Лев Рубинштейн: Игра в куклы

Вы ведь, конечно, тоже, как и я, постоянно натыкаетесь в самых различных контекстах, чаще всего пропагандистских, на слово «кукловоды»? Вы ведь, конечно, уже твердо усвоили, что «кукловоды», дергая за невидимые миру ниточки, руководят мыслями и поступками некоторых наших и даже не наших граждан, своими в лучшем случае безответственными действиями или даже высказываниями дискредитирующие все, что дискредитируется, дестабилизирующих все, что дестабилизируется, и раскачивающих все, что и без того шатается.

Слово «кукловоды» в грязевых пропагандистских потоках я стал кое-как различать относительно недавно. Зато с ранних лет мне до боли знакомо слово «марионетки». Видимо, потому, что оно, это слово, звучало забавно и весело. Причем интересно, что сначала я узнал это слово в его переносном значении, считая это значение прямым и единственным - «американская марионетка Чан Кайши». А уже потом я узнал, что марионетка – это, вообще-то, такая кукла из кукольного театра, а Чан Кайши это такой живой, хотя и неприятный дядька с острова Тайвань.

Постоянно и упорно воспроизводимая картина мира, в соответствии с которой человечество делится на кукол и кукловодов, то есть на Пьеро с Мальвинами и на Карабасов-Барабасов, - это, мне кажется, интереснейший объект для психоаналитических манипуляций. Но мы с вами, пожалуй, не станем влезать в эти непроходимые и топкие дебри, чтобы, как говорится, не умножать сущности.

И вообще признаюсь: я завел весь этот разговор, в общем-то, для того, чтобы вспомнить о своих личных взаимоотношениях как с куклами, так и с кукловодами. Не с теми, что выведены в пропагандистских лабораториях, а с настоящими.

Сначала - куклы.

Начать неизбежно придется с раннего детства. А именно с того, что в раннем детстве я их боялся. Боялся панически. Настолько панически я их боялся, что я это хорошо и отчетливо помню до сих пор.

Сколько бы ни осталось мне лет жизни, столько же, - а может быть, и еще дольше, - я буду помнить соседскую девочку Таню Белецкую со своей, - будь она неладна, - куклой Катей.

Никогда мне не забыть, как эта Таня доводила меня до рыданий с икотой, до полусмерти пугая меня своей говорящей Катей. Почему я так боялся этой хрипловато-писклявой куклы, я, разумеется, объяснить не смогу. Но боялся я ее ужасно, это точно.

Эта Катя была моим повседневным кошмаром. Выходя из нашей комнаты в общий коммунальный коридор, я опасливо озирался – не маячат ли где-нибудь поблизости Таня с Катей. Если я видел хотя бы вдалеке эту зловещую парочку, я скрывался в комнате, шумно и суетливо захлопывая за собой дверь.

Иногда моя бдительность давала сбой, и тогда зловредная Таня, которая была на год старше меня и потому значительно сильнее, прижимала меня к стене и прямо перед моим носом дергала за пуговичку на спине своей сообщницы. Катя в ответ мерзким вороньим голосом выкрикивала что-то отдаленно напоминавшее «маму», а я немедленно отзывался мощным ревом.

Шли, как говорится, годы. Один или два приблизительно. И однажды мы с другом Смирновым решили поиграть в интересную игру - в смертную казнь. Это он, он придумал, не я! Честное слово! А я лишь не нашел в себе сил отказаться.

В общем, нашли в сарае ржавый ничейный топор. Рядом с сараем обнаружилась колода для колки дров. А кого бы нам казнить, мы долго придумать не могли.

«А давай, - говорит Смирнов, - возьмем у Таньки Белецкой куклу. Все равно валяется без дела за сундуком. Она и не заметит. Она уже давно про эту куклу забыла. У нее новая есть».

Я почему-то не стал рассказывать другу Смирнову о своих особых отношениях с этой пылящейся за сундуком куклой и даже не стал ему сообщать, что мне известно ее имя. Я просто тотчас же, без малейших сомнений и уколов совести согласился лишить ее жизни.

Мы тихонько вытащили из-за сундука эту основательно потрепанную Катю. Отнесли ее во двор. Отрубили ей голову. Правда, не с одного удара, потому что шея была тряпочная, и топор в ней застревал.

Потом от греха подальше утащили куклу вместе с отрубленной головой в угол двора, и закопали ее там среди лопухов и крапивных зарослей.

Таня и правда ничего не заметила. Она про эту Катю, разделившую с нашим участием судьбу Марии-Антуанетты, действительно забыла. В отличие от меня.

Так я в первый и последний раз в своей жизни жестоко отомстил самому первому в моей жизни врагу.

Был и еще один враг. Но он казни удачно избежал, потому что, в отличие от покойной Кати, был настолько мимолетным, что не успел обзавестись даже именем…

Я отчетливо помню день своего четырехлетия. И помню, кто и что подарил мне в этот день.

Старший брат – настольную игру «Полет на Луну», в которую потом сам и играл, потому что я был слишком мал для нее. Сосед Сергей Александрович, летчик в отставке, – полевой бинокль без одного стекла, а второе было совсем мутным. Сверстник Валера Кирнос из соседнего двора – вырезанные из «Огоньков» штук пять портретов красивых и нарядных маршалов Советского Союза, разукрашенных, как новогодние елки, орденами и медалями. Упомянутый Смирнов – калейдоскоп.

В какой-то момент пришла глухая соседка Татьяна. Отчества у нее почему-то не было. Татьяна и Татьяна. Татьяна была портнихой, обшивала весь наш двор и еще несколько соседних.

Она пришла не совсем одна. Вместо ее правой руки я увидел и даже услышал нечто абсолютно инфернальное. Это была сшитая из отходов ее профессиональной деятельности, из разных лоскутков и тряпочек кукла, надеваемая на руку. Вместе с ней она и вошла. И кукла эта судорожно зашевелилась. И некоординированно задвигала своими сатиновыми руками. И эпилептически задергала своей ватной башкой. И залопотала что-то невнятно-поздравительное оглушительным и неуправляемым полубасом-полуфальцетом, какой умеют издавать только глухие люди, не слышащие сами себя.

В моих ушах, кажется, до сих пор звучит тревожным фоном всей моей последующей и уже, можно сказать, почти прошедшей жизни мой собственный гомерический рев. До сих пор, когда я вспоминаю об этом сверхчеловеческом вопле вселенского ужаса перед Непостижимым, мне хочется зажать уши.

Эту куклу от греха подальше торопливо унесли туда, откуда ее принесли, и я ее никогда больше не видел.

Впрочем, прошли сколько-то лет, и мир кукол постепенно перестал быть враждебным для меня.

И я не только всей душой полюбил кукольный театр, но и сам стал, терзая своих домашних, что-то такое показывать-рассказывать, стоя за ширмой и бессистемно шевеля чем-то условно антропоморфным, надетым на руку.

Пусть только читатель не подумает, что, увлекшись историями про кукол, сыгравших в моей жизни ту или иную роль, я забыл о «кукловодах». Нет, не забыл.

Среди моих друзей есть также и создатели, режиссеры, артисты, художники кукольного театра. Эти люди, эти мои дорогие друзья, - именно что кукловоды. В самом, - наконец, - буквальном и в самом, - наконец, - осмысленном значении этого слова. С каким же катарсическим облегчением я пишу здесь это слово безо всяких колющих и царапающихся кавычек.

Но я напоследок все же буквально на минутку хочу вернуться к этим кавычкам, к этим, с позволения сказать, метафорам, утоптанным, как мартовский сугроб, и растоптанным, как старые тапки, потому что хочется сказать им, этим неугомонным «кукловодофобам» - от рядового теле-пропагандиста до думского дьяка, от тетки из маршрутки до президента огромной страны, - хочется сказать им вот что.

«Эта ваша метафора, - хочется сказать им всем, - это совсем не удачная метафора. Она, как говорится, мимо. Она не только не «за вас», она против вас. Потому что кукловод – это вовсе не тот, кто превращает человека в куклу, а тот, кто куклу превращает в человека. Так что зря вы про «кукловодов», зря».