«Я очень люблю осенние романы, – говорит мне мой приятель. – Человек – он ведь ещё и животное. И вот именно своей животной натурой осенью человек ощущает: скоро зима, снег, холод – добывать еду и греться вместе с кем-то безопаснее, чем одному. Страх приближающейся зимы. Поэтому романы, случающиеся осенью, более естественны и жизнеутверждающи».
Мне очень нравится эта его идея. Мне вообще нравится слушать людей: если вовремя замолчать, они всегда скажут необыкновенное.
«В основе любого осеннего романа – бессознательное стремление к безопасности. А весенние романы – они от дурашливости, – продолжает он. – Всё вокруг готовится источать и/или уже источает. Источение одних, расточительство других – это весенние романы. Они от избытка. И как ужасны и чудовищны осенние разрывы. Расстаться в осень очень страшно, особенно до снега или в самом его начале. Потому что ужас – зима – ещё в полной мере не начался, но ты знаешь, что он неминуем. Да и зимой расставаться немногим легче. Так что тот, кто расстаётся в холодное время года, задолго до весны – герой. И не важно, сам он решил или это сделали за него. В любом случае, это, в общем-то, доблесть».
Я сижу, слушаю его и думаю, что я герой. Я часто расставался осенью. И пусть дни становились короче, а тьма за окном тяжелей и чернильней, но придет снег, ляжет на всё, и будет ощущение новой страницы. Хорошо расставаться осенью – всё как-то расставляется по своим местам.
У Геннадия Айги есть стихотворение, называется «Отъезд».
Забудутся ссоры,
отъезды, письма.
Мы умрем, и останется
тоска людей
по еле чувствуемому следу
какой-то волны, ушедшей
из их снов, из их слуха,
из их усталости.
По следу того,
что когда-то называлось
нами.
И зачем обижаться
на жизнь, на людей, на тебя, на себя,
когда уйдем
от людей мы вместе,
одной волной,
когда не снега и не рельсы, а музыка
будет мерить пространство
между нашими
могилами.
Как будто подслушал кто и недавно в сети меня спросили: если выбирать, писать лучшие стихи на свете или быть любимым – кто бы что выбрал? Я сразу ответил: «Я бы выбрал «обе две»». Люди удивились, сказали, что так не бывает. Но мне даже было лень спорить.
Это неправда, что всегда приходится выбирать. Что надо чем-то заплатить, потому что где-то на небесах договорились про такой обязательный обмен, как военнопленными.
Да нет же. Это ошибка. Небеса не рынок: там не надо торговаться. Счастье дается просто так. Нас обманули.
Это просто страх приближающейся зимы.
И однажды к тебе приходит разгадка: не надо ничего выбирать, как в той детской загадке про лодочника, волка, козу и капусту, а можно просто взять всех сразу, усадить в лодку и перевезти.
«Мееее», – говорит коза. «Оу-оу», – подвывает волк. А капуста молчит. Но вы отлично все четвером в лодке умещаетесь. И эта лодка не тонет.
«Дорогое мое счастье, какая ты была прелестная, хорошая, легкая на этом суматошном вокзале», – написал однажды Набоков своей жене. «Ничего я не успел сказать тебе, счастье мое. Но из окна вагона я видел тебя, и почему-то, глядя, как ты стоишь, локтями прижимая шубу и засунув руки в рукава, – глядя на тебя, на желтое стекло в вокзальном окне за тобой и на твои серые ботики – один в профиль, другой en trois quarts, почему-то именно тогда я понял, как я люблю тебя».
И еще в одном письме он Вере своей пишет: «Я тебя очень люблю. Нехорошо люблю (не сердись, мое счастье). Хорошо люблю. Зубы твои люблю».
Господи, как же можно любить зубы? А вот, получается, можно. Для этого они даже не должны быть очень хорошими.
Я люблю твои зубы, люблю твои потрескавшиеся губы, люблю твои близорукие глаза.
А ты меня?
фото: личный архив автора
