«Стать больше самих себя – кому дано?»
Любая женщина – как свежая могила: из снов, из родственников,
сладкого, детей...
Прости её. Она тебя любила.
А ты кормил – здоровых лебедей.
Одна моя знакомая рассказала где-то в сети: «У меня была забавная (или грустная, если вдуматься) история. Мы привезли своего малыша в больницу с острым приступом крупа. Был он в розовой пижамке. Две медсестры, у которых в руках был его чарт с явно мужским именем, упорно называли его «она». Когда я сказала одной из них, что ребёнок мужского пола, она удивлённо возразила: «Но он ведь в розовой пижамке!»
Мы сразу рождаемся цветными. У нас разного цвета глаза, разного цвета кожа, в руках у нас клубки разного цвета судьбы. У кого-то – чёрная (гибель в восемнадцать лет, тяжёлая болезнь в зрелости или одинокая старость). У кого-то – разноцветная с люрексом (пропляшешь всю жизнь, пропоёшь стрекозой, а влюблённые в тебя муравьи будут корячиться на тебя и ещё спасибо скажут). У кого-то – скучная, как пряжа из бабушкиной кофты.
И только у певчих птиц – типа Эдит Пиаф – клубок серебряный. Это их голос, их судьба, их возможность стать больше самих себя. Поющие женщины – благословенны. Ни один мужчина, ни один Паваротти с ними не сравнится.
У Эдит Пиаф есть песня, которую я очень люблю. Она называется «Я ни о чём не жалею». Нет, я ни о чём не жалею, поёт она. Ни о хорошем, что у меня было. Ни о плохом. Мне всё безразлично.
Собственно, это песня о просветлении. Когда ты на всё уже смотришь как будто сверху. С каких-то запредельных крыш. И все измены, вся ненависть, вся ревность, все предательства, твои и чужие, – это только ноты, чёрные закорючки, по которым ты пропел свою партию. Они могли быть лучше, могли быть тоном выше, чище спеты, но уж как получилось.
Стихотворение, простое, как объятье, –
гогочет, но не может говорить.
Но у мужчин – зато –
есть вечное занятье:
жён, как детей, из мрака выводить.
И каждый год крикливым, птичьим торгом
я занимаюсь в их – живой – груди:
ту женщину,
наевшуюся тортом,
от мук, пожалуйста, избавь и огради!
Ты так быстро говоришь, что даже теряешь гласный звук в слове «стихотворения». Но мы же на самом деле так говорим в обычной речи, не до конца проговаривая, не по-написанному. Значит, так тому и быть.
Все стихтворения –
как руки, как объятья.
(...от пуха, перьев их прикрой меня – двумя!)
Да, у мужчин другие есть занятья,
но нет других стихотворений у меня.
Эдит Пиаф, маленькую, невзрачную, с ломаной судьбой, звали воробышком Парижа. Она пела эту свою «Я ни о чём не жалею», раскидывала маленькие руки, теряла любимых, голос, пила, воскресала, потом умерла. А потом эту её песню перепела Тамара Гвердцители. С другим текстом, текстом про саму Пиаф. «Летит всё ближе Эдит Пиаф – воробышек Парижа». Да-да, опять этот воробышек, бессмертный воробышек любви. И в самом патетическом месте, в конце (финал песни всегда летит вверх), Тамара Гвердцители пропела, ломая синтаксис русского языка: «И песня, песня будет жить, когда в ней столько, когда в ней столько неба». И действительно. Так много неба.
...Ты мне протягиваешь руку наудачу,
а я тебе – дырявых лебедей.
Прости меня.
Я не пишу, я плачу –
над бедной-бедной девочкой моей...
Прости меня.
