Автор: Диляра Тасбулатова
«Осенней сонате» Бергмана, одному из редких европейских шедевров, закупленных нашим прокатом ненамного позже даты мировой премьеры, исполнилось уже 45.
То, что «Соната» появилась на наших просторах вовремя, а не через 10 лет после выхода, – не просто сухой факт истории советского кинопроката, но, так сказать, значительное культурное событие. Для СССР уж точно.
Известно, что европейских фильмов, да еще такого запредельно высокого уровня, отечественную интеллигенцию злостно лишали, будто в наказание неизвестно за какие грехи: во время Московского фестиваля лишний билетик на фильм какого-нибудь Бертолуччи мог и не достаться – и это после бессонной ночи, очередь занимали с трех утра. А вот зарубежные романы все же переводились: на пяток авторов из соцстран типа Кубы или Монголии приходился один условный Апдайк, и на том спасибо.
С кино, повторюсь, была просто беда: один человек, вычитала где-то, лет пять прорывался куда-то в Европу с единственной целью – посмотреть фильм Пазолини (не помню, какой именно). Это еще надо было оторваться от группы, хитроумно обойти стукача смотрящего и чуть ли не в окно вылезти темной ночью, чтобы увидеть вожделенного Пазолини.
С «Осенней сонатой», конечно, было проще, она даже цензуре не подверглась: на взгляд наших ревнителей народной нравственности здесь не наблюдалось ничего крамольного и подрывающего «устои» – любовь-ненависть матери и дочери никакой политической и любой другой, даже сексуальной, подоплеки не имела. Так что повезло, в кои-то веки шедевр Бергмана достался нам нетронутым, если не считать слегка театрально-старомодного дубляжа, интонационно упрощающего изощренное совершенство голосовых модуляций Ингрид Бергман и Лив Ульман. Но это уже для знатоков и чутких ушей: все равно замечательно, бог с ним, с дубляжом.
Кадр из фильма "Осенняя соната"
Любопытно, что фильм «зашел», как сейчас говорят, буквально всем (ну хорошо, почти всем), независимо от уровня образования, общей культурной оснастки, начитанности и происхождения. Потому что «токсичные» матери, если использовать низовой психоаналитический жаргон, равнодушные к дочерям и донельзя эгоцентричные, встречаются всюду, во всех слоях общества, включая и те, где о Бергмане слыхом не слыхивали. Многие, не зная, что Лив Ульман и Ингрид Бергман – суперзвезды, были потрясены их игрой, вздрагивали и даже плакали, изредка нарушая стыдливыми всхлипываниями благоговейную тишину просмотра.
В «Осенней сонате» четыре персонажа – две сестры, Эва и Хелена, их мать, блистательная Шарлотта, ненадолго навестившая дочерей, и Виктор, муж Эвы. Эву играет Лив Ульман, Шарлотту – Ингрид Бергман, Хелену – не столь знаменитая Лена Нюман (но тоже актриса выдающаяся), Виктора – Халвар Бьорк, широко известный в Швеции и почти неизвестный у нас.
Кроме нескольких сцен, где блистает Лена Нюман, до дрожи правдоподобно играя парализованную, при этом не кривляясь и не пересаливая, и эпизодов с почти бессловесным Бьорком, на авансцене этой истории (о которой один литкритик сказал, что она пострашнее фильмов ужасов), – Лив и Ингрид. Две равновеликие звезды, выдающиеся драматические актрисы, достойные своего Пигмалиона, маэстро Бергмана, гордость не только шведского, но и мирового кинематографа.
«Осенняя соната» за прошедшие почти полвека обросла солидным «багажом» психоаналитических штудий, где профессиональные мозгоправы (в большинстве случаев, что характерно, женщины) разбирали фильм с дотошностью врачей-садистов на утренней планерке в психушке. То, что в этой картине витает «над», то бишь некий дух, который у Бергмана всегда витает над всем пережитым, в сферу их интересов, понятное дело, не входило. Интересно. И хотя иногда напоминает препарирование трупа, такой анализ тоже необходим, кое-что проясняя. Но, разумеется, далеко не всё…
Идем далее.
Кадр из фильма "Осенняя соната"
Шарлотта – Эва – Хелен: триада, отражающаяся друг в друге, как в бесконечном лабиринте зеркал, бесконечно умножая смыслы, где до истины всё так же далеко, как и в начале пути. Шарлотта, понятное дело, – эгоистка, всю жизнь стеснявшаяся своих дочерей, инвалида Хелен и «заурядную» Эву. Ее плоть и кровь, недостойные ее величия, как она с ужасом говорит сама себе. Ибо сама она – выдающаяся пианистка, красавица (хоть уже и бывшая), элегантная как рояль, вечно окруженная толпой восторженных поклонников, а ее отпрыски, это ж надо, бог знает что такое. Одна, прикованная к постели, даже говорит с трудом, другая играет на фортепьяно хуже некуда, почти любительски, топорно и прямолинейно: Шопен, поучает дочку-недотепу блистательная мамаша, не так прост, во всяком случае, не мелодраматичен. Эва слушает ее, склонив голову: до матери с ее техникой, полными (некогда) концертными залами, обожанием поклонников и охапками цветов ей, бедной, далеко. Живет она в шведской провинции, в симпатичном обывательском домике с заурядным же, непонятно каким, мужем, взяв на себя заботу о сестре, и по воскресеньям играет в местной церкви для детей и прихожан. На ее робкую похвальбу, что она, мол, тоже порадовала местных провинциалов своим исполнением, мать только снисходительно улыбается, светски фальшиво.
Кадр из фильма "Осенняя соната"
То, что в доме находится навечно прикованная к своему одру Хелен, Шарлотта, согласившись навестить Эву после долгой разлуки, знать не знала. И потому это малоприятное известие для нее подобно удару грома, ей даже не хочется увидеть Хелен, которую она когда-то упрятала в интернат для паралитиков. А Эва забрала, чтобы ухаживать за сестрой, справедливо полагая, что среди родных ей будет лучше. Виктор, который поначалу кажется «лишним» персонажем, придуманным «для равновесия» (хотя у Бергмана ничего лишнего никогда не бывает), был не против.
Шарлотта, планируя побыть в доме дочери примерно месяц, уедет гораздо раньше, перед отъездом получив от дочери такую гневную отповедь, какую мало кто выдержит, а Эва, признавшаяся, что порой ненавидит мать, прямо ей в глаза, все же пошлет ей вдогонку письмо с извинениями, но встретиться не предложит. Закадровый голос Эвы в финале говорит о том, что они больше никогда не увидятся...
Такой вот сюжет, над которым вот уже почти полвека задумываются и киноманы, для которых эта картина культовая, и психоаналитики, ломающие голову над проблемой материнства, и даже обычные зрители, на которых (см. выше) фильм произвел шоковое впечатление.
…У меня на днях была по зуму лекция-интерактив, посвященная «Осенней сонате», где каждый говорил о своей интерпретации отношений Эвы и Шарлотты. Так вот, мало-помалу в ходе нашей беседы выяснилось, что и Эва, в общем, не сахар: добить уже морально сломленную и уничтоженную мать из чувства мести за поруганное детство – все же не лучший способ удовлетворить свои застарелые комплексы. Повергая в прах другого, тем более кровно близкого тебе человека, ты сам будто валяешься во прахе собственной злобы. Нужно уметь прощать, но не всем нам это доступно, обида так и застит глаза…
Нанесенная матерью – особенно, от других можно ускользнуть, прервать отношения на веки вечные, подругу забыть, с мужем развестись, но как разведешься с матерью? Как говорит о своей жене один из героев Апдайка: она мне как мать, а с матерью, черт побери, не разводятся.
К тому же травма, нанесенная Эве, является отражением отношений Шарлотты уже со своей матерью, то есть бабушкой Эвы, холодной, суровой и неприступной, как зимний пейзаж северной Европы. Шарлотта жалуется, что ее мать никогда не обнимала ее – и, может, так и не научила нежности, не придав дочери уверенности и не научив науке взрослеть, оставив в состоянии нравственного эмбриона, вечно нуждающегося в одобрении окружающих.
Эва тем не менее непреклонна: мы, говорит она матери с искаженным от гнева лицом, несем в себе грехи своих родителей, их пороки, и мы – часть их, и так будет из века в век. Прямо как священник, вещающий с амвона, как грозный пастырь с этим его «покайтесь»…
Но так ли безупречна Эва, жертвенная дочь эгоцентричной матери? И вот тут, помимо Шарлотты, на ум приходит Виктор, Эвин муж, которому она когда-то прямо заявила, что не любит его, но замуж выйти готова. И он принял решение, несмотря на это жестокое признание, заботиться о ней и ее сестре, ничего не требуя взамен. Хитроумный Бергман, оставив этого персонажа на обочине сюжета, тем не менее и ему даст слово, когда он поведает Шарлотте о перипетиях своей семейной жизни. Абсолютно трагичной после гибели их сына Эрика, утонувшего в четыре года: только он, ребенок, как обновление жизни, как надежда на будущее, держал их союз на плаву, на каком-то духовном градусе. После того, как его не стало, жизнь, в общем, остановилась – держась на доверии, вежливости, взаимном уважении и взаимопомощи, она тем не менее утеряла всякий смысл. Отныне небеса пусты, Бог умер.
Кадр из фильма "Осенняя соната"
До этой леденящей душу сцены она рассказывает матери, что Эрик для нее жив, и она общается с ним – не спиритически, конечно, но посредством особого усилия души: мертвые не мертвы, они есть сущности, говорит она, которые суть продолжения живых. Они всегда рядом… Мать, озабоченная своей катящейся под гору карьерой и утерей былой красоты, не то чтобы слушает вполуха, но не совсем понимает ее. Живой живое думает, как говорится: да и кто, по совести говоря, может прочувствовать боль другого во всей ее полноте? Что, если быть искренним с самим собой, не вполне естественно.
…Написав эту историю, Бергман думал год, прежде чем приступил к съемкам: в одном он не сомневался ни секунды – что сыграть мать и дочь могут только Лив Ульман и Ингрид Бергман, больше никому это не под силу. Соревнование двух крупных планов, смена двух прекрасных лиц, где каждая порой не боится быть некрасивой и стареющей (даже молодая Лив), с искаженным от горя и обиды лицом, с размазанной по лицу косметикой вошли, конечно же, в анналы истории кино, как канонические.
Полубезумный взгляд Бланш-Вивьен Ли в «Трамвае «Желание» перед отправкой в лечебницу, мученический взгляд Жанны Д‘Арк-Рене Фальконетти, финальная улыбка Кабирии-Джульетты Мазины и несколько крупных планов Ингрид Бергман и Лив Ульман стали эмблемами искусства движущегося изображения, примерами досконального вживания в роль. На грани невозможного.
фото: kinopoisk.ru
