Олег Лекманов, известный литературовед, лауреат множества премий, профессор и пр., задумал новую книгу об Осипе Мандельштаме (одна уже есть, и ее не купишь – нет в продаже, пишут в Интернете). Как будто это боевик или бестселлер о шпионах. Интересно. Предлагаем вам главу из задуманной новой книги Олега.
Еликонида Попова
(1937)
1.
Во второй половине мая 1937 года, спустя очень короткое время после двух стихотворений Мандельштама, посвященных Наталье Штемпель и датированных 4 мая, было написано его стихотворение, обращенное совсем к другой женщине. В промежутке между созданием этих поэтических текстов произошло важнейшее в жизни Мандельштама событие.
Около 16 мая он получил в воронежском ОГПУ справку об окончании ссылки. И уже через несколько дней Мандельштамы отбыли в Москву.
Собственно, неудачное мандельштамовское «сватовство» к Штемпель в Воронеже, скорее всего, было связано как раз с получением известия о завершении ссылки и попыткой начать жизнь заново, с чистого листа. Как представляется, после отказа Штемпель Мандельштам продолжал оставаться готовым к появлению в его жизни новой женщины и, может быть, даже к разрыву с женой, с которой они почти наедине провели три долгих и тоскливых воронежских года. Накопившаяся усталость друг от друга неизбежно приводила к утомительным выяснениям отношений и ссорам, подобным той, о которой Сергей Рудаков рассказал в письме к жене от 2 ноября 1935 года:
Упадки сменяются скандалами с Надин (с терминами: дура, дурак, скотина, сволочь и т. д. в рамках мещанско-комнатной ругани с психологическими экскурсами в область этики поведения и общежития).
Новой женщиной в жизни поэта стала жена, потом подруга, а потом снова жена мандельштамовского близкого приятеля, актера-чтеца Владимира Яхонтова Еликонида (Лиля) Попова.
И современники, и исследователи писали о ней по-разному.
Лев Кассиль в 1936 году в газете «Известия» назвал Попову «талантливейшим режиссером» спектаклей-монологов Яхонтова. Немало апологетических страниц было посвящено Поповой и в монографии о Яхонтове, написанной известным театроведом Н. А. Крымовой:
Попова бесчисленное количество раз «умирала» в Яхонтове. И он привык к этому. Она одна знала все стороны и все мельчайшие особенности его индивидуальности и его характера — замечательную силу его интуиции; с годами пугающе ощутимый предел его психических сил; феноменальный диапазон голоса; способность на лаконичный (иногда только звуковой) подсказ откликаться мощной волной чувств, ассоциаций, звуков. Она знала все способы, которыми этот капризный художественный аппарат можно привести в состояние творчества, и все причины, которые его из этого состояния выбивают; все стимулы, все границы, все потенциальные возможности. Она знала про Яхонтова все. И потому она, и только она, нужна была ему в работе, а без работы он не мыслил жизни.
Подобного рода оценки Крымовой вызвали решительное несогласие Галины Козловской, которая в письме к Евгению и Елене Пастернакам от 20 августа 1983 года рассказывала о Поповой так:
Женщина с очень темными глазами и тихим, приглушенным астматическим голосом. Но Боже, как она не соответствовала тому почти иконописному лику, увиденному и воспетому Крымовой! <…> В ее режиссерских штучках всегда поражало что-то дилетантское и мелкая претенциозность. Это сродни тем petit jeux, которые ввели французы в девятнадцатом веке. <…> Нам, воспитанным на дерзостных взлетах Мейерхольда, Вахтангова и Таирова, с их крупномасштабностью и безупречным вкусом, всегда было как-то неловко перед этими Лилиными дамскими упражнениями. И навсегда будет загадкой, как Яхонтов, с его вкусом и аристократизмом, мог нуждаться в такого рода соратнике. Вероятно, ее трудоспособность и другие «душевные» качества были ему нужны.
Надежда Мандельштам в «Воспоминаниях» охарактеризовала Попову, как «сталинистку умильного типа». А Наталья Штемпель оставила такой ее словесный портрет:
Стол накрывала Лиля, жена Яхонтова. Очень красивая женщина, строго одетая, тихая, молчаливая, совершенно лишенная кокетства. Она даже не включилась в общую беседу. Ее поведение чем-то удивляло меня, и в то же время я любовалась ею.
Показательная деталь – когда второго и временного мужа Поповой Михаила Цветаева арестовали, она встала на сторону следствия. Эмма Герштейн свидетельствовала:
Лиля свято верила именно в исправительное значение места пребывания ее мужа. Она ездила к нему на свидания и очень хвалила начальника лагеря, характеризуя его как замечательного психолога и педагога. Мужа своего она считала виновным. Он вел дневник, где высказывался в духе Ницше, Шпенглера «и все такое...» – брезгливо заключила Лиля, рассказывая Наде и мне об этой печальной истории. Она была на стороне московского следователя, который вызывал к себе Цветаева и учил его уму-разуму. Все было бы хорошо, но Цветаев не выполнил условий, поставленных следователем. Он не должен был никому рассказывать об этих своих посещениях. К несчастью (Лиля говорила об этом мягко и жалостливо), Цветаев сделался истерически болтлив. Однажды, излагая другу по телефону содержание последней «душеспасительной» беседы, он услышал в трубке знакомый голос следователя: «Так-то вы держите свое слово?» – и Цветаев был осужден, кажется, на три года.
С Мандельштамами Владимир Яхонтов и Еликонида Попова познакомились еще зимой 1926–1927 годов. В первых числах мая 1936 года поэт через Эмму Герштейн передал Поповой из Воронежа в Москву записку, начинавшуюся словами: «...Лиля, если Вы способны на неожиданность, Вы приедете...»
Но лишь вернувшись в столицу после воронежской ссылки, Мандельштам дал себе волю. Почему?
Внятный и адекватный ответ на этот вопрос предложен в исследовании Г. А. Морева: «Само возникновение чувства к Поповой, с которой Мандельштам был знаком к тому времени более десяти лет, может быть поставлено в определенную зависимость от ее демонстративного сталинизма».
Если Надежда Мандельштам Сталина ненавидела, а Наталья Штемпель «была гораздо более миролюбиво настроена», Лиля Попова, во всяком случае, в мае–августе 1937 года, Сталина обожала.
В начале июня 1937 года она отправила Яхонтову письмо, небольшой фрагмент которого мы уже цитировали в этой книге. Теперь приведем более обширный отрывок:
Как я провожу время? Большую часть времени у Мандельштамов. Союз их поддерживает, дает деньги, Осипа Эм<ильевича> лечат врачи, на днях стихи его будут заслушаны в Союзе, на специальном собрании... Они очень привязались ко мне («всеми любимой, всеми уважаемой»). Осип Эмильевич, если не ошибаюсь, вздумал «открыть» меня. Но об этом поговорим по приезде, в этом я еще плохо разбираюсь, но кажется в ссылке он помолодел лет на двадцать, выглядит хулиганистым мальчишкой и написал мне стихи, которые прячет от Надежды Яковлевны (!!). Если там вековые устои рушатся, то я об одном молю, чтоб не на мою голову. Стихи эти явились в результате нашей прогулки в машине по городу.
Далее в этом письме Попова приводит полный текст обращенного к ней мандельштамовского стихотворения:
С примесью ворона голуби,
Завороненные волосы,
Здравствуй, моя нежнолобая,
Дай мне сказать тебе <с> голоса,
Как я люблю твои волосы,
Душные черно-голубые.
В губы горячие вложено
Все, чем Москва омоложена,
Чем молодая расширена,
Чем мировая встревожена,
Грозная утихомирена...
Тени лица восхитительны –
Синие, черные, белые,
И на груди удивительны
Эти две родинки смелые.
В пальцах тепло не мгновенное –
Сила лежит фортепьянная,
Сила приказа желанная
Биться за дело нетленное...
Мчится, летит, с нами едучи,
Сам ноготок зацелованный,
Мчится, о будущем знаючи,
Сам ноготок холодающий.
Славная вся, безусловная,
Здравствуй, моя оживленная –
Ночь в рукавах и просторное
Круглое горло упорное.
Слава моя чернобровая,
Бровью вяжи меня вязкою,
К жизни и смерти готовая,
Произносящая ласково
Сталина имя громовое
С клятвенной нежностью, с ласкою.
О предыстории создания этого стихотворения Попова рассказывала не только в письме к Яхонтову, но и в наброске воспоминаний, датируемом уже 1940-ми годами:
Возвратился из Воронежа Мандельштам: я слушаю его возмужавшие прекрасные стихи. Он, как ребенок, радуется Москве, много ходит. Как-то мы едем с ним в машине по вечерней Москве, он счастлив, что я его везу, его увлекает движение по городу. Я рассказываю ему о наших замыслах – работе о Сталине.
Два свидетельства Поповой о том, что стихотворение появилось «в результате нашей прогулки в машине по городу» позволяют искать в нем типологические параллели со знаменитой картиной Юрия Пименова «Новая Москва», создававшейся летом того же 1937 года (мандельштамовское стихотворение, напомним, датируется приблизительно концом мая). И там, и там новая, социалистическая Москва увидена как бы из окна автомобиля (отсюда у Мандельштама: «Мчится, летит с нами едучи…»). И там, и там олицетворением новой Москвы предстает молодая женщина. Читая свое стихотворение вслух, Мандельштам подчеркивал связь между его адресатом и «омоложенной» Москвой. Попова вспоминает одно из таких чтений в присутствии Ахматовой (мы не беремся предполагать, какие чувства Ахматова при этом испытывала): «Однажды вечером я застаю у него Анну Ахматову, он читает ей свои только что законченные стихи в открытое окно – похоже, он читает Москве, вечернему городу...»
На картине Пименова воплощение новой Москвы – это блондинка с короткой прической, повернутая затылком к зрителю и управляющая машиной. Сходным образом в фильме Георгия Александрова «Светлый путь» 1940 года будет парить над сталинской Москвой управляющая автомобилем белокурая героиня Любови Орловой. В стихотворении Мандельштама это жгучая брюнетка, подробно показанная спереди во всей своей эротической силе: «завороненные волосы», «нежнолобая», «губы горячие», «тени лица восхитительны», «и на груди удивительны / эти две родинки смелые», «в пальцах тепло не мгновенное», «ноготок зацелованный», «круглое горло упорное», «слава моя чернобровая / бровью вяжи меня вязкою».
Ни в одном из прежних мандельштамовских стихотворений словесный портрет возлюбленной не воссоздавался с таким обилием конкретных подробностей. С. С. Аверинцев так пишет об изображении Еликониды Поповой в этом и других стихотворениях Мандельштама:
В чувственном лепете возникает очень плотский и притом бравурный, какой-то купецки-кустодиевский, стилизованный под фольклор образ русской красавицы… <…> Агрессивное здоровье этого образа противостоит хрупкой обреченности самого поэта, жаждущего в изнеможении прислониться к чужой силе.
Важно отметить, что чувство к лирической героине в финале уже этого стихотворения сливается с чувством к Сталину. Если на лето–осень–зиму 1933 года–зиму 1934 года пришелся пик ненависти Мандельштама к Сталину, и в его стихотворении, обращенном к Марии Петровых, она неожиданно представала похожей на вождя именно как на палача, страшный 1937 год парадоксально оказался в биографии поэта временем признания и возвеличивания Сталина.
Вячеслав Всеволодович Иванов так передает рассказ Бориса Пастернака конца 1950-х годов о встрече с Мандельштамом в интересующий нас период:
Как-то Борис Леонидович, как обычно, заглянул к нам по окончании своей работы в середине дня, что часто совпадало с нашим обедом. В этом разговоре Пастернак рассказал, что после воронежской ссылки Мандельштам приезжал к нему в Переделкино. Он старался уверить Пастернака, что тот недооценивает Сталина. На Пастернака он произвел впечатление сумасшедшего.
Из воспоминаний Надежды Мандельштам известно, что Еликонида Попова чрезвычайно высоко ценила длинное стихотворение поэта «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» (январь 1937), воспевающее Сталина. Она говорила, что это «лучшая вещь Мандельштама, что он погибнет как поэт, если не примирится с современностью, не поймет вождя и тому подобное…» Финал обращенного к Поповой стихотворения «С примесью ворона голуби…» содержит отчетливую и, вероятно, важную для адресата перекличку с мандельштамовским стихотворением о Сталине. Сравните в сталинском стихотворении:
На всех, готовых жить и умереть,
Бегут, играя, хмурые морщинки.
и в стихотворении «С примесью ворона голуби…»: «К жизни и смерти готовая».
Однако этого мало. В строке «Бровью вяжи меня вязкою» упомянутая в предыдущей строке бровь лирической героини («Слава моя чернобровая»), возможно, должна была напомнить читателю о характерной и особо выделенной в стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» примете внешнего облика Сталина. Сравните в сталинском стихотворении:
Я б поднял брови малый уголок,
И поднял вновь, и разрешил иначе…
И далее:
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко.
2.
Когда в середине июля 1937 года Наталья Штемпель приехала навестить Мандельштамов в поселок Савёлово, поэт, оставшись с ней наедине, прочитал несколько своих новых стихотворений.
Мне кажется, их было десять или одиннадцать. Стихи пропали при последнем обыске и аресте. Надежда Яковлевна не знала их наизусть, как знала воронежские. Списков ни у кого не было. Можно надеяться только на чудо, на то, что они сохранились где-нибудь в архиве НКВД, – но бывает ли такое? – рассказывает Штемпель в воспоминаниях. Из ее примечания к процитированному фрагменту становится понятно, почему Надежда Мандельштам новых стихотворений мужа наизусть не знала; скорее всего, она не догадывалась об их существовании: «Насколько я помню, это были небольшие (по количеству строк) стихи, лирические, любовные – и, конечно, прекрасные».
Если Штемпель не подвела память, то Мандельштам посвятил Еликониде Поповой больше «лирических, любовных» стихотворений, чем даже Ольге Гильдебрандт-Арбениной. Однако доступны для читателей и исследователей только три из них. Кроме стихотворения «С примесью ворона голуби…» это стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» и «Стансы».
В центре стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» «стилизованный под фольклор образ русской красавицы». В «Стансах» красавица вписана в декорации, отражающие тогдашнюю советскую злобу дня и показана она рядом со своим кумиром.
Стихотворение «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» датировано 4 июля 1937 года:
На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь,
Гром, ударь в тесины новые,
Крупный град, по стеклам двинь, – грянь и двинь, –
А в Москве ты, чернобровая,
Выше голову закинь.
Чародей мешал тайком с молоком
Розы черные, лиловые
И жемчужным порошком и пушком
Вызвал щеки холодовые,
Вызвал губы шепотком...
Как досталась – развяжи, развяжи –
Красота такая галочья,
От индейского раджи, от раджи, –
Алексею что ль Михалычу,
Волга, вызнай и скажи.
Против друга – за грехи, за грехи –
Берега стоят неровные,
И летают поверхи, поверхи
Ястреба тяжелокровные –
За коньковых изб верхи...
Ах, я видеть не могу, не могу
Берега серо-зеленые:
Словно ходят по лугу, по лугу
Косари умалишенные...
Косит ливень луг в дугу.
Исследователи предложили несколько сложных, изощренных интерпретаций этого стихотворения. Нам же оно кажется почти демонстративно внятным, особенно если знать биографические и метеорологические обстоятельства, послужившие поводом к его написанию.
Возможно, работая над стихотворением, Мандельштам учитывал почти демонстративное отталкивание Еликониды Поповой от всего непонятного. Так, 18 июля 1937 года она записала в дневнике свои впечатления от общения Мандельштама с Виктором Шкловским: «Запомнился разговор Осипа Эм<ильевича> со Шкловским об искусстве. Очень сложно, запутанно».
В поселок Савёлово, располагающийся в 140 км от Москвы на берегу Волги, Осип и Надежда Мандельштамы уехали в конце июня 1937 года, после того как выяснилось, что постоянно проживать в столице они теперь не имеют права. Еликонида Попова июнь и июль провела в Москве.
Почти весь этот период в столице и в области выдался необычайно жарким и засушливым. «В Москве уже семь дней стоит жаркая погода. Среднесуточная температура значительно превышает норму», – сообщила «Правда» 30 июня. «Укрыться от палящих лучей июньского солнца не представляло никакой возможности», – сетовал С. Богорад в репортаже «Вчера на Москве-реке», помещенном в «Правде» 1 июля. Лишь 2 июля по всей средней полосе России, наконец, прошла гроза. 3 июля «Правда» писала:
В Москве вчера, в 1 час дня, термометр показывал 27,5 градуса в тени. Во второй половине дня над столицей разразилась сильная гроза, сопровождавшаяся ливнем. К 19 часам температура упала до 20,8 градуса. Дожди вчера прошли также в Московской, Ленинградской, Калининской, Ярославской, Западной и Северной областях. Разразившаяся над Москвой гроза продолжалась до позднего вечера. Она бушевала не только над столицей, но захватила и пригороды.
«После жары и зноя во многих районах европейской территории Союза <…> прошли грозы и ливни», – отчитывались в этот же день «Известия».
Тоска по Еликониде Поповой, оставшейся в Москве, и долгожданная гроза, сменившая жару, задали образность начальной строфы мандельштамовского стихотворения. Волгу поэт призывает выйти из берегов, а «чернобровую» (как и в стихотворении «С примесью ворона голуби…») красавицу, находящуюся в Москве – закинуть голову, чтобы вместе насладиться летней грозой и, тем самым, преодолеть разделяющее ее с лирическим субъектом пространство.
Возникший в двух финальных строках начальной строфы воображаемый силуэт возлюбленной, которую поэт мечтал бы увидеть наяву, конкретизируется и детализируется во второй и третьей строфах, где речь идет о загадке красоты адресата стихотворения. Во второй строфе под «чародеем» подразумевается либо таинственный и неведомый волшебник, подаривший Поповой ее экзотическую красоту, либо сам поэт, сумевший «вызвать» зрительное и акустическое воспоминание о возлюбленной из Москвы на берег Волги. В третьей строфе изображается тип красоты, который будет с помощью комплекса сходных мотивов описан Буниным (стихотворения Мандельштама, конечно, не читавшим) в знаменитом рассказе «Чистый понедельник» 1944 года:
…у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком. <…> «Москва, Астрахань, Персия, Индия!»
Сходство мандельштамовского и бунинского описаний объясняется легко. Оба в данном случае ориентировались на фольклор и, в частности, как уже отмечали исследователи, на считавшуюся народной песню на стихи Дмитрия Садовникова о персидской княжне «Из-за острова на стрежень…» и, может быть, на первую из пушкинских «Песен о Стеньке Разине», входивших в репертуар Владимира Яхонтова и часто читавшихся им в юбилейном пушкинском 1937 году.
Весьма характерный и для народных песен, и для ранней любовной лирики Мандельштама способ передачи собственных чувств через сопоставление с природными объектами, использованный уже в первой строфе стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» (гроза vs. страсть лирического субъекта) вновь применяется в зачине четвертой строфы. Два берега реки, которые «за грехи» не могут соединиться в единое целое, предстают олицетворением разделенных влюбленных. Соответственно, летающие «поверхи» реки и «за коньковых изб верхи» «ястребы тяжелокровные» – это олицетворение тех препятствий, которые мешают влюбленным встретиться.
Поэтому в начале пятой строфы лирический субъект признается, что не может видеть «берега серо-зеленые» (эмблематическое воплощение разлуки), а в финале стихотворение закольцовывается. Если в первой строфе описывалась гроза и упоминались «откосы», в последней строфе ливень уподобляется «умалишенным косарям», а дуга радуги – косе в руках косаря. Сходным образом, в мандельштамовском стихотворении «Зашумела, задрожала…» 1932 года ливень представал пастухом с плеткой: «И расхаживает ливень / С длинной плеткой ручьевой». В стихотворении «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» «косари», то есть – струи ливня названы «умалишенными», потому что они образуют еще одно препятствие между лирическим субъектом и адресатом.
3.
В этот же день Мандельштам начал работу над еще одним стихотворением, обращенным к Еликониде Поповой – «Стансами». Завершено оно было на следующий день – 5 июля 1937 года:
Необходимо сердцу биться –
Входить в поля, врастать в леса.
Вот «Правды» первая страница,
Вот с приговором полоса.
Дорога к Сталину – не сказка,
Но только – жизнь без укоризн:
Футбол – для молодого баска,
Мадрида пламенная жизнь.
Москва повторится в Париже,
Дозреют новые плоды,
Но я скажу о том, что ближе,
Нужнее хлеба и воды, –
О том, как вырвалось однажды:
– Я не отдам его! – и с ним,
С тобой, дитя высокой жажды,
И мы его обороним,
Непобедимого, прямого,
С могучим смехом в грозный час,
Находкой выхода прямого
Ошеломляющего нас.
И ты прорвешься, может статься,
Сквозь чащу прозвищ и имен
И будешь сталинкою зваться
У самых будущих времен.
Но это ощущенье сдвига,
Происходящего в веках,
И эта сталинская книга
В горячих солнечных руках, –
Да, мне понятно превосходство
И сила женщины – ее
Сознанье, нежность и сиротство
К событьям рвутся – в бытие.
Она и шутит величаво,
И говорит, прощая боль,
И голубая нитка славы
В ее волос пробралась смоль.
И материнская забота
Ее понятна мне – о том,
Чтоб ладилась моя работа
И крепла – на борьбу с врагом.
Начальные строфы этого стихотворения густо насыщены репортажными, остроактуальными для советского лета 1937 года мотивами.
Комментаторами уже замечено, что в строке «Вот с приговором полоса» из зачина «Стансов» подразумевается номер «Правды» от 12 июня 1937 года. На первой странице этого номера газеты большими буквами сообщалось о смертном приговоре по делу Тухачевского, Уборевича, Якира и других крупных советских военачальников:
Вчера Верховный суд Союза ССР приговорил к расстрелу восемь шпионов, находившихся на службе у военной разведки одного из иностранных государств. Разгром военно-шпионского ядра – признак силы великого Советского государства и большой удар по поджигателям войны и их планам расчленения СССР и восстановления власти помещиков и капиталистов.
В двух заключительных строках второй строфы «Стансов» (как тоже отмечалось комментаторами) речь идет о сборной команде Страны басков, в которой было восемь бойцов-республиканцев. Сборная приехала в Москву 16 июня 1937 года. Она провела с ведущими московскими и ленинградскими футбольными командами несколько матчей; 5 июля, то есть в тот день, каким датированы мандельштамовские «Стансы», состоялся матч сборной Страны басков с московским «Динамо», о чем «Правда» поместила специальную заметку.
В третьей строфе специального комментария требует не очень понятная первая строка: «Москва повтóрится в Париже». Эта загадка отгадывается просто и предельно конкретно: подразумевается вовсе не грядущая Мировая революция, как может показаться без чтения прессы соответствующего периода, а советский павильон на международной выставке «Искусство и техника в современной жизни», открывшейся в Париже 31 мая 1937 года. 1 июля павильон посетил Ромэн Роллан, о чем «Правда» бравурно писала в номерах от 2 и 3 числа. Приведем и фрагмент из репортажа И. Маньэна, напечатанного в «Правде» 1 июля. В этом репортаже особое внимание было уделено скульптуре Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», изготовленной специально для советского павильона парижской выставки:
По общему мнению, СССР оказался на высоте науки и цивилизации. Советский павильон, находящийся у входа на большую трассу Трокадеро, приковывает внимание посетителей монументальной группой, возвышающейся над ним. Группа в радостном порыве стремится вперед.
Также в третьей строфе содержится намек, предназначенный специально для Еликониды Поповой и предваряющий ее появление в стихотворении. Название «Новые плоды» (сравните в «Стансах»: «Дозреют новые плоды») носила составленная Поповой и Яхонтовым монтажная композиция, воспевавшая Мичурина и Циолковского.
В четвертой строфе, наконец, появляется лирическая героиня, причем с ней сразу же связывается еще один газетный, актуальный для текущего момента мотив. В последней строке четвертой строфы («И мы его обороним») подразумевается опять же не абстрактная коллективная защита Сталина от гипотетических врагов, а вполне конкретная акция лично Сталиным инициированная: 2 июля 1937 года «Правда» напечатала правительственное постановление «О выпуске “Займа Укрепления Обороны Союза ССР”», которое затем в течение нескольких дней обсуждалось и восхвалялось на страницах всех советских газет. В частности, 4 июля «Правда» опубликовала большую подборку материалов «Подписка на заем развертывается по всей стране».
В отличие от стихотворений «С примесью ворона голуби…» и «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…», «Стансы» подробного портрета адресата не содержат. Упоминаются только «солнечные руки» возлюбленной и «голубая нитка славы» (то есть седина), которая «в ее волос пробралась смоль». Еликонида Попова играет в стихотворении ровно ту роль, которую она сама себе во взаимоотношениях с Мандельштамом отвела. Роль мудрой наставницы, служащей посредницей между поэтом и вождем.
Именно в «Стансах» Мандельштам, кажется, добился того уровня внятности и пропагандистской плакатности, которого добивалась от него Попова. Едва ли не единственное из всех стихотворений Мандельштама 1937 года, «Стансы» вполне можно представить себе в составе той «работы о Сталине», которая в это время подготавливалась Поповой вместе с Яхонтовым.
Впрочем, оказывать идеологическое давление на того поэта, который однажды сам сказал о себе – «Мало в нем было линейного» – было небезопасно.
Уже 17 июля 1937 года Еликонида Попова записала в дневнике:
Расстроили меня, обозлили два звонка М<андельштамов>, даже три. Это непроходимый, капризный эгоизм. Требование у всех, буквально, безграничного внимания к себе, к своим бедам и болям. В их воздухе всегда делается «мировая история» – не меньше, – и «мировая история» – это их личная судьба, это их биография. В основном постыдная, безотрадная, бессобытийная, замкнутая судьба двух людей, один из которых на роли премьера, а другая – вековечная классическая плакальщица над ним. Его защитница от внешнего мира, а внешнее – это уже нечто такое, что заслуживает оскала зубов. Итак, в вечном конфликте (интересно, существовал ли этот конфликт до Октябрьской революции. Похоже, что нет).
2 августа Попова снова упомянула чету Мандельштамов в своем дневнике: «Приехали Мандельштамы. Изгадили. Ужасно опустошающие. Проводила их в 5 часов. Выехали в город».
Мы не знаем, чем конкретно начали раздражать Еликониду Попову Осип и Надежда Мандельштамы. Но кажется очевидным, что обычная история с влюбленностями поэта повторилась и на этот раз. Влияние жены и привычка быть с нею рядом все-таки оказались более сильными, чем тяга к новым эротическим впечатлениям. Неслучайно, последнее, дошедшее до нас письменное обращение Мандельштама к женщине – это обращение к Надежде Яковлевне.
Солагерник поэта по владивостокской пересылке 1938 года Юрий Моисеенко вспоминал:
Где-то 2–3 ноября в честь октябрьской революции объявили «день письма»: заключенным разрешили написать домой. Жалобы и заявления можно было составлять хоть каждый день, а домой – раз в полгода. После завтрака, часов около одиннадцати, явился представитель культурно-воспитательной части. Раздали по половинке школьного тетрадного листа в линейку, карандаши – шесть штук на барак... Никаких вопросов в письме не ставить, о том, кто с вами, не писать, только о себе – о здоровье, о пребывании. Конверты не запечатывать. День письма – это был день терзаний. Письма отдали, и все до отбоя молчали. Только на второй день, как после безумия, в себя приходили. Как будто дома каждый побывал... Осип Эмильевич тоже письмо оставил. Писал сидя, согнувшись на нарах... Потом он тоже был очень удрученный.
Мандельштамовское письмо было адресовано младшему брату поэта, Александру. Но обратился он в этом письме и к жене: «Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя».
Фото из личного архива Олега Лекманова
