Леонид Бахнов, писатель и редактор, долгие годы проработавший в «Дружбе народов», чью публикацию о его отце, Владлене Бахнове, авторе скетчей и изумительном прозаике, вы могли читать в нашем журнале, замечательно пишет не только мемории, но и прозу. Предлагаем вашему вниманию повесть Леонида о его детстве.
Так уж вышло, что с нуля до без малого шести я жил в Уфе. Почему – вы скоро поймете. С бабушкой, маминой мамой, которую я называл Матенька (долго думал, что это башкирское или татарское слово, но оказалось нет: будущей Матеньке не хотелось, чтобы я называл ее мамой, поскольку мама у меня есть, и она просто придумала это слово), ее мамой, моей прабабушкой, которую я называл «бабушка» и Матенькиным братом, одним из сыновей «бабушки», дядей Лёкой (которому на самом деле я приходился внучатым племянником).
Вот такой был сложноподчиненный с сочинением расклад.
… Это не рассказы. И не стройные мемуары. Так… что вспомнилось. Детская жизнь человека, краешком заставшего сталинские времена. Сначала в уфимском дворе, а потом в московском.
Наш двор
Улица Крупской, 32, квартира 11.
Дядя Лёка хватал меня за плечи, делал страшные глаза и рычал:
– Адрес!
Это на тот случай, если мне вздумается заблудиться. Чтобы я, значит, зарубил его себе на носу, и любой взрослый мог меня возвернуть, ежели чего.
Как в воду глядел. Но об этом как-нибудь в другой раз.
Именем жены вождя мирового пролетариата наша улица была названа потому, что в конце ее стоял дом, где в свое время проживала Надежда Константиновна, и то ли три, то ли полтора дня прятался Ленин. То есть всегда считалось, что три, потом, когда Перестройка шла об руку с ускорением, стали поговаривать, что всего полтора, а когда завертелось на полные обороты, выяснилось, что Владимиром Ильичом здесь вроде бы и не пахло, поскольку следов этого запаха история ну никак не улавливает.
Но это, повторяю, открылось много позже – в ту пору, о которой я говорю, факт пребывания Ленина на нашей улице не требовал доказательств.
Сам дом был деревянный, маленький, кривоватый и охранялся государством, в том смысле, что из людей там никто не жил.
Поэтому окна всегда были черными. А на воротах имелась торжественная дощечка с надписью, которую я по своей малолетней неграмотности не умел прочитать.
Наш дом был второй от угла, а дом Крупской – в конце квартала, на противоположной стороне. Это был предел, до которого мне разрешалось доходить без взрослых.
Много лет спустя, к столетию вождя, кому-то загорелось сделать этот квартал мемориальным. Для чего требовалось снести кое-какие дома, в том числе тот, где когда-то жил я и продолжала жить Матенька.
Переезжать? На старости лет? Для того ли она столько хлопотала, добивалась, чтобы в дом провели газ, воду, телефон?
А — мастерская, где она работала над скульптурами?
С ней что делать?
Надо было что-то придумать. Фантазия у Матеньки работала нормально, и она придумала. Написала в обком большое письмо с изложением собственного проекта. Который состоял в том, что память вождя, конечно, священна, и поэтому место, где он скрывался от царских жандармов, следует не просто беречь как зеницу ока, но сделать святыней республиканского масштаба.
Для чего пристанище великого человека обнести современной постройкой – так, чтобы деревянный домишко находился внутри стеклянного куба, который, в свою очередь, находился бы внутри мощного здания с галереями, проходя по которым можно было бы разглядывать его с разных сторон, испытывая – естественно, под руководством опытных экскурсоводов – животворящее воздействие идей марксизма-ленинизма в целом и данного потайного прибежища основоположника в частности.
Такой вот республиканский мавзолей матрешечного типа придумала Матенька, рассчитывая если и не избежать переселения, то хоть отодвинуть.
О, Матенька, конечно, была психолог! Подумаешь, мемориальная улица! Да их по стране!.. А вот такое?! Есть чем похвастать перед Москвой, глядишь, и орденок получить. Начальство задумалось. Думало, думало, а тем временем юбилей прошел.
Сперва один, а потом и следующий.
Как бы то ни было, когда в 85-м я приехал в Уфу, чтобы познакомить Матеньку со своей новой женой, Матенька жила уже по другому адресу, а на месте нашего дома располагалась клумба.
К тому времени Матенька (всего-то на тридцать лет моложе вождя) уже подустала ежедневно карабкаться по крутой деревянной лестнице. К тому же и дом обветшал, и начальство, видать, слегка утратило вкус к новым идеям.
Мемориальный квартал выглядел будто только что из реанимации. Проезжую часть вымостили булыжником и сделали непроезжей, дома перекрасили, а у того каменного, что стоял против нашего, перевесили дверь (теперь она вела на улицу) и присобачили к ней медную ручку...
Словом, если бы Ильичу приспичило восстать из своего саркофага и впервые, как бы это сказать – в жизни? – навестить домишко супруги, он бы узнал здесь всё как родное.
Не себе, так кому-то.
...Да, так двор.
В детстве он, понятно, казался мне целым миром.
Наш деревянный дом я всегда считал двухэтажным, хотя по-настоящему он был одноэтажным с мансардой. В мансарде мы и жили. Впрочем, не совсем так - внизу, я уже сказал, была матенькина мастерская. Кроме нас в доме обитали еще две семьи – Сашки Шапошникова и Коки (называю их по именам моих друзей), которые находились между собой в каком-то родстве. Сашкин отец, дядя Костя, когда-то давно работал на заводе вместе с дядей Лёкой.
С Сашкой мы были ровесники, Кока чуть помладше. Его отец казался мне очень старым, почти таким же как Сталин. Может быть, потому что он носил шинель. Еще про него я помню, что он был охотник. И Кока, когда подрос, перенял эту страсть.
Кокину маму я не помню, только представляется, что она была младше его отца чуть ли не вдвое. Да, еще Кокин отец все время кашлял – и когда я узнал, что Сталин умер, то подумал, что Сталин, наверное, тоже кашлял. А маму Сашки Шапошникова, тетю Катю, помню. То есть, наверное, это не совсем она, а некий образ невысокой, плотной женщины в простой одежде, с простым лицом и волосами простого цвета. На Сашку она покрикивала, а на меня... Нет, не помню.
В уфимском дворе взрослые ко мне вообще относились как-то по-особенному. Должно быть, из-за Матеньки. Не только не обижали, но даже старались подыграть - может, и мне, но в основном, конечно, ей.
- Слышишь, - говорили мне, - Камил едет!
И я мгновенно становился как шелковый. Потому что Камил — это электрик, он смотрит на счетчик и по счетчику может узнать, хорошо ли дети себя ведут. Если плохо — например, не идут домой, когда их зовут, грубят, не спят после обеда, — сажает неслуха на свой мотоцикл и увозит «на исправление».
Судя по слову «неслух» – это даже не матенькина, а бабушкина придумка, она меня так ругала. Но самое интересное, что в эту игру включались не только взрослые.
– Перестань, а то Камил приедет! – пугала меня Алсу.
Как-то я ей сказал то же самое:
– Перестань, а то Камил приедет!
– Ну и что? – ничуть не смутившись, отвечала Алсу. – Ну и пусть приезжает. Это он тебя забрать может. А меня не может — он у нас только электричество смотрит.
В том же дворе против нашего дома стоял кирпичный (мы все говорили «каменный») дом. Там жила эта самая Алсу со своим братом Ринатом, который был для меня почти взрослым (когда меня увезли в Москву, ему было аж четырнадцать лет!). Это была полутатарская, полурусская семья. Глава семейства, наверное, тоже имел место, но помню я только их маму, тетю Соню, она была врачом и часто к нам заходила.
Справа, тоже напротив, но наискосок, был дом, который я называл «высокий».
Как и наш, он был деревянным, но выглядел основательней. Никаких тебе мансард — настоящий второй этаж. И даже лестница внутри — с пролетом и окном во двор.
Здесь жили Ирка-Пискля и Жанна, чьих родителей я напрочь не помню, хотя они точно существовали и даже устраивали для своих чад дни рожденья. На дне рожденья Ирки-Пискли я заснул и меня, спящего, перенесли через двор в родную кровать.
Когда проснулся, то долго не мог успокоиться и поверить, что меня вот просто так взяли и перетащили, как бревно. Приставал к Матеньке с расспросами: а кто меня нес? а кто раздевал? — какой-то мне чудился в этом большой подвох. Скорее всего, потому, что прекрасно помнил, как мы играли, как я гонялся за Иркой-Писклей с каким-то фантиком в руке, а она, естественно, пищала — и после такого вдруг обнаружить над головой привычный потолок.
Кажется, я тогда впервые испугался смерти.
Тем более у нас во дворе жила такая старушка-побирушка (то ли она действительно побиралась, то ли бабушка ее называла побирушкой), и кто-то сказал, что она умерла. Тогда это меня не заинтересовало, а тут непонятное «умерла» (к у д а – умерла?) связалось с собственным временным отсутствием в жизни.
Вернее, с незапланированным в ней перерывом, с моментом возвращения, который меня сильно напугал, потому что я долго не мог поверить ни потолку, ни комнате, ни Матеньке, которая уже встала и пришла меня будить - не мог поверить, что они настоящие, а не д р у г и е, не какие-то п о д м е н е н н ы е.
И вот я стал думать, что старушка-побирушка, которая умерла, тоже должна быть где-то здесь, среди подмененных.
Я был уверен, что пока ее от меня просто прячут. И боялся
Матеньки, и боялся бабушки, и боялся, что они поймут, что я все знаю. Так и видел, как они засмеются своим ДРУГИМ смехом и сквозь него появится страшная старушка-побирушка.
С ужасом вглядывался в их притворные лица и думал, что я, наверное, тоже УМЕР. И что они меня обманывают, чтобы, скорее всего, напугать еще страшнее. Чтобы я уже совсем, до конца пришел в ужас и стал сумасшедшим. Как Стасик.
Он тоже жил в «высоком» доме. Его надо было бояться.
Вообще-то основное время он проводил в больнице, но иногда по двору ползли слухи: «Стасика привезли». Ирка-Пискля и Жанка, вытаращив глаза, рассказывали, как он с топором пытался догнать собственного отца.
Как-то я его увидел. Высокий, сутулый и тощий, он шел мне навстречу, ненужные руки длинно вылезали из рукавов, глаза косили в запредельную даль, и шел он хоть вроде бы прямиком на меня, но при этом куда-то наискось. Я не то чтобы его испугался, в том-то и дело, что нет – как-то сразу понял, что лично меня он не тронет, и вообще никого не тронет, – а почему? Потому что не видит.
Вот он – я, я – есть, я – перед ним, а он меня не видит.
И когда я это понял — вот тут-то меня охватила настоящая ЖУТЬ, куда большая, чем если он, например, хотел бы меня ударить.
После этого очень надолго самым страшным ужасом жизни стало для меня снова ВСТРЕТИТЬ СТАСИКА .
Но больше я его не встречал.
