Недавно написал текст про цветные фотографии Леонида Андреева. И вспомнил, что когда-то читал у палеонтолога Александра Маркова, что предки обезьян не могли отличить красный цвет от зеленого. А потом уже и моя подруга написала, что люди (точнее предки людей) цвета научились видеть постепенно – по мере того, как стал развиваться интеллект.
То есть сначала зрение было у первых людей такое же, как у животных. Как будто слегка припорошенное золой. И только потом стали раскрываться цвета: красный, зеленый, оранжевый, желтый. А последним раскрывшимся был синий.
Уж не знаю, правда ли это, нет, но как образ все равно очень красиво.
Синее небо, синее море. Хотел написать «синие глаза», но что-то меня смутило. Полез проверять, так и есть: не было у первых африканских людей никаких синих глаз. К появлению голубых глаз привела генетическая мутация у одного человека, когда люди уже жили в Европе. Примерно шесть-десять тысяч лет назад.
Да что там первые люди. Не последний на лестнице Ламарка Гомер, оказывается, тоже плохо различал цвета (что неудивительно, он же слепой.)
Гай Дойчер в своей книге «Сквозь зеркало языка» предположил, что древние греки видели мир не совсем так, как мы. Не от этого ли в поэмах Гомера так беден цветовой язык? И даже один и тот же эпитет встречается при описании разных по цвету предметов. И вообще в поэме преобладают черный и белый, а всё многообразие цвета сводится к оттенкам этих двух красок. Неужели и правда, древние греки видели мир совсем другим?
Человек – странное существо, никогда не знаешь, чего от него ждать. Кто в нем проснется? Черная змея? Или белый чебурашка?
...Другая моя приятельница рассказала, что, когда она занимается мыслительными тренировками, развивающими память (например, на полках стоит много предметов, вазочек, абстрактных рисунков, их надо запомнить и потом назвать те, которые убрали), она обратила внимание: пока не назовешь рисунок по имени, запомнить его невозможно. А когда назовешь – забыть уже невозможно. (Не поэтому ли у людей в нацистских лагерях отнимали имя и набивали на тело номер?)
Есть известный рассказ про освобождение из лагерей смерти людей в конце Второй мировой – женщин, которые выглядели уже тенями. Им выдавали еду, и кто-то придумал класть в эти наборы с пищей еще и тюбики с губной помадой. Наверное, это одна из жен комиссаров по продовольствию придумала (мужчина бы не догадался). И женщины вдруг стали открывать эти тюбики и красить губы. И многих это вытянуло из пустоты.
Я читаю сейчас книгу Виктора Франкла «Сказать жизни «Да»: психолог в концлагере». Там есть поразительный эпизод, когда изможденные люди выползают из барака, чтоб посмотреть на закат, и один из них произносит: «Как прекрасен мог бы быть этот мир».
Я в одном из комментариев к чужому посту эту страшную цитату прочел и сразу пошел скачивать весь текст.
Книга Франкла безжалостна. Прежде всего к самому себе. «Кому-то удалось уцелеть просто благодаря тысяче или тысячам счастливых случайностей или просто по милости Божьей – можно называть это по-разному. Но мы, вернувшиеся, знаем и можем с полной уверенностью сказать: лучшие не вернулись!»
Человеку в лагере остается только его голое существование. У него даже все волосы сбривают: вообще все, не только на голове. Но когда все рушится, и у тебя отнимают даже имя («Отчет заключенного № 119104 (психологический опыт)» – именно так Франкл сначала хотел назвать свою книгу, оставшись анонимом, если уж двадцатый век допустил, что у человека можно отнять его имя перед тем, как превратить его самого в пепел), выясняется, что кое-что отнять у тебя все равно невозможно.
«... ты стоишь в канаве, долбишь землю. Все кругом серо – серое небо, серый в слабом предутреннем свете снег, серые отрепья на стоящих рядом товарищах, и лица их – тоже серые. И ты снова ведёшь свой мысленный диалог с любимым человеком, снова посылаешь свои жалобы небесам, снова, в тысячный раз, ищешь ответа на вопрос о смысле твоего страдания, твоей жертвы, твоего медленного умирания. Но вот в каком-то последнем порыве всё в тебе восстаёт против безнадёжности смерти, и ты чувствуешь, как твой дух прорывается сквозь этот серый туман, сквозь безнадёжность и бессмысленность, и на твой вопрос «есть ли смысл?» откуда-то звучит твёрдое, ликующее «да!». И в этот момент в окошке деревенского дома, смутно виднеющегося вдали, похожего на театральную декорацию, вдруг зажигается огонёк – et lux in tenebris lucet – «свет сияет во мраке»».
Упрямство духа, вот что сияет во мраке. «Упрямство духа» – это формула самого Франкла.
В первой половине книги он рассказывает, как умирает одна из узниц, молодая женщина.
Она знает, что должна умереть. Но почему-то бодра.
«Я благодарна судьбе за то, что она обошлась со мной так сурово, потому что в прежней своей жизни я была слишком избалована, а духовные мои притязания не были серьезны».
Перед самым своим концом она становится очень сосредоточенной. Она показывает Франклу через маленькое оконце барака на каштан, который недавно зацвел и теперь смотрит в прямоугольную щель: одна зеленая ветка с двумя соцветиями-свечками.
«Я часто разговариваю с этим деревом».
Эти слова смущают его: может быть, это уже бред, предсмертная галлюцинация?
Он спрашивает: отвечает ли ей дерево и если да, то что оно говорит?
«Оно мне сказало: «Я здесь, я здесь, я – здесь, я – жизнь, вечная жизнь».
Наше духовное зрение, как у первых людей, как у животных. Слегка припорошенное золой. Но потом начинают раскрываться цвета: красный, зеленый, серебряный, золотой. Последним к нам придет – синий.
Ближе к концу книги Франкл пишет: следует смотреть страданиям в лицо, рискуя не выдержать, рискуя не сдержать своих слез. Но их не надо стыдиться: они свидетельствуют о том, что у нас есть высшее мужество – мужество страдать.
«Впрочем, такое понимание было у немногих, большинство со смущением признавались в том, что «снова плакали». Один мой товарищ на вопрос, как ему удалось избавиться от голодных отеков, ответил: «Я их выплакал...»».
Не дай нам бог хоть что-то о подобных слезах и отеках узнать. Пусть нас спасет от этого небо, его упрямый цвет, который мы увидим последним: синий, синий.
