Чувственный опыт, коллективный или персональный, у каждого поколения соотечественников свой. И из закоулков, щелей и складок каждой эпохи, особенно той, на которую пришлось наше детство, тянутся к нам и живут вместе с нами какие-то навязчивые мелодии и картинки, какие-то словечки и прибаутки, какие-то запахи.
Запахи – как-то особенно.
Бывает так, что вдруг какой-то безымянный, нездешний, заезжий какой-то ветерок донесет до наших чутких ноздрей какой-нибудь забытый запах, один из тех, каких давно уже нет в нашем активе, в каталоге актуальных запахов.
Зря, конечно, я употребил здесь слово «забытый», зря. Никто не забыт, и ничто не забыто. И любое, даже самое слабое и мимолетное, самое косвенное дуновение того или иного фантомного запаха из детства мгновенно влючает на полную громкость нашу задремавшую было память.
Вот ни с того ни с сего выскочит вдруг из подворотни притаившийся в закоулках памяти дух черной лестницы - незабываемый букет из духов подвальной сырости, прелой капусты, засоренного сортира и кошачьих эротических проказ.
И ты немедленно, как в глубокий обморок, впадаешь в блаженное и мучительное детство. Прямо в середину пятидесятых годов. Прямо в самую гущу огромной, как целая галактика, коммунальной кухни.
Вот помнит ли кто-нибудь из тех, кто помоложе, такое не слишком благозвучное слово, как «комбижир»? А я вот не просто помню, не просто не могу забыть (хотя и ужасно этого хочется) это ненавистное слово, но и время от времени явственно ощущаю его незабываемый дух. Тот самый, что доносился из недр нашей кухни, когда соседка Клавдия Николаевна жарила тресковое филе на этом самом комбижире.
Когда слышишь или читаешь некоторые высказывания некоторых людей – даже не самых глупых, не самых тупых и необразованных – первым делом хочется открыть форточку. Потому что первое ощущение – это ощущение спертой духоты с хорошо заметной примесью запаха пресловутого комбижира.
А уж запах керосина!
Да, керосин. Да, керосинная лавка около станции.
Лавка находилась в странном полуподземном помещении, наподобие землянки. В глубине этого тускло освещенного пространства сидел печальный еврей с карикатурно огромным носом. На стене за его спиной висел портрет. Почему-то Энгельса. Почему? Непонятно. Энгельс в керосинной лавке, тем более выдранный из канонического контекста, состоявшего из профилей Маркса, Ленина и Сталина, выглядел диковато. Но все как-то к нему привыкли. Еще мне запомнилась огромных размеров эмалированная, видавшая виды воронка, посредством которой керосин наливался в бидоны покупателей. Ну, и вечный жестяной черпак с длинной ручкой.
Начав вспоминать, остановиться уже невозможно. И все эти выплывающие наружу антикварные кадры, сцены и обрывки навсегда уже со мной.
Вот я помню, например, как на нашей кухне женщина Лариса говорила женщине Тоне: «Я накипь с бульона всегда снимаю. Я эту накипь люто недолюбливаю. Мне гораздо лучше нравится, когда бульон прозрачный». «А по-моему, зря, - степенно не соглашалась с ней Тоня. - Может, с накипью и не так красиво выходит, зато в этой накипи самый полезный глюкоз».
Я помню, как безумный Соломон, разговаривая с кем-то по телефону, кричал в трубку: «Если я завтра же не получу письменный ответ на мое заявление, я пишу лично товарищу Сталину!»
«Соломон, - говорила проходившая мимо с дымящейся папиросой женщина Циля Матвеевна, - Сталин уже четыре года как умер». «Как умер! Что вы такое говорите! - бледнея, произнес Соломон и дрожащей рукой повесил трубку. - Этого не может быть!» «Точно, точно!» - сказала мстительно Лидия Степановна. Она не очень почему-то любила Соломона.
Держась за сердце, Соломон ушел к себе, заперся на ключ, и четыре дня его не было ни видно, ни слышно. А потом он вдруг появился на кухне бодрый и веселый и громко сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: «Только что из лесу! Грибов – видимо не видимо!»
На дворе при этом был февраль.
Вообще-то он был тихий и безобидный. Любил играть в шахматы, хотя и не умел.
И еще бы я забыл, как женщина Нина Николаевна, стоя во дворе с клеенчатой хозяйственной сумкой в руке, истошно орала в сторону нашего балкона: «Лена! Лена!»
Леной звали мою мать. Она в этот момент была на кухне и не могла ответить Нине Николаевне. А Нина Николаевна продолжала кричать и звать ее. А с балкона в это же самое время раздавался другой крик, не менее, а пожалуй, что и более истошный. Это кричал четырехлетний мальчик Лева, чья голова застряла между прутьями балконных перил.
Это длилось довольно долго, до тех пор, пока Нина Николаевна не вбежала в квартиру, не рассказала моей матери про то, что случилось, пока кто-то не сбегал за дворником Фаридом, пока дворник Фарид не прибежал и не разогнул проволочные прутья.
После освобождения своей злополучной головы мальчик Лева кричал еще примерно двадцать минут. Потом он успокоился. Тем более, что за свои страдания он был достойно вознагражден: в этот день ему разрешили не пить рыбий жир.
И я помню, как посреди кухни на шатком табурете сидел одноногий и не очень трезвый дядя Коля с баяном. Он играл на баяне и пел что-то чувствительное.
А медсестра Люся вытирала фартуком влажные глаза. Всплакнула ли она от песни, или от того, что в этот же самый момент резала лук для котлет – кто знает.
А мальчик Лева в это же самое время пытался, кряхтя, извлечь из-под кухонной тумбочки закатившийся туда резиновый мячик – половина красная, половина синяя. Тот самый мячик, которым всего неделю тому назад он запустил наугад в сторону двери. И откуда было ему знать, что ровно в этот самый момент в комнату войдет бабушка с полной кастрюлей только что сваренного борща? И как мог он предположить, что непосредственно в эту самую кастрюлю этот мячик и угодит, обдав свекольными брызгами новый бабушкин фартук? И забудет ли когда-нибудь мальчик Лева полученный от бабушки несильный, но все же чувствительный подзатыльник и впервые услышанное им, незнакомое, но абсолютно понятное в этом конкретном контексте слово «шлимазл»?
