Когда-то, в уже теперь далекие советские годы, я был дружен с семьей музыкантов. Семья состояла из мужа, жены, двух очаровательных, но жутко темпераментных и временами утомительных детей-погодков – мальчика и девочки, и, – по контрасту с детьми, – очень тихого и кроткого дедушки одного из супругов (забыл, какого из них) и, соответственно, прадедушки этих беспокойных детей.
Потом старый дедушка тихо отправился за жизненный горизонт, а та часть семьи, что осталась жить в этом мире, переселилась за океан, где супруги-музыканты, так же, как и в Москве, играли в оркестре, хотя и за несколько другие деньги, и я постепенно потерял их след.
А пока они жили в Москве, я довольно часто у них бывал, и хорошо помню, что очень редкий вечер обходился без того, чтобы вся взрослая часть семейства ритуально усаживалась вокруг стола, в середине которого стоял радиоприемник «Спидола» с погнутой антенной, и слушала вечернюю программу «Би-би-си».
Тихий, кроткий, бесконечно терпеливый и к тому же заметно глуховатый дедушка тоже сидел за этим столом, пытался вслушиваться в то, что сквозь характерный зловещий треск мерзлого валежника и леденящие кровь волчьи завывания доносилось до московской квартиры, и вел себя при этом образцово – ничего не переспрашивал, никого не перебивал, сидел как все и послушно внимал шуму времени. И лишь когда передача завершалась и приемник выключался, дедушка с печальной обреченностью констатировал: «А погоду опять не сказали».
Он ждал погоды. И почти все тогда ждали погоды. Погода, передаваемая по советскому радио по многу раз в день, была для множества советских граждан чем-то вроде культа, чем-то вроде того, что в совсем недавние времена стало называться «скрепой».
Писатель Фазиль Искандер, молодым юношей приехавший когда-то из Абхазии учиться в Москву, со свойственной ему острой наблюдательностью и со свежим взглядом любопытного провинциала заметил и чуть позже описал некую особенность жителей огромного города, то есть в данном случае Москвы.
«Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, - это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, такают часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то не выключают. – Тише! – встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. – Погоду передают. Все, затаив дыхание, слушают передачу… Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на полевые работы… Тут есть какая-то тайна».
Да, это чистая правда. Да и я, как и многие другие, был и отчасти остаюсь бессознательным приверженцем этой самой, может быть, невинной религии. И если бы не проницательный взгляд Искандера, то так, видимо, и не пришло бы мне, как и многим другим, в голову как-то рефлексировать по этому поводу.
Да, большинство горожан, выросших в советскую эпоху, испытывали трудно объяснимую инфо-зависимость от погодных прогнозов.
Почему это так? В общем, не знаю – могу лишь предполагать. Потому это, я думаю, что в общем бурном потоке патоки и какого-то поистине бездонного вранья это было чем-то, имеющим прямое и непосредственное отношение к реальности, где если и врали, то не по поручению партии и правительства, а лишь по слабости научного знания и по причине несовершенства технической оснащенности. И, что важно, там не было разделения на «плохо» или «хорошо». На «правильно» и «не правильно». Там не было непримиримой борьбы идеологий. Это был, кажется, самый аполитичный сегмент общественной жизни.
Недаром же про какого-нибудь не вполне понятного человека, который мог оказаться в общем коммуникативном пространстве, предупреждали друг друга: «В его присутствии – только о погоде».
И чем меньшую практическую роль эти прогнозы играли в жизни горожанина, чем чище и свободнее от повседневной насущности и от презренной «пользы» было это искусство, тем любовнее и бережнее повторяли люди вслед за радио-диктором заветные слова: «плюс четыре-шесть… ветер северо-западный, умеренный… метров в секунду… атмосферное давление… с завтрашнего дня ожидается постепенное потепление…возможны осадки в виде снега…».
И над всем доступным нам и нашему пониманию миром неизменно царил и продолжает царить грозный и временами беспощадный, но иногда снисходящий к человеческим слабостям и надеждам великий и могучий Цельсий.
Глубоко укорененная привычка «жить по Цельсию», сверять все жизненные обстоятельства, все надежды и чаянья с его незыблемой шкалой, время от времени дает сбой, и тогда мы внезапно оказываемся во властном ощущении экзистенциальной катастрофы.
В интересную и, прямо скажем, волнительную (вы тоже, как и я, любите это слово?) психо-семиотическую ситуацию попал я совсем недавно, в один из недавних, неожиданных для последних лет морозных дней.
Дело в том, что я, как имел, так и продолжаю иметь описанную чуть выше ритуальную привычку первым делом, как проснусь, смотреть в своем «Айфоне» погоду на сегодня-завтра. И опять же – непонятно почему. На рыбалку или за грибами я не собираюсь, летная-нелетная погода меня интересует не так уж часто. Но каждое утро интересуюсь, поскольку привычка свыше нам дана.
Так было и в тот раз.
Включив в телефоне погоду, я сразу же необычайно взволновался, потому что вдруг увидел 34 градуса, а на завтра - уже 38. Потом - 37, потом - снова 38.
Я настолько забеспокоился, прикидывая, что делать, если та или иная нужда заставит меня выйти из дома, что даже не заметил отсутствия знака минус перед этими впечатляющими двузначными числами. А если бы заметил, то, возможно, заволновался бы еще больше.
Пребывая в этом апокалиптическом состоянии, я, сам не зная зачем, решил поинтересоваться, как с этим делом обстоят дела в других городах нашего большого мира. Когда я увидел, что в Тель-Авиве ожидается 60 (тут уже абсолютно неважно, плюс или минус), я что-то такое начал смутно подозревать.
Проверил. И точно! Это меня до полусмерти напугал проклятый американский Фаренгейт, каким-то шпионским способом пролезший в метеорологическую программу моего телефона.
Что Фаренгейту здорово, то Цельсию - так себе.
Подобный резкий температурный диссонанс я испытал в самом начале 90-х, когда впервые оказался в городе Нью-Йорке. Была середина мая, и была страшная липкая жара. Помню, как я шел по улицам великого города и по своей советско-московской привычке косился в сторону больших термометров, развешанных на некоторых стенах некоторых домов. Те запредельные, те гомерические цифры, что бросались мне в глаза, приводили меня в отчетливо эсхатологическое состояние. «Еще пару градусов, - панически думал я, - и я в соответствии с законами физики начну медленно закипать, незапланированно переходя в иное агрегатное состояние».
И то обстоятельство, что я вроде бы знал разницу между Цельсием и Фаренгейтом, ничуть не смягчало этого моего состояния и умонастроения.
«Что же он, этот Фаренгейт, делает! – в отчаянии думал я или даже, кажется, произносил вслух. - И без того же жара несусветная! А тут еще эти безумные градусы!»
А этим недавним утром, вспомнив обо всем этом, я облегченно, посредством легкого нажатия всего лишь одной кнопочки, вернулся в объятия старика Цельсия, восстановив таким образом привычный и уютный, как растоптанные тапки, миропорядок.
фото: личный архив автора
