Радио "Стори FM"
Лев Рубинштейн: Неделя тополиного пуха

Лев Рубинштейн: Неделя тополиного пуха

Уже боюсь сосчитать, сколько лет тому назад… В общем, сколько-то лет тому назад, в таком же блаженном и тревожном июне, как и сейчас, я заканчивал среднюю школу. Я сдавал выпускные экзамены.

В тот день у меня было довольно приличное настроение, потому что вчера я каким-то образом сдал экзамен по физике. На твердую тройку! Ура, ура!

Было это так. Я подошел к столу, вдохнул полную грудь пыльного школьного воздуха и обреченно вытянул полоску бумаги, одну из множества. Я, заранее впадая в тоску, прочитал, что на ней было написано. Ничего для меня хорошего там написано не было, а было там написано нечто, хотя вроде бы и на русском языке, но при этом заведомо не понятное.

Учительница физики Эльвира Васильевна относилась ко мне почему-то хорошо – не знаю даже, почему. Поэтому в ответ на мое бессмысленное лепетанье с употреблением слов, значений которых я не знал, она важно и согласно кивала головой – правильно, мол, молодец. Но в глаза она мне не смотрела, видимо, боясь то ли рассмеяться, то ли расплакаться.

В какой-то момент она сказала: «Ну, с этим мы разобрались». (Ага, разобрались…) «Давай теперь второй вопрос».

Второй вопрос был практический. Мне - в соответствии с условиями вытянутого билета - было предложено из груды проводков, винтиков и каких-то деталей, названий которых я не знал тогда, не знаю и теперь, собрать детекторный приемник. Ничего себе!

Окинув трагическим взором этот материально-технический хаос, я вздохнул и в каком-то идиотическом вдохновении принялся что-то с чем-то соединять и что-то к чему-то привинчивать.

И - надо же! Получилось! Бесспорным, хотя и единственным доказательством моей технической гениальности мне показалось тогда то обстоятельство, что лишних деталей не осталось, все пошли в дело.

«Я собрал!» - торжествующе сказал я на весь класс. «Молодец! Правильно!» - как-то неестественно громко сказала Эльвира Васильевна, бегло окинув взором результат моих вдохновенных трудов.

Мне бы, дураку, на этих лаврах и почить, но мне зачем-то приспичило закрепить и углубить свой триумф. И я, напялив на себя наушники и вертя в разные стороны какие-то привинченные сбоку колесики, стал пристально вслушиваться в шорохи и голоса бескрайней Вселенной. Но мертвая обидная тишина была мне категорическим ответом.

«Только я почему-то ничего не слышу», - сказал я, уже что-то подозревая, но уже не в силах остановиться.

Тут следует заметить, что кроме Эльвиры Васильевны в классе находились еще двое учителей, но из других классов. Они были как бы «экзаменационной комиссией», и считалось, что они тоже вправе как-то повлиять на результат.

Услышав мои слова, бедная Эльвира Васильевна прямо на глазах пошла пунцовыми пятнами, потом стремительно подскочила ко мне и яростно, хотя и почти беззвучно не прошептала даже, а как-то просвистела: «Немедленно разбери!»

К моей чести, я все сразу же понял и действительно сноровисто развинтил плод моих созидательных усилий.

Все это было вчера. А сегодня я сидел за столом и делал вид, что учу алгебру с геометрией. А сам смотрел в окно, за которым, как и сейчас, мела вдоль по улице тополиная метелица.

«Надо бы написать повесть», - почему-то вдруг, вне всякой видимой связи подумалось мне.

Видимо потому мне это подумалось, что на днях из почтового ящика я вынул очередной номер журнала «Юность» - отрады моих тогдашних мыслей, чувствований и устремлений.

Эта жадно, от корки до корки читаемая «Юность» была тогда для меня, - не долго, к счастью, - и школой жизни, и школой стиля, и даже школой свободы. Свободы, разумеется, тщательно дозированной, но тогда хватало и этого.

Это почти лихорадочное увлечение было не очень долгим, но очень сильным и очень соблазнительным. И как же хотелось написать повесть. Какую-нибудь такую! Как в «Юности».

«Повесть хорошо бы написать, - думал я. – Уже и название есть. Называться она будет «Неделя тополиного пуха», правда здорово?»

Ну, а как еще! «Юность» же! Там все повести примерно так и назывались. Какое еще могло быть в ту пору название для «молодежной» повести, - в меру лирической, в меру иронической, в меру туманной. И что за беда, если ни о сюжете, ни о характерах этой гипотетической повести я даже и не пытался задуматься. Да и зачем все это, если название уже есть!

фото: личный архив автора

Похожие публикации

  • Лев Рубинштейн: Сюрпризы и антракты
    Лев Рубинштейн: Сюрпризы и антракты
    В детстве мне страшно нравились эти не всегда понятные, но безусловно праздничные слова, слова, обещавшие что-нибудь нарядное, что-нибудь такое внеземного происхождения, но желательно чтобы с заварным кремом, что-нибудь весело пенящееся, шипучее и искрящееся в свете множества хрустальных люстр
  • Лев Рубинштейн: Признание в любви
    Лев Рубинштейн: Признание в любви
    Едва ли я один заметил, что дни поздней осени, как и то, что идет следом, то есть то самое, что даже не хочется называть по имени, чтобы не торопить неизбежное, приходят всегда неожиданно, приходят всегда навсегда, приходят, чтобы не уходить уже никогда
  • Лев Рубинштейн: Против лома
    Лев Рубинштейн: Против лома
    Есть такое понятие, как «память жанра». Это когда о каком-нибудь явлении, о каком-нибудь событии, о чьем-нибудь поступке или высказывании мы говорим: «Ну, прямо комедия положений», или «Это же просто анекдот», или: «Совершенно мелодраматическая история», или: «Как в сказке», или: «Так бывает только в детективных сюжетах», или: «Хоть роман пиши». Ну, и так далее