Татьяна Лиознова всю жизнь подвергалась прессингу - советская цензура давила нещадно, и не только на нее. Но она смогла преодолеть все препятствия, оставшись в выигрыше. Мы публикуем рассказ Ганны Слуцки, в юности ставшей свидетельницей интересного эпизода, связанного с Лиозновой.
…На третьем этаже киностудии им. Горького располагался главный из залов, который почему-то называли актовым, хотя никаких «актов» там, разумеется, не совершалось. В этом, самом большом из всех студийных залов, обычно показывали зарубежные фильмы или сдавали худсовету готовую отечественную продукцию. Причем на заграничное кино пускали свободно, а вот на приёмку отечественных фильмов не приглашали никогда. В дверях обычно стоял директор фильма, решительно выталкивая всех, кто хотел в рабочее время полюбоваться на конечный продукт родного предприятия.
…На просмотр новой картины Татьяны Лиозновой «Три тополя на Плющихе» я пролезла незаконно, пользуясь тем, что работала на студии всего несколько дней,и меня никто не знал.
- Ты куда, девочка? - остановил меня директор.
- Я дочка Лиозновой! - мгновенно соврала я. - Какая еще дочка? Нет у Татьяны Михайловны никакой дочки, она никогда и замужем-то не была!
- А я внебрачная дочка, – заговорщически прошептала я.
Пока директор осмысливал эту потрясающую информацию, я проникла в зал и спряталась в последнем ряду. Надо заметить, что в те времена я весьма скептически относилась к советскому кинематографу. Юности свойственно отвергать опыт предыдущего поколения, особенно если в нем так много лжи и лизоблюдства. Я бредила Годаром, Бертолуччи, Форманом,и мне были смешны отечественные «ленинианы» и «киноапупеи».
…Ну а пробралась я в зал,чтобы во-первых, взглянуть,как происходит приёмка фильмов, а во-вторых, чтобы целых полтора часа отлынивать от занудной работы. Мизансцена была следующей – первый ряд занимали представители Госкино, затем зияли пять пустых рядов, шестой занимали члены студийного худсовета, а на предпоследнем сиротливо ждали своей участи сама Лиознова со своим постоянным оператором Петром Катаевым. На самом последнем ряду примостилась «внебрачная дочь Лиозновой», то есть я собственной персоной, в ожидании тоскливого просмотра очередного отечественного фуфла.
Зазвучала музыка, пошли титры, фильм только-только начался, а я уже напрочь забыла о Годаре, погрузившись в незамысловатую, чистую историю любви и безнадежного поиска нежности…
Через несколько лет, уже учась во ВГИКе, я с удивлением внимала одному из своих мастеров, великому драматургу Александру Володину, который как-то сказал нечто, как мне тогда казалось, невообразимое: «Запомните, дорогие мои, всем зрителям на планете интересно только одно – почему Анна любит Петра, беременна от Федора, а вышла замуж за Ивана. Задумывая любой сценарий, располагайте свои размышления о мире вокруг именно этой схемы». Мы, студенты последнего курса, в своих мечтах уже получившие Оскара, Букера и Нобелевскую премию одновременно, иронично переглядывались.
«Ну, а если я надумаю написать сценарий более крупной тематики?» – спросил один из моих однокурсников. Мудрый Володин ответил: «Крупнее темы, чем любовь, не существует. А коли придет в голову написать сценарий о начале третьей мировой, не забудьте, что все войны замышляются от человеческого отчаянья. И попытайтесь проанализировать причины такого отчаянья. Кто знает, может новую страшную войну развяжет тот самый Иван, которого не любит его жена Анна, а его сын подозрительно похож на Федора».
До сих пор не могу простить себе, что слушала его тогда, самонадеянно посмеиваясь и поглядывая на часы, что торопила конец занятий… И уже потом, через много лет, мучительно продираясь сквозь заблуждения и ошибки, я дошла до простой как дыхание истины: всё в этом мире начинается и завершается любовью, и каждый человек хочет в конечном итоге только одного - быть любимым, женщиной, мужчиной, другом, своим народом.
Однако вернемся в актовый зал киностудии Горького, где только что закончился показ фильма Лиозновой «Три тополя на Плющихе». Я, припудрив зареванное лицо и вжавшись для конспирации в кресло, стала ждать, что скажут члены уважаемого худсовета.
Вначале мне показалось, что здесь говорят на каком-то иностранном языке. Посыпались загадочные слова - «темпо-ритм», «архитектоника финала» и даже, господи прости, «экзистенциальный физиологизм». Чем дольше они несли этот бред, тем грустнее становилось лицо Татьяны Михайловны. Мне стало очень жаль эту маленькую растерянную женщину, и я подумала: «Вот гады! Она сняла такой пронзительный фильм, вложила в него так много боли, а эти недоумки, ничего не поняв и не почувствовав, гробят ее работу!»
Позже, ближе познакомившись с Лиозновой, я поняла, что жалеть ее - совершенно пустое занятие, что таких сильных и стойких людей немного в целом мире. Позже я узнала, что она смогла найти в себе мужество отказаться от сильной любви во имя успеха своей картины. Ставшей шедевром, но и стоившей ей семьи и личного счастья…
Я, пожалуй, назову этот фильм - это «Семнадцать мгновений весны». Но все же скрою имя мужчины-актера, который не сумел простить возлюбленной-режиссеру измены во имя творчества. И еще я убедилась в том, что эта хрупкая женщина умеет держать в руках огромный коллектив, что она способна, никого не унижая, подчинить себе буквально каждого, заставить служить работе. Только однажды я видела Татьяну Лиознову слабой, это было в тот страшный день, когда умерла ее мама: преданность друг другу и духовная близость этих двух замечательных женщин заслуживает отдельного рассказа.
… Но всё это я узнала позже, а тогда, спрятавшись на последнем ряду, лопалась от злости – какого хрена, думала я, этот чертов худсовет разыгрывает этот недостойный спектакль?
Однако ощущение провала возникло у меня исключительно из-за моей неопытности. Со временем я отлично усвоила метод советских киночиновников обсуждать сценарий или фильм некими зашифрованными фразами, вроде азбуки морзе. Ведь задача у них была непростая – скрыв свое личное отношение к произведению, предугадать мнение более высокого начальства и,наговорив много чего, в итоге ничего не сказать. Отсюда и абракадабра типа «архитектоники финала» и, господи прости, «экзистенциального физиологизма».
Если партийные боссы впоследствии одобрят фильм или сценарий, можно будет выдать эту галиматью за слова поддержки, ну, а если не одобрят, всегда можно показать запись протокола - мол, мы вот тоже выразили сомнение… Короче, зря я тогда удивлялась спокойствию Лиозновой, которая покорно выслушивала членов худсовета, даже не пытаясь защитить свой фильм. Между тем редакторы распалялись всё больше и больше, и одна дама наконец произнесла: «Неужели зрителю будет интересно час с лишним следить за незадавшимся адюльтером героини?!» Видимо, подумала я, у этой дамы адюльтеры протекали с неизменным успехом.
Мне страшно хотелось вскочить и крикнуть ей: «Вы же ни фига не поняли за час с лишним! У героини жизнь не задалась, а не адюльтер! Эта простая, торгующая на рынке женщина, переполнена желанием любить, дарить счастье и самой быть счастливой! Измученная примитивностью чувств, она впервые встречает судьбой ей предназначенного мужчину и боится принять этот подарок. Почему?! Почему мы постоянно бежим от счастья, почему страшимся его, почему рожденному в России человеку привычнее бедовать, чем радоваться? Фильм об этом,и только окончательно отмороженные люди не способны понять это!»
Разумеется, выкрикнуть всё это я не посмела. В заключение Лиозновой было предложено подумать над доработкой фильма, и все начали двигаться к выходу. Тут я услышала, как один из членов худсовета негромко сказал другому: «Типичное дамское кино. Моя бы воля, я не принимал бы женщин на режиссерский факультет».
…«Дамское кино», «дамская проза», «женская поэзия». Как часто я слышала подобные определения. Иной раз создается впечатление, что Бог создал не два пола, а по меньшей мере пять, и один из них, самый неудачный, - женский. И вот эти некачественные особи то и дело норовят заняться не своим делом - то романы строчат, то фильмы снимают, то во власть лезут. А самое оскорбительное - то, что о мужчине, снявшем скверный фильм, скажут, что он бездарен или ему просто не повезло. Когда неудача постигает женщину-режиссера, обязательно припечатают, что, дескать, провалила картину, потому что ее бросил любовник.
Увы, отчасти это на самом деле так. Женщина невероятно зависима от своего эмоционального состояния. Это одновременно и дар, и наказание. И когда женщина отваживается идти в режиссуру, ей надо делать выбор – кино или личное счастье. Те, кто пытался совместить, терпели профессиональное фиаско, да и с личным счастьем ничего не путного не выходило. Искусство, как и любовь, требует полной отдачи.
…В тот давний день я поздно ушла со студии, и на плохо освещенной улице заметила Лиознову, устало бредущую к метро - пальто, отороченное дешевым мехом, пуховый платок, хозяйственная сумка… Обычная советская женщина образца середины семидесятых, усталая и не очень молодая – у нее, видно, выдался тяжелый день, да и грядущий не сулит особых радостей.
И никто из идущих рядом граждан не подозревал, что она только что завершила фильм, который станет любимым несколькими поколениями и войдет в историю кино. К тому же тогда никто не знал, что через несколько лет эта усталая женщина снимет «Семнадцать мгновений весны», неувядаемый национальный хит.
фото: Советский экран/FOTODOM
