Вторая – заключительная – часть, киноповести Ганны Слуцки. Совершенно неожиданный, но, если вдуматься, вполне закономерный финал. Читайте и наслаждайтесь!
Утром я не мог проснуться.
Сквозь сон слышал, как собирается в школу дочка, слышал возмущенный голос бабушки: "В таком виде ходят шансонетки, а не ученицы!" Слышал, как дочка резко отвечала на прекрасном гортанном иврите: "Я сама решу, во что мне одеться!", слышал, как громко и нахально она хлопнула дверью. Не в силах разомкнуть глаз, я чувствовал, как рядом со мной одевалась Лиля, потом она, поцеловав меня, сказала: "Спи, я убегаю". Проснуться мне помог Давид, который уселся на меня, за ним на меня прыгнули две бабушкины собаки. Я открыл глаза и увидел три жизнерадостные морды с высунутыми языками.
- Папа, доброе утро! - улыбался Давид. - Если ты уже проснулся, я тебе дам вопрос.
- Задам вопрос, - поправил я, пытаясь скинуть с кровати псов. - Задавай.
- Смотри, ты женился на маме, и родился я, так?
- Вначале родилась Ирочка.
- Понимаю. Мы оба сидели в животе у мамы, а Ирка первая вылезла, она всегда первая лезет, а я еще долго сидел как дурак.
- В чем заключается твой вопрос?
Я видел, что Давид задыхался от желания что-то мне сказать, у него сияли глаза, а мягкие кудряшки на голове взмокли от волнения.
- А если бы на маме подженился ненадолго чужой дядя, родился бы все равно я или другой мальчик?
Не может быть, не может быть, чтобы ребенку кто-нибудь сказал ЭТО! Ни у кого не повернулся бы язык произнести такое малышу!
- Почему ты спрашиваешь об этом? - спросил я.
Давид наклонился ко мне и зашептал мне в ухо:
- Нашу Джерри опять трахнула во дворе чужая собака. Опять! Опять!
- Что это за слово - "трахнуть"? (у меня отлегло от сердца, я понял, в чем дело).
- Это значит жениться. Ира вчера отпустила Джерри, и она убежала, а когда мы ее нашли, на ней уже женился чужой пес.
- Вы сказали об этом бабушке?
- Нет. Ира мне сказала: "Молчи, а то убью!" Опять! Опять родятся плохие щенки!
Как я уже говорил, бабушка привезла в Израиль двух ризеншнауцеров, чтобы раскрутить выгодный бизнес по продаже породистых щенков. Но этой мечте до сих пор не суждено было сбыться. Сука Джерри была трепетна, темпераментна и сексуально распущенна, а кобель Рой, хоть и обладал отменной родословной, был ленив, равнодушен и неумел в любви. Поэтому уже трижды мы получали от Джерри щенков неопределенной породы, от которых с величайшим трудом избавлялись, навязывая их израильтянам на улице. Последний раз Джерри родила четырех щенков, которые были столь омерзительны на вид, что гости боялись взять их на руки. Бабушка очень горевала, глядя на маленьких уродцев, а когда Давид прибежал к ней с новостью: "У щенков открылись глазки!", она мрачно пошутила: "Дайте им зеркало". Но и этих дьяволят удалось раздать доверчивым израильтянам, убеждая их, что это новая порода, выведенная в Биробиджане под названием "еврейская сторожевая".
После рождения "еврейских сторожевых" все члены семьи поклялись бабушке беречь Джерри как хрустальную вазу, водить только на поводке и терпеливо ждать, когда ее "законный супруг" наконец удосужится выполнить свои супружеские обязанности. Бабушка любила помечтать, как, продав качественных щенков, она купит себе в комнату кондиционер. Увы, похоже, приобретение кондиционера опять откладывалось на неопределенный срок.
- Давай пока не будем огорчать бабушку, - попросил я Давида. - Может, все еще обойдется.
- Хорошо, - кивнул мой маленький сын и поспешил задать следующий вопрос: - Почему есть люди и есть "тоже люди"? Какая разница?
- Я не понял тебя, сынок.
- Вот, например, бабушка говорит: "Я тоже человек, и имею право высказаться!" И мама в телефон говорит своему хозяину: "Я устала, я тоже человек". Значит, бабушка и мама - "тоже люди", а мы все - просто люди?
- Поговорим об этом позже. Сейчас мне пора вставать.
Давид спрыгнул с кровати и помчался в кухню с воплем: "Папа голодный!" Я с легкостью мог догадаться, какую реакцию вызовет это сообщение у моей тещи: "Надо раньше вставать, а не тогда, когда жена уже полдня вкалывает". Сие было сказано не конкретно мне, а так, в пространство. На мое счастье, у тещи сегодня не было времени развить тему моего позднего вставания, она провожала тестя на митинг, мазала булочки вареньем и наливала в термос кофе.
Моему тестю не пришлось поучаствовать ни в Великой Октябрьской революции, ни в диссидентском движении, ни в российских путчах последних лет. На революцию он не успел родиться, диссидентом не стал по причине природной трусоватости, а от московских путчей его увезли в Израиль.
Тут, на земле отцов, выяснилось, что мятежное сердце тестя всегда тосковало по демонстрациям, митингам и манифестациям. Буквально с первого дня жизни в Израиле мой тесть бросился в пучину общественной жизни. Не проходило недели, чтобы он не отправлялся на очередной митинг, беря с собой, в зависимости от погоды, либо термос с горячим кофе, либо бутылку с холодной водой. Кладовка в нашей квартире была завалена транспарантами самого разного содержания. Здесь были призывы не отдавать Голаны и, наоборот, Голаны быстро отдать. Были и бытовые призывы типа "Дайте квартиры пенсионерам!".
Мой тесть, дай ему Бог здоровья, был человеком без взглядов, он с равным удовольствием разделял любые убеждения и самые разные точки зрения. Как Дон-Жуан любил всех женщин, так мой тесть обожал политическую борьбу вообще, и активное участие в уличных тусовках было для него вроде физиологического отправления. В прошлом году, навещая родственников в Москве, тесть по привычке увязался в тамошнюю демонстрацию (он до сих пор не понял, каких именно сил), но российский народ, не чета израильскому, злой, и тестю здорово досталось. Он вернулся в Израиль со сломанной рукой и до выздоровления был освобожден от держания транспарантов на местных митингах. Пока рука находилась в гипсе, его нарасхват приглашали на демонстрации инвалидов, и однажды его фотография с забинтованной рукой даже попала на страницы центральных газет с подписью: "Поможет ли ему правительство?!"
Тесть гордился такой популярностью, всем показывал газеты со своим фото и отказывался снимать гипс до тех пор, пока не наступила жара и рука не начала распухать.
Сегодня тесть шел на демонстрацию матерей-одиночек. Внизу его ждал автобус с женщинами. Тесть облачился в свой выходной костюм-тройку, взял пакет с едой, термос, поцеловал тещу. Сцена получилась трогательная, мне тоже захотелось обнять тестя, похлопать его по спине, сказать: "Береги себя, батя..." Но у подъезда нетерпеливо сигналили матери-одиночки. Тесть поспешно вышел, бросив на меня полный укора взгляд.
- Сходи хоть с Давидом погуляй, - предложила мне теща.
Этим коротеньким словом "хоть" моя теща заменила длинный монолог о том, что когда ее муж, рискуя здоровьем, беззаветно борется за мировую гармонию, я позволяю себе торчать в теплом доме, спокойно распивать кофе и жить тыловой крысой.
Теща не могла смириться, что ее зять не стал в Израиле ни бизнесменом, ни популярным журналистом, а занимается малооплачиваемой ерундой: то таскает кирпичи на стройке, то сторожит. Она любила повторять: "В России ты не мог сделать карьеру, потому что был евреем, но что тебе мешает продвинуться здесь?!"
Мне нечего было ответить ей... Она была права, не очень мне везло в этой стране, да и стране не слишком повезло со мной. И я, и страна одинаково пострадали от моего приезда. Я усадил Давида в машину. Пошел дождь, я включил дворники, потом дождь перешел в град. Давид был счастлив, он открыл окно и хватал ручками огромные твердые градины. Я вдруг понял, что очень хочу увидеть Лилю.
- Поехали к маме на работу? - спросил я сына.
- Поехали, - легко согласился он и вдруг закричал: - Смотри, бабушку градом прибило!
Я увидел бабушку, которая сражалась с улетающим зонтом. Я выбежал из машины, схватил бабушку и проводил до подъезда. Она была бодра, невзирая на насквозь промокшую одежду.
- Я была в синагоге, - сообщила она. - Помолилась за здоровье всех и за свой бизнес. Уверена, что на сей раз у нас будет успех!
Бабушка робко улыбнулась... Мне стало жаль ее, ей тоже не слишком везло. Я дал себе слово найти какую-нибудь халтуру (иногда я ремонтировал квартиры) и заработать на кондиционер. Нельзя дальше терпеть, чтобы старая женщина зависела от похотливой путаны Джерри.
- Летом у вас будет кондиционер, - твердо пообещал я.
- Твои слова Богу в уши! - радостно сказала мокрая бабушка и, махнув мне рукой, приготовилась к подъему на четвертый, "эмигрантский", этаж.
Мы с Давидом поехали на фабрику, где работала моя любимая неверная жена Лиля. Лиля, талантливый ученый-лингвист, очень успешно (она относилась к тем людям, которые все делают хорошо) пришивала ручки к полиэтиленовым мешкам. Хозяин высоко ценил Лилю, поручал ей самую сложную работу, периодически обещал повысить зарплату и ставил в пример другим работницам. Войдя в цех, мы с Давидом сразу увидели Лилю. Она сидела, чуть согнувшись у своего станка, и если кому-то из скульпторов пришло бы в голову изваять ее в этой позе, скульптуру можно было бы назвать "Смирение". Заметив нас, Лиля отложила работу.
- Вот так гости! Молодцы, что приехали. У меня как раз сейчас перерыв минут пятнадцать, пошли в сад.
Внутри здания фабрики был небольшой, ухоженный садик. Дождь прошел, засветило солнце, мы сели на скамейку. Работницы наперебой угощали Давида сладостями, потом вышел хозяин и взяв на руки малыша, унес его в свой кабинет накормить арбузом.
- У вас просто бригада коммунистического труда, - заметил я.
- Мне действительно повезло, все отличные, очень добрые люди. Такой командой делать бы нечто стоящее! Помнишь, в моем институте сколько бывало склок, интриг, а ведь занимались интереснейшей наукой. Тут - клепаем мешки и живем душа в душу, смешно. Тебе опять не дали выспаться?
- Ничего, я не перетрудился...
Лиля спокойно улыбалась мне, была в хорошем настроении. Я не понимал, как это расценивать. Так себя ведет человек, у которого полное согласие с собой, который уже все для себя решил. Я боялся, что она скажет: "Я давно хочу тебе сказать..."
Но она этого не сказала.
- Мы сто лет не виделись толком... - сказала она, я опять ждал: "А мне надо тебе сказать..."
- Что слышно?
- Ты поздно приходишь, - сказал я самое идиотское, что можно было сказать.
- С Маринкой ивритом занимаемся, вдвоем легче.
Я сам вынудил ее соврать, надо было прочесть всю мировую классику, чтобы в простейшей ситуации вести себя как обезьяна задолго до эволюции. Два дня назад Лиля тоже солгала про занятия с Мариной, а я видел, как она входила в ЕГО дом... Спокойно, Фима, раз она так упорно врет, значит, еще ничего для себя не решила, значит, еще есть надежда...
Лиля внимательно смотрела на меня.
- Ты пил вчера?
- Пил.
- Где?
- В ресторане с Володей, в Яффо.
- Так... Красиво жить не запретишь. Там были дамы?
- Были.
- Хорошенькие?
- Очень. Одна - моя бывшая ученица. Работает проституткой. Счастье, что я не живу в Москве и могу не видеть, во что превратились мои ученики
- Ты из-за этого в таком странном настроении?
Хозяин вынес перепачканного арбузным соком Давида и позвал работниц в цех.
- Иду на трудовые подвиги, - Лиля расцеловала сына, поцеловала меня и поднялась.
- Ты сегодня опять занимаешься с Мариной? - Будь я проклят, но мой язык самостоятельно выдавал эти пошлые вопросы.
Лиля на секунду замялась, потом быстро кивнула и торопливо вошла в цех.
- Твой отец идиот, - сказал я Давиду, но увидел, что Давид лежит на скамейке, свернувшись клубочком, и спит. Я взял его на руки и отнес в машину.
…Я ехал по Тель-Авиву, на заднем сиденье спал мой сынок Давид. Я старался ехать осторожно чтобы он не свалился, деликатно пропуская машины. Я знал этот город значительно лучше, чем когда-то знал Москву. К одному я никак не мог привыкнуть - что ни одна из улиц этого города не приведет меня к моему дому. Иногда, забывшись, я искал путь к Ленинскому проспекту, чтобы с него свернуть на проспект Вернадского и наконец оказаться дома. Но мелькали Герцль, Бен-Йегуда, Нордау, вездесущий Бялик. Может, это и называлось ностальгией, или сие лежало в области психиатрии и звалось навязчивым состоянием. Сегодня это навязчивое состояние отвязалось, я твердо знал, куда мне ехать, знал, где мой нынешний дом, меня мучил вопрос "зачем".
Зачем мы все разыгрываем дурной банальный сюжет, чего стоит видимость любви, видимость семьи, когда Лиля опять сегодня пойдет к НЕМУ. Здравый смысл занудливо говорил мне: "Затем, что на заднем сиденье машины спокойно спит маленький мальчик, и вы не имеете права проехаться по его косточкам асфальтовым катком развода".
В свою очередь, нездоровое бессмыслие кричало мне: "Все бросить! Все послать к дьяволу! Не могу больше! Не хочу!!" А среднее, обыкновенное сознание негромко подсказывало: "Левый поворот, теперь езжай прямо... Включи свет, козел, опять на штраф нарвешься".
При выезде на Аялон я застрял в пробке. Для израильтян дождь - почти стихийное бедствие, и пара неглубоких луж на трассе вызывают полный паралич движения. Я был не против постоять. Давид честно выполнял норму дневного сна, а меня не шибко тянуло провести несколько часов до работы в обществе тещи. Здесь, в пробке, я был на месте, и меня трудно было упрекнуть в пассивности, в нежелании истово овладевать языком, вливаться в кипучую жизнь страны - рад бы, но вынужден стоять и бездельничать.
Услышав чье-то громкое дыхание, я повернул голову и увидел, что в "Вольво" плачет женщина. Обычная израильская женщина лет сорока, с обязательным набором золота на пальцах, с навсегда загоревшим лицом, с продуманно растрепанными волосами. Она плакала, сморкаясь в бумажные салфетки, складывая намокшие в пластиковый пакет. Плакала скромно, не захлебываясь, без громких всхлипов, не закрывая лицо руками. Так не плачут, потеряв близкого человека или проиграв суд, так плачут, когда просто на время вдруг кончаются силы жить... Рядом с женщиной сидел за рулем мужчина и беседовал с кем-то по телефону. Он видел, что его женщина плачет, он даже принимал некоторое участие в доставании свежих салфеток, но он был увлечен телефонным разговором. Он то начинал хохотать, то серьезно слушал, то подсказывал какие-то цифры. Я видел, что женщина хочет успокоиться, она глубоко вдыхала, терла пальцами переносицу, но слезы продолжали литься. "С кем он говорит? - подумал я. - С Господом? С кем?! О чем он говорит, вместо того чтобы обнять эту женщину, не знаю, кто она ему - жена, любовница, сестра, сотрудница! Как он смеет трепаться и спокойно доставать салфетки из упаковки, когда рядом с ним, в его подлой машине, человек оплакивает свою жизнь".
Мне вдруг стало страшно, что когда-нибудь моя Лиля будет так же реветь, а ОН будет так же равнодушно подавать ей салфетки! Потом стало еще страшнее, я представил, что какой-то молодчик (я его заранее ненавидел) будет ухмыляться рядом с моей плачущей дочкой!
К счастью, машины тронулись, и я постарался подальше оторваться от "Вольво".
Идя на работу, я машинально пошел более дальней дорогой и вышел к новому белоснежному дому, где проживал ОН. Я давно поклялся себе не слоняться у этого дома, не прятаться, не шпионить. Но на этот раз я убедил свое самолюбие в том, что просто хочу взглянуть на жену и что такое желание естественно для человека с живым сердцем.
Услышав знакомые шаги, я укрылся под пальмой (в России ревнивые мужья прятались в кустах сирени) и видел, как Лиля торопливо подошла к подъезду, нажала кнопку "интеркома", сказала на иврите: "Это я, Лиля", а потом вошла в подъезд.
Теперь надо было заставить себя остановить фантазию и не представлять ни их встречу, ни их совместный ужин, ни... Спокойно, Фима, спокойно, тебе пора заступать на охрану стройки капитализма.
У сторожевого вагончика я увидел "Мерседес". Вагончик был открыт, за столом сидел Володя, перед ним стояла батарея бутылок.
- Как ты открыл дверь? - спросил я. - Откуда у тебя ключ?
- Дожил до седых волос и мог бы знать, что двери не только ключом открываются, - улыбнулся Володя, наливая мне в стакан виски. - Давай, а то я измучился тебя ждать. Присаживайся.
- Мне нужно обойти объект.
- Я обошел, на объекте все спокойно.
- Тебе не кажется, что ты спиваешься? - спросил я.
- Еще как кажется. Лехаим!
Мне пришлось выпить.
- Миллионер называется, хоть бы закуски купил, - сказал я, с трудом проглотив пахнущую парфюмерией гадость.
- Всё есть.
Володя сбегал к машине и принес корзину с фруктами.
- Отнес бы лучше жене, - заметил я, глядя на живописно свисающие гроздья винограда.
- Моя жена от авитаминоза не страдает. Между первой и второй перерывчик небольшой, - Володя снова разлил.
- Иди к черту, я больше не пью, на работе.
- Где ты видел трезвых сторожей? Сторож обязан быть пьяным. Трезвые сторожа - позор государства. Президент может быть трезвым, учитель - тоже, врач - просто обязан, а если не пьют сторожа и дворники, значит, экономика страны летит в пропасть. Лехаим!
Разговаривать с пьяным Володей на трезвую голову было тяжко, и я выпил через силу второй стакан, закусив превосходной грушей. Володя полез в карман куртки за сигаретами и вынул пистолет.
- Я ждал, когда ты примешь это мудрое решение! Я не торопил тебя, знал, что ты сам придешь к этому! Но ты медлишь. Я все решил сам. Сегодня?
- Что "сегодня"?
- Я спрашиваю, мы сегодня подстрелим эту сволочь? Слушай, мне кажется, что мечтаешь сделать это сам? Ведь можно все организовать, как принято? Я вызову нужных ребят, и эту тварь уберут так тихо и славно, что Моссад с Интерполом будут искать его труп до конца века. Или сам?
- У тебя белая горячка?
- Ты хочешь сам? Я так и думал. Сейчас, мы еще выпьем и пойдем. Я буду рядом с тобой. Ты новичок в этом деле.
- Мудак, ты отдаешь себе отчет, что ты несешь?
Я чувствовал, что пьянею.
- Слушай, Фимочка, если ты твердо решил сделать все сам, то я как твой друг обязан тебя подстраховать. Еще раз предлагаю тебе пойти нормальным путем и вызвать специалистов.
- Ты имеешь в виду киллеров?
- Тс-с... Какое нехорошее слово. Назовем этих недобрых ребят санитарами твоей судьбы. Они уберут лишнее, и твоя судьба станет, как прежде, чистой и радостной.
- Иди в жопу.
- Он твой, и ты хочешь убить его сам. Мне это понятно. Ты истинный интеллигент. Тебе удобнее самому убить, чтобы потом было удобнее раскаиваться. Я этого не одобряю, но буду с тобой. Лилечка сейчас у него?
- Отвяжись. И налей мне еще.
- Лейхайм! Слушай внимательно. Мы спокойно позвоним, войдем в его хату, я схвачу Лильку и уведу ее в ванную, а ты выстрелишь в эту гадину. Потом я вывожу Лилечку из квартиры, а ты тщательно вытираешь оружие и бросаешь его на пол.
- Не смогу. Я не хочу этому Лилькиному любовнику ничего плохого.
У меня уже еле ворочался язык.
- И что мы ему плохого сделаем? Отправим к праотцам, и все. Если он жил достойно, он попадет в рай, а если он сволочь, то займет законное место в аду. Извини, это не нам с тобой определять! Фимочка, давай еще по одной и сосредоточься. Лехаим! Смотри, куда надо стрелять. Важно правильно попасть.
Володя поднялся и ткнул в какую-то точку на своей груди.
- Хочешь сделать меня убийцей?!
Странно, но я, произнося эти дежурные фразы, на самом деле не ощущал никакого благородного пафоса. То ли это было действие алкоголя, то ли я по-настоящему дошел до ручки. Володя разлил - на сей раз водку. Мы выпили.
- Ты не убийца, - покачал головой Володя. - Но смотри, чем он воспользовался. Он отнял жену у человека, у которого выбита почва из-под ног. Он не пожалел своего брата-еврея, он выстроил для тебя маленькую газовую камеру. Я тоже уводил жен у мужей, но я никогда не уводил жен у тех, кто слабее меня!
- Тоже ничего хорошего.
- Согласен, но есть честная охота, когда ты выходишь на медведя в лесу, а есть подлость, когда ты палишь по кролику в клетке. Он стоит того, чтобы ты, Фима, его подстрелил.
- Я никогда не стрелял.
- Мы поучимся. Смотри, запоминай...
Володя принялся объяснять устройство пистолета.
Я подумал, что мне трудно будет выстрелить в НЕГО. Чтобы стрелять в кого-то, надо его ненавидеть или сильно любить, а у меня этот благополучный красивый мужик вызывал скорее чувство страшной тоски. Я не могу вспомнить, в каком литературном произведении убивали в тоске.
- Володя, а если Лиля любит его, представь, каким горем будет для нее его гибель.
- Согласен. Она расстроится. Но какой сильной личностью предстанешь перед ней ты!
Похоже, мы уже обсуждали детали будущего убийства. Мне захотелось еще выпить, чтобы избавиться от остатков реальности. Я налил себе водки и выпил.
- Больше не пей, - посоветовал Володя. - Кому-то из нас двоих нужна теперь трезвая голова.
Володя на этот момент уже не был обладателем трезвой головы, я, скорее всего, тоже.
Подъехав к новому белоснежному дому, мы вышли из машины и подошли к подъезду.
- Но я не знаю номера квартиры! - спохватился я.
- Плохо, - огорчился Володя. - Надо узнать.
- Этаж, кажется, пятый, - вспомнил я. - Я однажды видел Лилю на балконе пятого этажа.
- Уже лучше, - сказал Володя.
- Как мы войдем в подъезд? У нас нет ключа.
- Смотри и учись.
Володя поднял с земли какой-то огрызок проволоки и легко открыл дверь подъезда.
Мы поднялись на пятый этаж.
- Ведем себя, как дети, - покачал головой Володя. - Как можно не знать квартиры. В Москве без точного адреса никто заказа не примет.
- Думаю, что квартира десять, - неуверенно сказал я.
- Почему ты так думаешь?
- Десять - самое несчастливое число в моей жизни.
- Логично, - сказал Володя. - Приготовь оружие и звони.
- Давай завтра, - предложил я.
- Завтра поздно. Звони.
Дулом пистолета я нажал панель звонка.
Дверь открыла Лиля...
Все, что было дальше, лучше меня рассказывает сама Лиля.
"Открыла дверь и увидела этих двух совершенно пьяных дураков. У Фимы в руках пистолет, которым он у себя в затылке почесывает. У Володи кисточка винограда. Я спрашиваю:
- В чем дело?!
Володя говорит:
- Мы, Лилечка, пришли твоего любовника убить, но сначала проводи меня в туалет.
Я впустила их в квартиру, провела Володьку в туалет, а мужа спрашиваю:
- Ты правда можешь кого-нибудь убить?
Фима говорит:
- Могу. Сейчас Володя вернется, и мы это сделаем.
Я никогда не видела Фиму таким пьяным. Взяла у него пистолет и спрятала в своей сумочке. Потом взяла мужа за руку и привела в салон, где лежал больной дед. Я за этим дедом уже полгода ухаживала, его сын мне хорошо платил, да и от дома близко... Дома никому не говорила, чтобы лишних скандалов не было. Боже мой, какое счастье, что Фима меня еще ревнует, я боялась, что от такой житухи совсем на женщину походить перестала... Мы попили чай, мужчины немного отрезвели. Володя уехал, а мы с Фимой тихонечко пошли домой.
Вот такой детектив. Кстати, преступление в ту ночь все же совершилось. Со стройки, которую я охранял, украли новую сантехнику, а меня за то, что я покинул пост, уволили.
Справедливо.
фото: Цветные фигуры балерины, повешенные в районе Неве-Цедек Тель-Авива, Израиль, Depositphotos.com/FOTODOM
