Автор: Марина Бойкова
Страсть к путешествиям может далеко завести. В продюсере и телеведущем Михаиле Ширвиндте, к примеру, она открыла криминальные наклонности, заставила «порвать в клочья» ЮНЕСКО и поработать домработницей в Голливуде.
Путешествовал я всегда исключительно по страсти. Абсолютно. Потому и все программы, которые я породил, были связаны с путешествиями. Первая – «Путешествие натуралиста» с Павлом Любимцевым, она была с уклоном… в зверьков. Лет восемь шла. Я всегда с ними ездил – с оператором Ильёй Шпизом и Павлом. Дальше мы придумали кулинарную программу «Охотники за рецептами» с Любовью Полищук и Сергеем Цигалём. И потом долго-долго шла программа «Хочу знать». И мы всё время странствовали. Я от этого уставал, когда, скажем, мы со съёмочной группой перелетали из Норвегии в какой-нибудь Куала-Лумпур, а оттуда в Данию. Физически уставал, но духовно и морально всегда был на большом подъёме, потому что это же ужасно интересно!
Так родилось "Путешествие натуралиста" с уклоном в зверьков
И речь не только о загранице. В России тоже много потрясающих мест. Например, гидроэлектростанция на границе Урала и Сибири, в ста восьмидесяти километрах от Челябинска. Мы там снимали сюжет для «Хочу знать», и я в нём, помню, выступил с гневной речью в адрес ЮНЕСКО. Я такой красоты никогда в жизни не видел: в горном ландшафте – река, как каньон с гранитными берегами, вокруг – леса. Тогда ещё осень была, всё в жёлтых листьях. И вот через эту реку проходит гидроэлектростанция, которая построена сто десять лет назад, ещё при царе-батюшке.
Там турбины эти смешные, всё крутится, жужжит, работает. А в ста метрах от гидроэлектростанции стоит дом, в котором такая старинная конусовидная лампа – жестяной абажур, и в нём лампочка светится, освещает всю эту машинерию. И есть у меня подозрение, что вся электроэнергия, которую там добывают, уходит на эту лампочку. (Смеётся.) И всё это – и природа, и гидроэлектростанция создают какой-то совершенно необыкновенный образ. Так вот, челябинские умные ребята подали заявку в ЮНЕСКО, чтобы организация взяла этот объект под своё крыло. Представители ЮНЕСКО приехали, посмотрели, сказали – да, красиво, но отказали. И тогда я в сюжете порвал их в клочья! (Смеётся.) Потому что как можно было не оценить такую красоту?
А какая у нас Якутия, Сахалин!.. Но нисколько не меньше красот и чудес в других странах. Вот Сталин устраивал гонения на космополитов. Я тот самый безродный космополит. Абсолютный. Для меня все эти идиотские берёзки – клише, мне это совершенно неинтересно, мне интересны друзья, люди. Если бы на моей дачке росли пальмы, она бы оставалась для меня той же самой дачкой. А мир – для того он и существует, чтобы мы его познавали. Но жить я нигде не могу, кроме России. Максимум десять дней путешествую с чистым восторгом, дальше начинаются ностальгические обмороки.
Педагогическая поэма
Я начал путешествовать в девятнадцать лет, после того, как окончил первый курс Щукинского училища. Мы с Аркашей, моим дачным дружком с полугодовалого возраста, поехали в Коктебель. Родители первый раз отпустили нас тогда в самостоятельное плавание. Чтобы мальчики не баловались, дали нам столько денег, что баловаться не представлялось возможным. Как сейчас помню, были выданы «суточные» – пять рублей на двоих. Но мы оказались изобретательными. У меня была пачка «Мальборо», подарок Андрея Миронова. Он курил «Мальборо». И я эту пачку подарил официанту единственного в Коктебеле ресторана «Кара-Даг». Под вечер он всегда был забит – очередь за одноимённую гору уходила. Но днём мы с Аркашей как-то смогли туда попасть, и я совершил это дарение. Для официанта это было что-то! Он сказал: «Вот тот столик – всегда ваш!».
Пару раз мы этой удачей воспользовались, но поняли, что не потянем по деньгам. Тогда стали сдавать столик в аренду. Посоветовали новые друзья – молодые фарцовщики, которые отдыхали параллельно с нами. Они и организовали эту «сдачу». Вырученные деньги шли на дешёвый портвейн для всей компании. Первые дни мы с Аркашей жили на раскладушках под сливой – и это были лучшие дни моей жизни. Между нашими раскладушками стояла табуретка – тумбочка, на ней у моего друга лежал томик Гёте. Не знаю, открыл он его хоть раз или нет, но портвейн, бутылочка которого неизменно стояла рядом с Гёте, исчезал довольно быстро. И, помню, утром протягиваешь руку, срываешь, не открывая глаз, сливу, кидаешь её в рот – и лёгкое похмелье уходит, а на смену ему приходит ощущение полного счастья!
Сразу за калиткой находилась столовка. Этих столовок было штуки три на весь регион, и, чтобы позавтракать, надо было занимать очередь в пять утра, если позже – попадёшь как раз к обеду. И мы придумали потрясающий ход. Завтрак стоил копеек сорок, вполне посильная для нас сумма. Но – очередь! Там был заборчик вдоль раздачи, с той стороны заборчика – очередь. Сначала Аркаша подходил к очереди с противоположной стороны заборчика и произносил – это он придумал – фразу: «Передайте, пожалуйста, ещё творог». И ему через забор передавали тарелочку с творогом.
Ключевое слово здесь – ещё. Если просто «передайте творог», могли заподозрить. А тут – типа человек уже всё взял, он уже на кассе и вдруг спохватился, что про творожок забыл. Потом точно так же подходил я: «Сырники, пожалуйста, ещё дайте». Платить за это было нельзя, потому что, если бы мы пошли в кассу, нас бы просто убили. Так что мы это попросту воровали. И мы ни разу не попались, потому что такая наглость – это беспрецедентно. Она спасала. По авантюрности это было самое криминальное лето в моей жизни.
«Заграница нам поможет…»
Впервые за границей я был на гастролях. Я же восемь лет проработал в Театре миниатюр под руководством Аркадия Райкина (потом он стал «Сатириконом»). Мы тогда много выступали по стране. А потом поехали за границу. В Болгарию. Что вы! Сердце замирало, когда мы на поезде пересекали границу. Это же 80-е годы. Помню, Марина Голуб стояла у открытого окна – хотела сразу вдохнуть воздуха, так сказать, свободы. Мы приехали в город Сливен. Вселились в гостиницу и сразу побежали смотреть, что там у них не так, как у нас. Забежали в уже закрывающийся супермаркет. Сейчас я понимаю, что это был полный отстой – полупустые полки. Сегодня в любой нашей глубинке лучше. Но тогда мы впечатлились, потому что даже того, что было в этом супермаркете, не видели. Я, помню, купил орехи в меду, баночку. От потрясения…
Потом мы ездили в Тырново. Такой красоты город! И София тоже (болгары, кстати, произносят с ударением на «о»). И надо же было что-то купить, одежду в первую очередь, а «суточных» – три копейки. Поэтому денежки берегли. И мне Андрей Миронов сказал: «У меня в Болгарии есть Стефан, друг. Ты, как будешь в Софии, позвони ему, может, он тебя куда-нибудь закинет». А я к тому времени уже хорошо отоварился. Ну, знали мы какие-то подсобки, лабазы, где подешевле, сарафанное радио работало, кто-то где-то видел джинсы, обувь симпатичную, делились информацией. Тогда у меня осталось этих левов… сто, наверное, можно было ещё что-то купить, какой-нибудь пиджачок, и я позвонил Стефану.
А это оказался Стефан Данаилов. Чтобы понять, кем он был тогда в Болгарии, – это Миронов, только что снявшийся в «Бриллиантовой руке». Красавец! Он и сейчас в своей стране звезда. Но тогда был просто… Короче, когда мы в Софии зашли с ним в ГУМ, продавщицы начали просто падать – ну, солнце взошло! Мы заходим в отдел пиджаков, там все в обмороке, начинают носить эти пиджаки. А Стефан ко мне пригляделся – и: «А что у тебя за плащ? Что за ботинки? Где ты их купил?» То есть я был одет лучше, чем Данаилов! Это было первое потрясение от заграницы.
А спустя года три я попал в Америку. Мой друг и однокурсник Саша Сергеев (пасынок Юрия Яковлева) женился на иностранке и эмигрировал в США. Это был уже 89-й год, перестройка, и уже можно было выезжать. Саша прислал мне приглашение – и я полетел. Он жил с тогдашней женой в маленькой двухкомнатной квартирке, но в Голливуде. И я ходил выбрасывать мусор на помойку, утром Саша с женой ели бублики – я бегал их покупать, гулял с их собаками… То есть я был у них прекрасной домработницей. Но испытывал при этом счастье. Мне интересно было всё!
Для меня всегда важно докопаться до самого-самого, стать частью этого мира во всех его проявлениях. Что в Америке, что в Китае, что ещё где-то. Только тогда это интересно. Следую этому принципу и сейчас, когда езжу по миру, чтобы собрать материалы для книги. Это будет такой своеобразный путеводитель по лучшим кафе и ресторанам Европы.
Эффект консервации
Ничего уже из-за границы не привожу. Потому что угодить невозможно. Наше поколение – последнее, у которого остался «дух заграницы». Я до сих пор, клянусь, выходя после паспортного контроля в чужой аэропорт, испытываю это чувство: «Ух, я за границей!» У людей следующего поколения этого вздоха нет – они просто переезжают с места на место. Все сегодня мотаются! В былые годы, когда папа привозил мне джинсы, они были единственными и потрясающими. А теперь поди угадай – не тот цвет, не тот фасон, не тот размер… То же самое с одеколоном. Раньше добудешь заграничный – и счастье. А теперь надо, чтобы запах подходил. Дарить одеколон стало сложно – могут сказать: это не мой. Раньше такое никому и в голову не приходило.
Помню, во время той моей поездки к другу в Америку я оказался в Нью-Йорке на Брайтон-Бич. И там… Смешно… В России уже вовсю шла другая жизнь – 89-й год, уже четыре года дул ветер перемен. И вот я слышу в русском магазине на Брайтон-Бич, как одна еврейская дама говорит другой шёпотом, но так, чтобы слышали многие: «Сара, Сара, к Фиме завезли «Клима»!» «Завезли» – глагол совершенно из советского времени, и духи «Клима» тоже. Но у них на Брайтон-Бич это по-прежнему пользовалось дикой популярностью. Вообще, все эмигранты (а у меня много друзей осталось там по разным причинам), люди любого интеллектуального уровня оказываются за границей словно законсервированными в том времени, когда они уехали из страны, и в том пространстве. Потому и «Клима» завезли»…
Некоторые возвращаются. Многие приезжали в 90-е, потому что казалось, что в «лихие годы» здесь можно делать всё, что захочется. Но «всё делать» тоже надо уметь, несмотря на лихость годов. Поэтому приезжали – и уезжали. Но пока ещё, слава богу, границы открыты в разные стороны. Вот после той поездки в Болгарию, о которой я рассказывал, была у меня трёхлетняя пауза до следующего путешествия. А мне уже страшно хотелось посмотреть мир! И я сидел в родном отечестве и думал: вот как люди могут путешествовать по всей планете? Ну, допустим, поеду я когда-нибудь в Германию. Если сложится всё замечательно, может, Италию увижу. Допустим. Тогда же это было практически недостижимо! Но, думал я, ни при каких обстоятельствах мне не оказаться на Мадагаскаре! Вот это меня почему-то мучило. Удивительно, но, побывав в ста с лишним странах, я так и не был на Мадагаскаре. Так что есть, есть у меня проколы.
Путешествие во времени
В Питере, который я очень люблю, особенно людей, есть архитектура, в Москве – нет. Вот думаю: если показывать туристам Москву, что показывать? Красную площадь, вид с Воробьёвых гор? Арбат – не Арбат, жуть сделали из него с этой пешеходной зоной. Арбатские улочки? Да, это моя родина, я их очень люблю, я там вырос. Но в этих улочках нет ничего особенного для глаза иностранца. Если приехать в любой европейский городишко, зайти на любую улочку и перенести хотя бы часть её в Москву – это сразу станет главной достопримечательностью нашей столицы. Поверьте, я тоже очень люблю Москву. Более того, ни один город в мире не могу поменять на Москву. Но эта любовь не связана с красотой улиц и площадей.
Михаил Ширвиндт за работой, а работа - сплошное странствование
Я имею право это говорить ещё и потому, что мой прадед, Владимир Николаевич Семёнов, был главным архитектором Москвы, она построена по его генеральному плану, при нём все эти высотки возводились и так далее. Поэтому нет сил видеть, как сейчас мой город добивают. Помню, как делали это с любимым многими Арбатом. Я же родился в Скатертном переулке. У нас была роскошная девятикомнатная квартира. Потрясающая. В ней жило ещё двенадцать семей кроме нашей. Но мне это в кайф было. Маленькому. Чем больше людей, тем интересней! А народ в коммуналке жил разный – и драчуны были, и алкаши. Но детей никто не обижал.
Я дружил с многочисленной семьёй дворника Хабибулина. Мой главный друг был его сын Хабибуль, Хабибуля. Как-то я, шестилетний, собрался идти гулять на бульвар, но надо было, чтобы меня кто-то туда отвёл. Бабушка, папина мама, не могла – она уже ослепла к тому времени. Мама со сломанной ногой лежала в больнице. И в этот момент пришёл папа с ипподрома, где они с Аркановым играли на бегах. Как утверждает папа, он был только чуть-чуть выпивший. Однако споткнулся о чей-то ботинок в коридоре и упал. И вот он там с трудом поднимается и слышит разговор сына с дружком. «Нет, Хабибуля дорогой, – говорит сын, – не пойду я с тобой гулять, потому что мама в больнице, бабка слепая, а папка пьяный валяется. Некому меня отвести». Папа потом описал этот эпизод в своей книге и закончил словами: «И что же подумали в семье дворника о жизни богемы?» Нет, в коммуналке шла сказочная жизнь.
Параллельно я жил во 2-м Обыденском переулке, где вот тот мой прадед Семёнов в 1928 году построил первый в Советском Союзе кооператив – трёхэтажный экспериментальный дом. Там ещё маленькая церквушка рядом стоит – храм Илии пророка Обыденного. Прадеду в том доме дали квартиру с огромным полукруглым окном в кабинете. Там была комната прислуги, огромная гостиная…
Когда я читал Толстого, у меня все балы Наташи Ростовой в той квартире происходили. И приёмная Ниро Вульфа тоже там была, и чеховские герои по ней ходили. Иногда, когда надо подумать, я приезжаю в Обыденский, сижу в машине, смотрю на родные окна. Вижу: новые хозяева стеклопакеты поставили, дураки. Эх, думаю, как бы туда попасть и хоть одним глазком увидеть. И вдруг у меня в сознании случилась перестройка пропорций: я сопоставил себя пятилетнего и себя нынешнего и с ужасом понял, что квартирка-то за этими окнами маленькая. И велосипеды у нас с братом были трёхколёсные. И наверняка она вся перестроена. В общем, понял я: упаси бог туда заходить. Пусть бал Наташи Ростовой по-прежнему для меня там проходит…
фото: личный архив М. Ширвиндта
