«Что делать с призраком Коонен?». Ходили слухи, что с этого вопроса начинались некоторые партсобрания в театре имени Пушкина, потому что рабочие сцены якобы отказывались вечером разбирать декорации после спектаклей, утверждая, что там, по пыльным колесникам, ходит женщина в кожаной черной куртке и в красной косынке.
Мы знаем, что это легенда. Актеры как дети, придумали в своих курилках эту историю, актрисы ахали, актеры гыкали, женщина в красной косынке и черной куртке медленно шла по полутемным колесникам.
Еще мы знаем, что Алиса Коонен, актриса Камерного театра и жена Александра Таирова, прокляла это место, когда театр закрыли, переименовали в Московский драматический имени Пушкина, а их самих отправили на персональную пенсию.
Кабинет ее мужа, говорят, переделали в туалет. Реконструкция, что ж поделать.
«— Человечность должна быть везде. — Приятное заблуждение». «Личность ты конечно исключительная, но мусора в твоей голове много!» «Ну, кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?»
Алиса Коонен идет в костюме Комиссара из «Оптимистической трагедии» и даже не оставляет следов. Только обрывки реплик – вот всё, что нам останется от нашей былой жизни. Причем реплики не только из спектаклей.
«Познакомьтесь, Алиса! Александр Яковлевич Таиров».
Так Алиса Коонен впервые встретила своего будущего мужа. Он должен был ставить «Покрывала Пьеретты». Нельзя сказать, что эта новость Коонен обрадовала. Она ушла из Художественного театра, от самого Станиславского не для того, чтобы работать с молодым, совсем еще никому не известным режиссером.
Театр тогда назывался «Свободным» (о, эта свобода в 1905 году, как много она обещала). Но Коонен не хотела, чтоб новый режиссёр чувствовал себя слишком свободным, поэтому ответила ему на его приветствие холодно (пусть знает свое место), но тем не менее про себя отметила, что улыбка у него хорошая, да и держится он с достоинством и независимо.
После первой же репетиции Таиров вызвался проводить актрису до дому.
«Я сухо поблагодарила его и, подозвав проезжающего мимо извозчика, сказала, что прекрасно доеду сама».
Каково же было ее удивление, когда, уже в пролетке, она вдруг увидела Таирова рядом с собой.
«Что за человек этот Таиров?» — спрашивала я себя. Ни на кого не похож, точно с луны свалился. Он так много знает, так настойчив в своих требованиях…»
Когда всё началось по-настоящему, Таиров даже иногда пугал ее. «Он слишком зверски меня любит. <…> Так меня еще — не любили. И, вероятно, любить не будут. И это ужасно».
Там много чего будет, в их совместной жизни. Много работы, много побед, много страха (разгромная идеологическая история со спектаклем-фарсом «Богатыри»), даже мелкий бытовой страх, такой понятный, женский.
«...Весь этот последний год был тяжким моим испытаньем. Я страдала, страдала подчас мучительно, мерзким женским страхом. Морщины вокруг глаз, опускающиеся углы губ… Как будто с этим улетало все».
«... я жадно следила за лицами, на меня смотревшими: видят ли они то, что вижу я в зеркале, внимательно разглядывая себя по утрам и с каким-то садистическим удовлетворением отмечая новые и новые признаки надвигающейся „старости“. Я приходила в восторг от комплиментов мужчин. Я чуть не влюбилась в какого-то итальянца из посольства только потому, что он, не зная, кто я, искал меня глазами, сидя за другим столом, и на костюмированном вечере усиленно преследовал меня серпантином. Какая нелепица! Какой позор!»
Это была еще не нелепица, не настоящий позор.
В ноябре 1940 года председатель Комитета по делам искусств Михаил Храпченко обратился с письмом к Молотову, где перечислял идейные ошибки Таирова и делал вывод: «…считаю необходимым поставить вопрос о дальнейшей судьбе Камерного театра и о целесообразности оставления Таирова во главе театра».
Светлый день кончался (да и был ли он когда-нибудь таким уж светлым?), наступали сумерки. В стране уже полным ходом шла борьба с космополитизмом.
27 мая 1949 Александр Таиров был отстранён от работы, 29-го занавес Камерного театра закрылся в последний раз. Это был спектакль «Адриенна Лекуврёр». Коонен играла поразительно. В зале стояла полная тишина. Только иногда было слышно, как вдруг кто-то заплакал. А потом овация.
На этом всё и закончилось.
Но есть счастье и есть любовь. Точнее: была любовь, было счастье.
25 ноября 1919, во вторник, еще молодая Коонен записала в дневнике (там болтается еще в общем повествовании Церетели, но мы сейчас увидим, как его «выдавят», как уже не важно всё станет, когда появится Александр Яковлевич):
«Премьера. Вечеринка. Перед спектаклем пришел Церетелли, принес вазу с яблоком.
Поцеловались трижды [два слова вымараны].
Вечеринка. После ужина сидели с Церетелли вдвоем в опустевшем [фойе] со столиками. Он держал мою руку, и глаза. [Фраза вымарана.]
Опять поцелуи вместе и еще раз опять оба [до конца фразы вымарано].
Потом танцевали. Потом пошли в уборную ко мне [больше половины страницы вымарано.]
Потом видались мельком.В душе было покойно, странно.
Ушли с Александром Яковлевичем в 8 часов.
Легли дома.
И такая была любовь к Александру Яковлевичу [до конца фразы вымарано].
Все слилось в прекрасный мучительный сон".
«Я очень хочу страдать», - если верить самой Алисе Коонен, так начинался ее несохранившийся детский дневник. Страдать в середине любви ей не дали.
В интернете можно найти запись 1960 года, где Коонен читает Блока. Найдите эту запись. Сквозь треск и старую актерскую манеру читать стихи к вам пробьется голос женщины, которой однажды сказали в пролетке: «Говорят, Станиславский считал, что у вас своевольный, упрямый характер. Я этого не нахожу. Вы всё же позволили мне проводить себя, хотя вам этого ужасно не хотелось. Правда?»
