Из грозного и мутного новостного потока, и без того не особо располагающего к душевной безмятежности, время от времени вытарчивают, как пружины из старого дивана, казалось бы мелкие на фоне всего прочего, но онтологически важные новости, новости, заставляющие о чем-то задуматься и что-нибудь вспомнить из своей или чужой жизни, а также из истории вообще и истории культуры в частности.
Совсем недавно меня настигла такая, например, новость:
«Управление ЗАГС Ростовской области запретило смеяться во время церемонии заключения брака».
Как можно понять, имелось в виду, что бракосочетание – вещь серьезная, торжественная и государственно важная. Поэтому всякие хиханьки да хаханьки, а также шуточки-прибауточки и прочие «разговорчики в строю» решительно неуместны и вообще – не по уставу.
Не знаю, как для кого, но именно официальная церемония бракосочетания с этими специальными тетками, с их прическами и платьями, с мертворожденными текстами напутственных речей, с обалдевшими от сверхурочной работы «мендельсонами», а также и свадьбы с тостами, шлейфами, мало кому знакомыми гостями, про которых обычно неизвестно, со стороны ли они жениха или же со стороны невесты, с неизбежным тоскливым «горько» - именно вот это все для меня и, как мне кажется, для очень многих – мало с чем сравнимо по степени смехотворности.
Официальный запрет на смех, как давно всем известно, ничего кроме смеха вызвать не может. Потому что, цитируя Марину Цветаеву, «я слишком сама любила смеяться, когда нельзя».
В детстве я был необычайно смешлив. Настолько, что родители иногда начинали беспокоиться на предмет устойчивости моего психического состояния. И даже однажды показали меня какому-то специалисту. Который, к слову сказать, тоже умудрился меня чем-то рассмешить. Уже забыл, чем именно. Специалист ничего тревожного не обнаружил. Сказал: «Ржет? Ну и пусть ржет». Вот я и ржал.
То, что меня смешило все, что вполне легитимно проходило по ведомству юмора-сатиры, например, карикатуры в «Крокодиле», - в том числе и политического содержания, - смысла которых я не понимал, а понимал лишь, что это непременно смешно – это еще ладно.
Но меня до истерики смешили иногда вещи, которые ну никак, мягко говоря, не предполагали смеховой реакции, а скорее даже совсем наоборот.
Ну, например. Мне только что исполнилось шесть лет, когда в комнату, где я лежал в очередной ангине, вошел старший пятнадцатилетний брат и непривычно «взрослым» голосом, похожим на голос радиодиктора, сказал: «Умер товарищ Сталин». И я непонятно отчего начал вдруг ерничать и кривляться. Забыв про больное горло, я стал громким, дурацким, петушиным голосом передразнивать торжественную и скорбную интонацию брата. И ржать, конечно же. А он – от страха ли, от чего-то ли еще – так треснул меня по уху, что я отлетел в угол и заревел. Таким мне и запомнилось это историческое событие.
Или, допустим, звучит по радио в исполнении хора песня, которая звучала тогда практически ежедневно. «Широка страна моя родная», - плавно и величаво начинает хор. И тут же я впадаю в смеховой транс, потому что мой избирательный слух преступно выдергивает из гомогенной ткани стройного и слишком для моего темперамента медлительного пения причудливую и семантически привлекательную окказиональную морфему «многовней».
Или совсем печальная история про то, как меня, уже двенадцатилетнего, с позором вывели из театрального зала, куда нас повели с классом на спектакль «Овод». Неудержимый смех настиг меня в самый неподходящий момент, а именно тогда, когда главного героя принялись казнить. Что там меня так развеселило, я уж и не помню. То ли кто-то из артистов слегка споткнулся о ковер, то ли в ярком свете театрального прожектора отчетливо проступили обильные брызги слюны, вылетавшие изо рта трагического героя. Не помню. Но то, что я никак не мог остановиться, это я помню хорошо. Ну, и вывели. Да и как не подвергнуть справедливому остракизму юного морального урода, своим кощунственным смехом посягнувшего на стройную картину мира, где ясно сказано, где положено смеяться, а где плакать.
Почему я вспомнил о своей повышенной детской смешливости? Потому, что ребенок не хуже, а, может быть, лучше взрослого знает о том, что патетическая лексика, фразеология, интонация, лишенные реального живого чувства, всегда несут в себе скрытый заряд непредусмотренной пародийности. Просто ребенок до поры до времени не умеет это сформулировать. Поэтому он просто смеется.
Запрет на смех в процессе брачной церемонии ничего, повторяю, кроме именно смеха, вызвать не может. Но бывают в жизни не только свадьбы, не только …
Недавно мы с моим товарищем возвращались вместе с поминок по нашему общему приятелю, замечательному человеку – талантливому, доброму, остроумному.
«Мне, как ни странно, понравились эти поминки», - слегка смутившись, сказал мой друг.
Его смущение понятно: в словосочетании «понравились поминки» звучит, конечно, заметный на первый слух диссонас.
Но я-то понял, что он хотел сказать. И я поддержал его мысль.
«Да, - сказал я. – Мне тоже понравилось. И мне очень понравилось, что ближе к концу все стали вспоминать что-то смешное и даже, как будто бы, забыли о том, что это поминки, а не, например, день рождения, и что того, кого мы вспоминам, уже нет с нами».
«Я бы, честно говоря, хотел бы, - продолжил я, - чтобы когда я это самое, ну, в общем, понятно, чтобы поминки прошли так же – то есть весело».
«Я бы тоже! - ответил он. – Но это еще надо заслужить».
