Некоторые речевые конструкции, особенно те, что сами себя, наподобие барона Мюнхгаузена, выдернули из хотя бы сколько-нибудь логически оправданного контекста, поражают и вместе с тем подстегивают воображение, творчески деформируя или хотя бы колебля наши устойчивые представления о значениях слов и понятий.
Не так давно, например, я стал счастливым обладателем такого речевого шедевра, который я сам определил как «битву синонимов».
«Ну да! - внятно произнес на днях мужской голос за моим окном, - Да, ворует, не скрою. Но чтобы взять чужое - да ни за что!»
И такого много. Надо лишь настроить уши на правильную частоту.
Такими вещами можно, конечно, просто любоваться и пересказывать друзьям – таким же гурманам, как и ты сам.
Но не задаваться время от времени разными вопросами все же не получается.
Самый универсальный и в то же время самый неразрешимый вопрос, возникающий в подобных случаях выражен как правило расхожим, но практически никогда не теряющим актуальности риторическим восклицанием, звучащим как «Сам-то понял, что сказал?»
Люди часто не понимают не только друг друга, но и сами себя. Сам процесс говорения для многих - это процесс самодостаточный, не имеющий ясной цели и задачи и не предполагающий понимания и отзыва от адресата.
Вот я слышу, как в парке на скамейке какая-то тётка разговаривает по телефону. Громко. До меня доносится:
«Как там Андрей? Поправился? Что? А! Тьфу ты! Не Андрей, Кирилл! Поправился Кирилл? При чем тут Кирилл? Я спрашиваю про Андрея! Поправился Андрей? То есть Кирилл».
Дальнейшее, если, конечно, оно вообще имело место, от моего слуха уже ускользнуло.
Говорила она страстно и как бы даже осознанно и заинтересованно. Но из этого потока, отсылающего к Хармсу или Беккету, было очевидно: она не понимает, что говорят ей и, самое главное, что говорит она сама.
Да, что поделаешь, среди людей, для которых акт говорения это акт более или менее осознанный, принято считать, что, вообще-то, говорящему неплохо бы самому понимать, что именно он говорит. Ну, такой вот досадный рудиментарный предрассудок!
Нам трудно до конца осознать, что ни «он», ни «она» ничего вовсе сказать и не хотели. Так что чего там особенно понимать или не понимать.
Множество, если не большинство, людей, это к сожалению, - узники устойчивых и непереваренных, никак не отрефлексированных речевых конструкций.
А другие, то есть те, кто находится с языком если не в тесно дружеских, то крайней мере в партнёрских отношениях, по неискоренимой привычке сидят и гадают, «что он (она, они) этим хотел (хотела, хотели) сказать?»
Да ничего!
И особенно это заметно, когда человек, блуждающий в запутанном и замусоренном информационном пространстве, натыкается на отдельные речевые проявления разнообразного начальства.
Слова для них для всех - это лишь отвлекающий манёвр. Они разговаривают не словами. С гражданами они разговаривают задержаниями, обысками, приговорами. Иногда запретами смотреть по сторонам. Друг с другом же они разговаривают мускулами лиц, поднятиями или сдвиганиями бровей, шевелениями пальцев, выразительными взглядами в потолок.
Они, вопреки классической формуле Маяковского, не «корчатся безъязыкие». Они корчатся, когда разговаривают.
И они не безъязыкие. У них тоже есть свой язык. Это не вполне человеческий язык, но он есть. Они разговаривают не столько словами, сколько помахиваниями хвостами, взглядами или уклонениями от взгляда, они разговаривают посредством либо угрожающего рычания, либо довольного урчания, либо выделений остро пахучих веществ, призванных парализовать волю оппонента.
Язык для них это не средство общения и не средство воплощения мысли в пригодные для понимания формы.
Язык для них, если он и является инструментом, то это прежде всего инструмент, позволяющий либо взять чей-то след, либо сбить кого-то со своего.
Впрочем, они, конечно, иногда и говорят. И даже на мой вкус гораздо больше и чаще, чем хочется их слышать или читать.
И если всю сумму их вербальных выделений попытаться определить каким-нибудь единственным ключевым словом, то самым, пожалуй, основным, точным и много объясняющим будет слово «пошлость». Пошлость - цветущая, пахучая, вызывающая ничуть не метафорический, а самый буквальный рвотный рефлекс.
Пошлость проявляет себя и в ложном пафосе, и в истероидной симуляции «праведного» гнева, и в слепом нарушении простейших нравственных ориентиров, каковые нарушения сами выступают в роли высоких нравственных чувств.
«Пошлость, – пишет в одной из своих «Записных книжек» Лидия Яковлевна Гинзбург, - это, в сущности, искажение ценности, неправильное обращение с ценностью. Пошлость либо утверждает в качестве ценности то, что для подлинно культурного сознания не ценно, либо унижает ценности, выработанные в недоступной ей культурной среде, применяет не там и не так, как следует, вырывает их из органической связи».
И чуть дальше, и совсем уже - почти буквально - про наше время:
«Пошлость особенно развивается в моменты идеологически неустойчивые, в моменты, когда разлагаются и слагаются идеологические формы, когда связь между идеями непрочна. Ибо тогда слишком много возможностей для применения фиктивных ценностей или неверного применения подлинных ценностей.
Страшно, когда носители и блюстители пошлости имеют власть искоренить все, что им не подходит».
Ведь точно же!
А мы все по неискоренимой привычке спрашиваем, понимают ли они сами, что они говорят. А им зачем? Да и нам в сущности - зачем?
