару в приёмник, покупал кефир, колбасу, конфеты «Раковая шейка», которые любила его жена, имя которой я запамятовал. К ним в дом ходили художники. Милиционер-сюрреалист был чрезвычайно хлебосольным. Из тех, кто ходил к Лаврентьевым, помню Зверева, раза два и он участвовал в сборе стеклотары, а потом в застольях. Говорил весело, смеясь над собой: «Полюбил одну по фамилии Могилёва, но я был не единственный у неё. Как-то пропала моя Могилёва. Я с коньяком пошёл к ней на проспект Мира. Никогда раньше у неё не был. Стучу, никто не открывает. Сел у дверей, уже вечер, думаю, дождусь, ночь наступила, заснул. Кто-то толкает, открываю глаза, старая женщина, спрашивает, кого я жду. А, мою доченьку! Оказывается, мама Могилёвой. Заходи, говорит. Увидела коньяк и так смотрит. Я понял, открыл. Час ночи, мы разговорились, она глухая. Чтобы она слышала, я должен кричать, мы коньяк пьём изящно, беседуем, то есть я кричу что есть мочи. Два часа, три часа, утро – нет моей Могилёвой. Я ушёл. Мне грустно, перебегаю улицу, милиционер свистит. Останавливает, почему я нарушаю? А я пьяный, изливаю душу: люблю одну б..., бросила меня. Он слушает, потом говорит: «А что ты орёшь как резаный?» Со старухой Могилёвой привык за ночь орать и не заметил, что с милиционером тоже ору».
Портрет Оксаны Асеевой
У Дмитрия Плавинского, художника, остались записки, его и Толи Зверева, сумасшедших приключений, о жизни в Тарусе, где Плавинский снимал квартиру, а Толя приезжал к нему и застревал надолго. Там же, в Тарусе, жил Костаки. Есть ещё один коллекционер, кто собирал живопись Анатолия Зверева, он живёт в Стокгольме. И он знает много о художнике, который прошёл не очень длинный путь по жизни, путь весёлый, беззаботный и в то же время полный боли, разочарования. Он был нетерпим к несправедливости, дрался, отстаивал свою правду, в молодости было у него много любовей (реальных и вымышленных). В зрелости появилась женщина, которая была старше его на сорок лет, и она стала его и другом, и музой. Он обрёл истинную любовь, рисовал её портреты в огромном количестве, в день по портрету, наверное, это было его постоянное признание… «Любовь – добровольные путы, которыми человек связывает себя с другим человеком. Любовь – самоотречение, отказ от свободы, благополучия, логики, здравого смысла…» Так говорит Такэси Китано – японский режиссёр, дневники которого я читаю сейчас в магазине «Республика». Примерно так считал и Зверев, пока жизнь его не соединила со вдовой поэта Асеева Оксаной. Встретив Оксану, он посвятил ей всего себя. Считал её самой красивой в мире женщиной. Любовь эту прервала только таинственная смерть. Чья смерть? Его? Её? Не помню. Сегодня я сижу в книжном магазине «Республика» на диване один. И думаю, что когда в большой, настоящей любви уходит один, неважно, он, она, – они умирают вместе…
фото: Игорь Пальмин, музей AZ; личный архив В. Токаревой; музей AZ
