Ища в Википедии уже не помню что, а помню только что это «что-то» начиналось с приставки «без», я наткнулся на словарную статью «Безличные предложения».
Я, вообще-то, знаю, что это такое. Знаю и со школы и, что еще важнее, с института. Но все же я зачем-то прочитал о том, что в таких предложениях их «главный член может быть выражен формой среднего рода».
Это я, разумеется, тоже знал, но почему-то в этот раз этот «средний род» чем-то невидимым меня зацепил и потащил в дебри каких-то невнятных, но и неотвязных ассоциаций.
Первое, что в подобных случаях выстреливает, это детские воспоминания. Я, например, вспоминаю соседскую домработницу Шуру, женщину во многих отношениях необычайную. Какая-то у нее была, судя по некоторым признакам, не вполне для нашей коммунальной квартиры тривиальная биография. Взрослые женщины-соседки иногда шептались. Шептались тихо, но имя «Шура» до моих ушей все же доходило. Долетали до меня другие разрозненные и мало что говорившие мне слова вроде таких слов, как «ссылка», «раскулачивание», «оккупация».
Но для меня ее необычность выражалась прежде всего в сфере языковой практики.
«Мама, - спросил я однажды, - почему Шура говорит «пондравилось» вместо «понравилось»?» «Потому, - объяснила мне мама, - что Шура выросла в деревне, где с самого детства ей пришлось работать, и она не успела как следует научиться грамоте. Поэтому некоторые слова она произносит как-то вот так, а не так, как мы с тобой».
Этот ответ меня совершенно не удовлетворил. «Человек малограмотный, - рассудил я, - должен произносить слова как можно проще и легче. А «пондравилось» произнести, вообще-то, труднее, чем «понравилось». Маме крыть было явно нечем, и она просто рассмеялась и шутливо щелкнула меня по носу, как она всегда делала в подобных и многих других случаях.
А еще Шура употребляла, - чем приводила меня в настоящий восторг, - замечательный глагол «почайпить». «Пойду-ка я почайпью», - сообщала она с очень почему-то важным и значительным видом, и это «почайпью» звучало почти так же, как «сегодня еду в главк» в исполнении другого соседа, Николая Ивановича, начальника чего-то, который, как мне казалось, никогда не снимал галстук, даже когда ходил в уборную.
А еще простонародная и просторечная Шура явно опасалась среднего рода. Позже я узнал, что она в этой своей бессознательной фобии была отнюдь не одинокой.
«В нашем угловом магазине-то, - говорила она, - мяса всегда плохая, костлявая. Хорошая мяса на рынке. Дорогая, зато хорошая. А в магазине купишь, потом половину выбросишь. Так на так и получится. Но все равно дорогая, зараза. Хотя и хорошая».
Подобный мантрический монолог мог длиться довольно долго. И я, конечно же, немедленно вспомнил о Шуре и о «дорогой мясе», когда впервые услышал классический рассказ Жванецкого про раков по три и по пять.
«Говно такая!» - в сердцах говорила Шура в адрес крикливой и скандальной Райки Гусевой из соседнего подъезда.
Средний род чаще всего заменялся женским. Впрочем, приходилось мне слышать от той же самой Шуры также и про «неспелый и потому ужасно кислый яблок».
О метафизических аспектах среднего рода, а также и безличных предложений, я стал задумываться довольно давно. Книгу Фрейда «Я и оно» я тогда еще не читал, поэтому налегке пускался в вольные размышления, ничуть не опасаясь, хотя, конечно, и рискуя, забраться в небезопасные заросли, чреватые лженаучными псевдо-откровениями и завиральными гипотезами.
Размышления мои были примерно такого рода.
Шура и многие другие «шуры» в своей повседневной речевой практике действительно избегали как могли среднего рода, видимо, чувствуя, - и, видимо, справедливо, - что средний род имеет отношение к сакральному миру, поэтому не может и не должен описывать мир профанный, мир бытовой, предметный.
Именно поэтому существует встречный процесс, то есть все сакральное, трудно постижимое и фатальное, выраженное в формах женского или мужского рода, стремится к среднему.
И существует помимо нашей воли какое-то Оно, не названное и невидимое, но распоряжающееся различными процессами в том числе и процессами вселенского масштаба.
Какое-то Оно «вечерело». Какое-то Оно «смеркалось». Какое-то Оно «замело дороги». Какое-то Оно «повалило ветром деревья». Кого-то какое-то Оно «ударило током». Какое-то Оно «убило молнией» привязанную к дереву козу. Какое-то Оно кого-то «задавило трамваем».
Заметим, что не трамвай наехал на рассеянного пешехода. Не ветер повалил деревья. Не электрический ток и не молния шарахнули по неосторожному электромонтеру или по незадачливой козе.
Ни ветер, ни ток, ни трамвай, ни молния не стали субъектами этих событий, нет. Они лишь инструменты в руках какого-то невидимого, неуловимого, не называемого божества, вершителя судеб и, - наподобие слинявшей с исторической сцены КПСС, - организатора и вдохновителя наших побед, а также, – что гораздо чаще, - поражений. Какое-то у этого сурового зловредного божества имя когда-то было. Допустим, оно звалось «Лихо». Или как-нибудь еще. Его сила была безмерной, - хотя часто и «нечистой», - а возможности безграничными.
Но «оно» никогда не называлось и не называется по имени, надежно скрываясь в пресловутых безличных предложениях.
Не так давно я сочинил небольшой стишок, начинающийся так:
Попробуем хотя бы последовать однажды правилам непонятно какой игры,
Игры, сыграть в которую решится не много, кто.
Но «Молчи, - говорят нам, - скрывайся и таи, - говорят нам, - до той самой поры,
Покуда не настигнет нас однажды то самое, то есть это самое то».
Это самое «то» имеет название, и это название всем известно. И оно, «это самое то», обозначается коротким русским существительным женского рода третьего склонения.
Когда я пытался в свое время учить немецкий (был такой период в моей жизни), я в изобилии запоминал различные отдельные слова, но не нашлось тогда мудрого наставника, который подсказал бы мне, что немецкие слова следует запоминать вместе с артиклями. Потому что артикль указывает на грамматический род разных слов. Так я до сих пор и не знаю, какого рода большинство тех немецких слов, которые так или иначе разместились в моей памяти.
Но род некоторых отдельных слов я все же запомнил. Например, я запомнил, что три важнейших слова, которые в русском языке – женского рода, в немецком – мужского.
Эти слова – «смерть», «водка» и «война». Паразитические размышления о вечной славянской женственности и о суровой тевтонской мужественности меня, слава богу, не увлекли, но я это запомнил.
В середине 90-х годов я целый год прожил в Берлине. Понятно, что за это время я оброс некоторым количеством знакомств, одни из которых длятся до сих пор, а другие оказались мимолетными, хотя и запомнившимися.
Одним из таких знакомств было знакомство с молодым художником по имени Бруно. Этот художник меня почему-то ужасно зауважал, а однажды обратился за советом.
Он рассказал, что получил грант от одного фонда. Грант был, так сказать, тематический, то есть с определенным условием. От художника требовалось создать художественный проект, -объект или перформанс, - на антивоенную тему. Именно на антивоенную.
И он решил почему-то посоветоваться со мной. Я пообещал подумать. И подумал. И придумал я вот что.
«Давай, - говорю, - ты нейтрализуешь само слово «война». Давай ты его символически кастрируешь, как бы лишишь его либидо и тем самым сделаешь его бессильным и безопасным».
«Как это?» - спросил художник.
«Очень просто, - говорю. – Попробуй придумать какое-нибудь действо, в результате которого в слове Der Krieg, то есть «война», исчезнет артикль Der, а вместо него появится артикль Das, артикль среднего рода. «Средний род» по-немецки «neutral». Так на чисто языковом уровне ты осуществишь нейтрализацию войны. Как тебе такая идея?».
Ему идея очень понравилась, но я не знаю, удалось ли ему воплотить ее в жизнь, потому что так получилось, что я его с тех пор не видел. Они жил в другом городе, а я в этом городе не бывал.
Скажу честно, что все эти заметки про «средний род» и «безличные предложения» возникли лишь потому, что я вспомнил о художественном замысле символической нейтрализации войны. А почему я вспомнил об этом именно теперь, думаю, что понятно. И понятно, я думаю, почему, вспомнив об этом, я с горечью подумал: «Эх, если бы это было так же просто!»
