Дракоша

Автор: Ирина Кравченко

О Белле Ахмадулиной рассказывает ее муж Борис Мессерер 

Борис Асафович, какой была Ахмадулина в обычной, непоэтической жизни?

Ничего не могла, даже улицу перейти.

Вправду не могла перейти или вы утрируете?

Не могла в прямом смысле: рисковала попасть под машину, совершенно не ориентировалась в городе. Ни к чему не была приспособлена, кроме сочинения стихов. Чисто поэтический человек, только за письменным столом расцветала.

Но Белла Ахатовна ведь занималась каким-то бытом, хотя бы за квартиру платила…

Да не знала она, что такое ЖЭК! И не ходила ни в какие государственные учреждения, по-моему, она даже платежную квитанцию никогда не видела.

Как же она со всем справлялась до встречи с вами?

Не знаю как.

А наличие двоих детей? Дети ведь привязывают женщину к жизни крепче всего…

Они жили с няней, к нам приходили. Дочери Беллы видели, как мы живем, с кем дружим, Белла с удовольствием общалась с девочками — этого достаточно. В воспитании у нее действовал принцип follow me — «следуйте за мной», так написано на той машине, которая идет по взлетному полю впереди самолета, показывая ему дорогу. Белла так растила дочерей.

В быту же оставалась…

Совершенно не приспособленным существом. Встретившись с Беллой, я стал по мере сил помогать ей, а иногда и спасать. Не сразу, конечно, сначала возникло просто сильное чувство…

«Весна 74-го года. Двор дома кинематографистов на улице Черняховского, около метро “Аэропорт”. Я гуляю с собакой Рикки, тибетским терьером. (…) Во дворе появляется Белла Ахмадулина с коричневым пуделем. Его зовут Фома. Белла живет через один подъезд от меня… Она в домашнем виде. В туфлях на низких каблуках. Темный свитер. Прическа случайная. От вида ее крошечной стройной фигурки начинает щемить сердце. Мы разговариваем. Ни о чем. Белла слушает рассеянно. (…) Вскоре она уходит. И вдруг я со всей ниоткуда возникшей ясностью понимаю, что если бы эта женщина захотела, то я, ни минуты не раздумывая, ушел бы с ней навсегда. Куда угодно». 

(Из книги Бориса Мессерера «Промельк Беллы»)

Вы на тот момент уже прочитали какие-то ее стихи?

Нет, и даже в первое время наших отношений нарочно не читал. Многие пытались завязать знакомство с Беллой, делая комплименты ее поэзии. Для меня это запретный ход: нельзя влезать в душу человека путем восхваления его стихов. Я даже, наоборот, заявил Белле — от задиристости, конечно — что люблю Маяковского. Она пожала плечами, потому что ей Маяковский не нравился. Но пытался фрондировать я вначале, а потом быстро проникся ее поэзией.

Взяли у Ахмадулиной томик ее стихов или попросили самого поэта почитать вам?

Ни то, ни другое. Вот, видите? (Показывает на лист ватмана, подвешенный к наклонному потолку на реставрационных гвоздях огромного размера.) Он здесь с 74-го года. С него все началось. Когда Белла стала жить со мной в моей мастерской (здесь мы и обитали), в один из дней я вернулся откуда-то и увидел на столе рядом с ней большой исписанный лист. На листе — стихотворение, посвященное мне. Первое, написанное Беллой, которое я прочитал.

Вы оценили его художественные достоинства?

Да, мне очень понравилось, но я тогда слабо в поэзии разбирался. Сейчас лучше: стихи Беллы меня в этом смысле воспитали.

Как она писала их?

Приступами. Сочиняла стихотворение за одну ночь, иногда на следующий день немного его доделывала — и все, больше к нему не возвращалась. 

Почти всегда работала ночами, могла просидеть, не смыкая глаз, до девяти утра, потом шла завтракать и ложилась спать. Днем ей редко удавалось писать: звонки, телевидение, гости… Когда мы уезжали из Москвы, Белле особенно хорошо работалось, например, в Тарусе, в Доме творчества художников, или на даче, которую мы снимали.

«Наступала ночь, и Белла поднималась по внутренним шатким лесенкам на третий этаж дома и садилась за свой столик на крохотном балкончике, висевшем над пропастью… Несомненно, лицо Беллы, освещенное горящей свечой, служило маячком для проплывавших ночных судов и рыбачьих лодок». («Промельк Беллы»)

В стихах у нее полно, по выражению Марины Цветаевой, «земных примет»…

Белла наблюдательной была, детали хорошо подмечала.

Она любила, например, в поездках ходить по улицам и глазеть по сторонам?

Не выносила этого. Наружная сторона жизни ее мало интересовала. И при этом Белла была сосредоточена на каких-то очень важных жизненных деталях. А географических реалий не замечала. Вообще не любила гулять, кроме как по природе, и только в России. 

По Нью-Йорку не могла передвигаться, проходила не больше одного квартала. Небоскребы ее не интересовали, зрительный ряд шел мимо нее, хотя иногда она говорила с нежностью: «Эмпайрчик», имея в виду небоскреб Empire State Building. Но Америку Белла очень любила, и я тоже люблю. За то, что жизнь там поразительно устроена. За американскую этику. 

Беллу потрясало устройство американских университетов и свободный дух студенческой жизни. Свобода поведения и в то же время осмысленность жизни — вот что восхищало ее в Америке. Мы совершили три полных турне по этой стране, в разных городах Белла читала свои стихи.

Но ее воспитывали как настоящую советскую девочку. Как получилось, что девочка выросла совсем другой?

В советском духе воспитывала Беллу мать, она работала переводчицей в нашем посольстве в Вашингтоне, знала несколько языков. Отец был партработником, прошел всю войну артиллеристом (Белла вспоминала, как он ночью кричал во сне: «Квадрат двадцать пять! Огонь!»), потом служил на таможне. Тихим был человеком, никаких взглядов никому не навязывал, поэтому к отцу Белла лучше относилась.

А с матерью у нее был просто антагонизм. Когда та начинала высказываться в духе «да, Сталин — плохо, но есть и ленинские нормы!» — с Беллой случалась истерика. Она с матерью двух слов не могла сказать. Не терпела ее участия в своей жизни, отстранялась. Это довольно болезненно выглядело, но таковы были их отношения.

Ахмадулина ведь при всей своей внешней мягкости могла быть жестким человеком. Так?

Она шла на безумные конфликты. Устраивала фантастические скандалы! Потому что не прощала непорядочного отношения к тем, кого ценила. К Борису Пастернаку, например. Ее же из Литературного института исключили за то, что она не подписала письмо против Пастернака, когда ему Нобелевскую премию присудили. Для Беллы это было естественным — не предавать тех, кого любишь. 

Она, еще девчонкой, не ответила на письмо самого Корнея Чуковского, который похвалил ее стихи, не ответила из-за того, что тот не слишком хорошо отозвался о ее преподавательнице в литературном кружке, а потом еще и перестал общаться с Пастернаком, когда того начали травить. 

Или знаменитый скандал, который Белла устроила на собрании в Политехническом музее: напомнила Виктору Шкловскому, что он предал Михаила Зощенко. Зал шумел, Александр Чаковский, который вел собрание, кричал, чтобы Ахмадулина замолчала. При этом она страдала, что все случилось на глазах у Новеллы Матвеевой, которую Белла высоко ценила… 

А история, когда во время писательской поездки в Грузию поэт Феликс Чуев за большим накрытым столом стал говорить тост за Сталина, чтобы хозяевам угодить? Белла, которая тоже там была, сняла свою туфлю и бросила подхалиму в лицо, попала, вторая туфля не долетела. Нет, с Беллой нельзя было играть в такие игры.

А вы с ней ссорились?

Да каждый день, но потом всегда мирились. Мы прожили больше тридцати лет, потому что у нас были одинаковые вкусы в отношении всего — литературы, изобразительного искусства, политики, людей. А ругались мы много, я не раз говорил уже, что наша жизнь — это «тридцатилетняя война». Беллу в домашней обстановке звал Дракоша, потом ее так стали называть и наши друзья.

Из-за чего же вы ругались?

Старался уберечь Беллу, а она не слушалась.

От чего уберечь?

От чужих обид, от грубости других людей, от ее выпивки, наконец.

Зачем же человеку, у которого внутри целый мир, какие-то искусственные стимуляторы вроде возлияний?

Это не стимуляторы, а наоборот. Художник выпивает от избытка нервов. Реакция на безумное напряжение. Я тоже всегда принимаю свою вечернюю рюмку, чтобы погасить возбуждение, накопленное за день. И потом, здесь, в мастерской, постоянно собирались компании, и в ресторан ЦДЛ (Центральный дом литератора. — Прим. ред.) мы с друзьями ходили. Конечно, все вместе выпивали, без этого общения не было: все на нерве, все перевозбуждены…

Белле Ахатовне нравились посиделки с друзьями?

Да, она активно в них участвовала. Больше всех говорила, нельзя было остановить, и это тоже способ самовыражения. Стихи читала, по первой просьбе. Шутила.

Она была человеком с чувством юмора?

Белла имела свой юмор, особенный. Когда Михаил Жванецкий читал в нашей компании, то все время смотрел на нее: как отреагирует? А Белла даже не улыбалась. Миша ее потом спрашивал, волнуясь: «Тебе не смешно? Не нравится?» — «Очень нравится». — «Так почему же ты не смеешься?» — «Я не умею смеяться».

Невеселой была?

Невеселой. Но с проблесками большого веселья, искрящегося: в возбуждении что-то начинала громко рассказывать, смеялась, вот тогда смеялась. В своей основе она была жизнерадостной, но к этому качеству добавилось трагическое восприятие жизни. Быть может, оттого что все ее любимые поэты имели трагическую судьбу.

«Моя первая яркая, отчетливая фраза и яркий, отчетливый цвет — сначала расцвели тюльпаны, и вдруг это угрюмое дитя, неприветливое, несимпатичное нисколько, вдруг увидело цветущие тюльпаны и сказало: “Я такого никогда не видала”. <…> Все удивились, что мрачный и какой-то, может быть, и немудрый ребенок вдруг высказался. <…> В утешение мне, в каком-то троллейбусе мы едем, мне купили, кто-то продавал, какая-то тетушка, бабушка продавала, несколько красных маков. <…> Только я успела плениться ими и страшно поразиться и быть так раненной этой алой их красотой, невероятным цветом этих растений, как ветер их сдул. Так начинались все неудачи, как эти маки пропавшие. Вот яркий и чудесный алый цвет сначала этих тюльпанов на какой-то гряде, и потом эти несколько маков, которые тут же судьба отняла, они улетели, в общем, какую-то трагедию снова я ощутила». 

(«Промельк Беллы»)

Особенно сильно я почувствовал, что такое трагизм мироощущения, когда услышал Алису Коонен, ее поразительный голос, печальный и глубокий. У Беллы тоже был низкий голос, она не переносила, когда говорили на высоких нотах.

Но в то же время читала стихи открыто, звонко. А что касается сцены, нервничала, выходя на нее?

Всегда. Но любила выступать. Кроме того, мы бедно жили, иногда на какие-то копейки. А Белле без конца звонили с приглашениями выступить — в НИИ, домах культуры. Со временем мы стали ездить за границу, я с трудом пробивал эти поездки, Белла выступала по всему миру.

У нее чуть раньше, в 70-х, облик изменился: сложился свой, ни на кого у нас не похожий, стиль в одежде.

Мы в первый раз поехали в Париж в декабре 76-го, еще на ранней стадии нашего общения. Денег было мало, как почти у всех, кто выезжал тогда за границу. В Париже нас познакомили с какой-то дамой, которая знала, где и что во французской столице можно купить. Я устранился, предоставив женщинам возможность самим выбирать себе одежду. 

Спустя полтора часа они вернулись. У Беллы по щекам текли слезы. Конечно, она всегда неплохо одевалась: мать присылала из Америки наряды, но они были не столько элегантными, сколько экстравагантными. А вообще, Белла любила брюки, узенькие, тогда их у нас мало кто из женщин носил. Одевалась, как могла, но стиля никакого не было.

Так вот, принесли они с той дамой одну-единственную кофточку, бессмысленную, дешевую. А Белла во время их похода совершенно растерялась, потому что, во-первых, не привыкла к таким магазинам, во-вторых, она просто не могла ходить и покупать что-то. Та тетка, несмотря на свою опытность, не понимала, что подойдет Белле. Вернулись ни с чем. Белла плакала. 

Я ей сказал: «Что за бред! Пошли со мной». И в магазине мгновенно придумал туалет, который определил ее стиль на всю жизнь. (Рисует Ахмадулину.) Я выбрал ей коричневый бархатный пиджачок с кантиком, блузку с черным жабо, лосины и ботфорты. У нас наряд Беллы произвел фурор: так никто в стране тогда не одевался — блузка с пиджаком и сразу лосины, даже без укороченных каких-нибудь штанов.

Белла Ахатовна была довольна костюмом?

Она была в восторге. После той кошмарной кофточки оказаться сверхэлегантной парижанкой… Причем я покупал все по наитию, импровизировал. Позднее уже сознательно подбирал ей вещи.

А прическу не вы придумали?

Здесь я только советовал. Белле говорили, чтобы она подстригала виски, но в этом было что-то птичье. Мне хотелось видеть у нее «шапочку» из волос.

И при таком образе — дама из светского общества — Ахмадулина была совершенно демократичным человеком? Могла, к примеру, пьяницам, бездомным помогать?

Давала деньги всем, кто просил. Не спрашивала на что: если человек просит, надо дать. Правда, были смешные случаи, как с поэтом Спартаком Куликовым, пьяницей. В ресторане ЦДЛ он обычно подходил к нам, ничего не говоря, даже «здрасьте», и мы протягивали ему три рубля. А один раз встретили его не в самом Доме литераторов, а около и растерялись: вроде надо, как всегда, дать человеку денег, и нельзя сунуть три рубля на улице, словно нищему. Куликов сам смутился. Белла очень переживала.

Как же при такой внутренней деликатности она себе пространство выгораживала, чтобы писать? Или опять вы помогали?

Я постоянно за это боролся, разгонял тут всех, если днем приходили, орал, что нельзя заваливаться в неурочный час, тем более с бутылкой. Ну, вечером уж можно было зайти к нам. А днем я добивался тишины, я мечтал, чтобы Белла что-то написала. А сочиняла она редко.

Не мучилась, когда не работала?

Мучилась. Она всегда мучилась, круглосуточно, то одним, то другим. Все ее ранило, задевало, терзало… Сейчас я думаю: мы ведь объехали весь земной шар! Как можно было провезти эту безумную любимую Беллу по всем городам мира с ее отсутствием организованности и неумением даже собрать чемодан, с опозданиями на самолеты, с выпивкой где-то в буфете? Каким-то чудом мы собирались, я выталкивал Беллу из дому, мы хватали машину и летели в аэропорт…





Об Ахмадулиной рассказывает ее дочь Елизавета Кулиева 

Лиза, как мы, только лишь услышим «Белла Ахмадулина», представляем себе ее? Отрешенной дамой эпохи декаданса, Пьеро в женском облике? Какой она была на самом деле?

Когда я думаю о маме, вижу ее не той, что на поздних портретах, не дамой в шляпе и с драматическим макияжем, а очень живой, озорной. Она любила жизнь, ткань жизни: если зима, то снег, если лето, то яркое солнце. Помните ее раннее стихотворение «Газированная вода»? «…и, нежным брызгам подставляя щеку, стаканом ловит розовый фонтан». Вот в этих строчках для меня мама. 

В двадцать два она купила свой первый «Москвич». В то время автомобиль был редкостью, и женщин за рулем не часто можно было увидеть. Многие, кстати, знают строчки Андрея Вознесенского: «Ах, Белка, лихач катастрофный…» и так далее. И наряжаться, конечно, любила. 

Она одевалась не только элегантно, но и модно, а ведь мода — вещь сиюминутная: что-то такое, что в воздухе разлито. Мода для тех, кто любит жизнь. Да, мама была большой модницей, особенно в юности. В то время бабушка работала в Америке и просто заваливала дочь нарядами, чемоданами их привозила.

А ваша мама сама себе одежду мастерила?

Нет, она, даже пришивая мне пуговицу, мучилась. Но, имея двоих детей, нельзя жить исключительно возвышенной жизнью. Проблем хватало: то у моей старшей сестры Ани был лишай, то я заболела ветрянкой. А были времена, когда мы жили едва ли не впроголодь: маму мало издавали, сокращали тиражи.

Ее первый муж, Евгений Евтушенко, рассказывал, как они поехали на море, и домик, который отдали в их распоряжение, оказался полон клопов. Евтушенко сидел на столе голый и плакал, а юная Белла попросила у соседей керосин и занялась изгнанием голодных насекомых. Она была практичной?

Вопреки мнению о том, что поэты и обыденное существование несовместимы, мама умела справляться с бытом. Она была талантлива во всем — и в обыденных делах тоже, например вкусно готовила. Просто стремилась быть другой: этого требовала поэзия.

Откуда в Белле Ахатовне, выросшей в совершенно советской семье, появилось ощущение своей отдельности от местных реалий? Лирика ее не вписывалась в официальные рамки, даже не касалась их, как и она сама…

Мамина мама была коммунистом, в лучшем смысле этого слова, и потому достаточно наивным человеком. Работая на благо советского общества, она пропадала на службе, поэтому маму растила ее бабушка. Она была родной сестрой знаменитого революционера Александра Стопани и даже какое-то время помогала его соратникам. 

Сначала раздавала какие-то прокламации (и всегда попадалась, конечно), потом фиктивно вышла замуж за опального большевика, чтобы тайно вывезти того на лечение за границу, поскольку получила хорошее образование и прекрасно говорила по-французски. В революционную работу мамину бабушку вовлек старший брат, голову ей заморочил, на самом деле она была трепетной, деликатной, старинного воспитания, всех жалела. Это в нее мы, ее потомки, немного «не от мира сего».

В маминой же «отдельности» сыграло свою роль и то, что она рано осознала себя поэтом: искусство ведь не терпит фальши. Умение жить не как все, дорожить своим внутренним миром и помогло ей, когда в годы застоя над людьми ее круга стали сгущаться тучи. 

Мама продолжала дружить с опальным тогда Владимиром Войновичем, ходила к ним в дом, поехала провожать Владимира Николаевича в аэропорт и даже вступила в спор с таможенником, который хотел отобрать у маленькой дочери Войновича, Оли, куклу. Мамины друзья были не в ладах с властью, и хотя нам, детям, ничего напрямую не объяснялось, мы слышали какие-то разговоры, видели, что происходит вокруг. 

Вот Войнович уехал из страны, с ним — его жена и Оля, моя лучшая подруга. Почему? Я не знала, но чувствовала что-то неприятное, что было разлито в воздухе вокруг нас.

При этом мама, как она рассказывала позднее, просила своих друзей не вести при нас с сестрой откровенных разговоров о политике. Вообще, что бы ни происходило у взрослых, мы с сестрой продолжали жить в убеждении, что мир прекрасен, а счастливее нашей жизни не придумаешь. 

Мама устраивала праздники. На Новый год всегда наряжала елку: лампочки никак не хотели работать, но она упорно с ними возилась, потому что елка у детей обязательно должна быть. Для нас с Аней, когда мы жили на даче, главным развлечением были долгие прогулки по лесу вместе с мамой. 

От нее же — наше особое отношение к животным, их у нас всегда было много. И любовь к литературе — тоже мамино наследство. На даче, когда отчим оставался в Москве, мы с мамой забирались в кровать — обязательно «толпой», вместе со всеми собаками, а их на даче обычно было не меньше трех — и что-нибудь сочиняли: сначала сказки, потом, когда я стала старше, какие-нибудь смешные стихи.

Когда же вы узнали, что есть другая реальность?

Рано: в первом классе школы, на дворе был 80-й год. Тогда я почувствовала разницу между мной, моими друзьями — и другими детьми. Оказалось, что был мир, в котором люди жили иначе: никто не писал ни на чьи не похожих стихов, не уезжал из страны, дети любили Ленина. Ко всему прочему моя первая учительница оказалась малокультурным, попросту темным человеком. 

Мама не знала, о чем и как с ней разговаривать, поэтому, пока я училась в начальных классах, бывала в школе, может, раз в год, обычно же приходила бабушка. Потом нашим классным руководителем стал совсем юный учитель английского языка: если бы не он, я бы, наверное, даже до восьмого класса не дотянула. Он был просвещенным человеком и высоко ценил маму. Но оказался исключением. Так что училась я плохо, отчаянно прогуливала уроки и считала, что нужно как можно меньше делать из того, что говорят нам в школе.

Мама не пыталась вмешаться в ситуацию с вашей учебой?

Знаете, она была человеком с обостренным чувством справедливости и даже боролась за права детей. Правда, не за мои, а моего одноклассника Максима Елкина. В четвертом классе Максим решал задачи для десятого, а его стыдили за то, что он прогуливает политинформацию. 

Моя мама недоумевала и на родительских собраниях увещевала преподавателей: «Он очень талантливый. Зачем ему ходить на политинформацию? Это бред. Максиму это не нужно». Конечно, я сама рассказывала маме о том, как учителя несправедливы к Елкину, но все-таки расстраивалась: зря мама во всеуслышание заявляет о вреде политинформации, ведь теперь они точно поймут, что с нашей семьей «что-то не так».

А мои прогулы… Мама их даже поощряла, негласно, конечно, но поощряла. Если после выходных мне хотелось остаться на даче, она с радостью писала объяснительные записки: мол, заболела, покорнейше прошу простить. И часто это была ее идея: «Может, остаться еще на денек? Воздухом подышишь». Она понимала, что в школе меня неправильно развивают, но насколько тяжело мне там находиться, я ей не рассказывала, скрывала.

Но почему утаивали такие важные вещи?

Именно потому, что мама была тонкой и ранимой, я рано научилась скрывать от нее все, что могло слишком ее расстроить. Отчим и другие родственники всегда внушали нам с Аней, что маму нужно оберегать. 

Мы хорошо это усвоили и старались сами решать свои проблемы, насколько могли. Так что, еще ребенком я приняла на себя в отношениях с мамой роль взрослого. Тем более что с определенного возраста мы с Аней большую часть времени жили в квартире вместе с няней, а мама с моим отчимом (художником Борисом Мессерером. — Прим. ред.) — в его мастерской. Как только мама нашла нам с сестрой няню, которая полюбила чужих детей как родных, она с легким сердцем стала оставлять нас на нее. Теперь няня занималась нашим бытом.

А почему вы не жили с мамой и Борисом Асафовичем?

Потому что у нас шла своя, детская, жизнь, а у них своя — взрослая, не слишком подходившая для детей. Во-первых, отчим много работал, во-вторых, у них с мамой часто собирались друзья и знакомые: мастерские были в те годы центрами притяжения для творческих людей. Там дым стоял коромыслом, там выпивали. Мама, кстати, всегда опасалась, что, глядя на частые застолья, мы пристрастимся к алкоголю. Это был негласный, но постоянный указ от нее: что хотите, только не алкоголь и не наркотики.

Сама она могла выпить лишнего?

Многие тогда могли, особенно в творческой среде. По нынешним меркам они, конечно, пили много. Но, думаю, тогда мода была на алкоголь и сигареты: люди просто не знали, что это вредно. В 60-е годы моя бабушка, которая никогда не употребляла спиртного и не курила, сама присылала маме из Америки «Мальборо» целыми блоками. Она видела, что это модно, вот и присылала. 

Мама, кстати, долго не переносила никотина и, когда пыталась курить, ее рвало. Но научилась. Не забудьте еще, что люди маминого круга были настроены против советской власти и, если Минздрав предупреждал о вреде чего-то там, то они поступали вразрез с его предупреждениями, пусть неосознанно. 

Недавно в своем интервью на «Дожде» Войнович напомнил, почему в Советском Союзе люди так много читали: просто делать было нечего. Я думаю, пили по той же причине. Куда мог пойти человек в свободное время? Мало куда, и одним из таких мест был ресторан. У творческих людей — еще мастерские. Там шла интереснейшая жизнь, но ребенку в ней точно было не место.

В то время вы, наверное, не понимали до конца, почему живете отдельно от мамы, но не обижались на нее, не высказывали ей упреков?

Напрямую — никогда. Хотя я была к маме очень привязана, даже на физическом уровне: голос, запах… Конечно, я страдала от разлуки. Но нас так воспитали: жизнь была подчинена требованиям взрослых. Мы не смогли бы на чем-то настаивать и никогда ничего не пытались изменить. Зато, видя маму не каждый день, мы ее очень ценили. 

Да и ничего особо печального в нашем положении не было: она всегда была в курсе того, что у нас происходило, и виделись мы постоянно — все выходные и каникулы проводили вместе. Мама занималась нашим внутренним, душевным развитием. Может, делала это урывками, но правильно. Первым стихотворением, которое я прочитала, был «Цветок» Пушкина. Не знаю, как маме это удалось, но я сама решила выучить его наизусть лет в шесть. Мы часто вместе сочиняли стихи, и к все тем же шести годам я уже отличала точную рифму от неточной.

Вы видели, как Белла Ахатовна работала?

Конечно, видела. Замечу, что мама могла страдать от чужого присутствия, из-за чего, кстати, перестала бывать в Переделкино. И на дачу, и в квартиру у метро «Аэропорт» вереницами шли поклонники. Мама относилась к своим почитателям с уважением и благодарностью. Но, знаете, ведь среди обожателей встречаются сумасшедшие: «Здравствуй, мама, я твой сын» — и в таком духе. 

И потом, каждому иногда нужно побыть одному, что уж говорить о творческом человеке, и работать он не может в присутствии другого. Но детей-то всегда воспринимаешь частью себя. Поэтому мама свободно писала стихи при мне. В домах творчества, куда мы с мамой ездили на лето, почти всегда жили в однокомнатном номере: я вечером засыпала — она писала за столом, просыпалась — все еще сидела над листом бумаги. Нет, мы много времени проводили с ней. Может, иногда, когда возвращались в Москву, нам с сестрой не хватало ее присутствия, но мама все равно, даже незримо, была рядом.

Интересно, что мама от природы была наделена трезвым, рациональным, математического склада умом. Иначе она не добилась бы в поэзии, в языке таких вершин: безупречное владение словом в большой степени основано на логике и точном расчете. 

Будучи очень деликатным человеком, мама в то же время обладала сильным внутренним вектором и хорошо знала, что ей нужно. Поэтому, думаю, она сознательно культивировала в себе непрактичность и наивность: без них тоже поэзия невозможна. При этом для мамы было мукой сердца осознавать, что, принеся себя в жертву литературе, она чего-то недодает своим детям, крадет у них.

Она не старалась восполнять это повышенной опекой, когда было возможно?

Ни в коем случае! В молодости наша бабушка была человеком очень требовательным, даже жестким, и мама страдала от избыточной опеки. Да, она хорошо училась, участвовала в общественной жизни и занималась в театральной студии — все как положено. Но уж таково было ее устройство, что внутреннюю свободу она ценила превыше всего. Поэтому, воспитывая нас с Аней, шла от обратного: нашей свободы никто и никогда не ограничивал. Сейчас я понимаю, что в подростковом возрасте мне иногда даже не хватало контроля.

Неужели вы делали нечто такое, от чего мама приходила в ужас?

Ее трудно было чем-то удивить: она сама не отличалась примерным нравом. Но не из-за этого, а в силу опять же врожденной деликатности, мама просто физически не могла ругать детей. За всю нашу жизнь она, наверное, лишь раз накричала на меня. Мне было шесть лет, когда я взяла у мамы тональный крем и сделала из его тюбика брызгалку. 

Представляете, чем был для женщины в годы застоя французский тональный крем? Его привозили контрабандой или покупали в «Березке» за огромные деньги. Я решила, что тюбик почти пустой и стала мыть его внутри, а он оказался почти полным… Мама в сердцах бегала по дому: «Что же это такое! Как ты могла?! Как можно брать чужие вещи?!» А потом всю ночь плакала, обнимала меня и просила прощения. Я сейчас думаю: вот моим детям год, и я могу отругать их гораздо сильнее, чем тогда мама меня, шестилетнюю, но чтобы я всю ночь плакала из-за этого — не представляю…

Кто пытался нас воспитывать, так это Борис Асафович, он был строг с Аней и со мной. Читал нотации, иногда даже кричал, а мама кричала на него, чтобы он не кричал на нас. Конечно, отчим желал нам только добра и много для этого делал. Мне было года четыре, когда он начал учить нас есть ножом и вилкой. 

Позже занимался с нами рисованием, готовил меня в художественную школу, даже ходил со мной на экзамены. Но Борис Асафович не их тех людей, которые умеют и любят проводить время с детьми, у него другие дела. И потому большое спасибо ему за то время, которое он на нас потратил.

Отец не принимал участия в вашем воспитании?

Нет. Он, может, и хотел, он хороший человек, но… Мама не объясняла мне, почему у меня нет отца и кто такой отчим: деликатность не позволяла ей обсуждать подобные темы. Но я знаю точно: она всегда было против того, чтобы мы с папой общались, и, когда я рассказала, что стала с ним видеться, она расстроилась. 

Скорее всего, боялась его дурного влияния на меня, поскольку он принадлежал к тем, кого принято называть «золотой молодежью» (Эльдар Кулиев — сын известного в советские годы поэта Кайсына Кулиева. — Прим. ред.), и это не могло не сказаться на его образе жизни. У отца были проблемы с алкоголем, а мама, как я уже говорила, в этом смысле очень за детей опасалась… Вообще, я думаю, что у моих родителей было мало общего и слишком большая разница в возрасте: когда я родилась, маме исполнилось тридцать шесть лет, а папе — двадцать два.

А как мама относилась к вашим влюбленностям?

Болезненно. И мне трудно было это понять, потому что я — дитя другого времени, да и человек легкомысленный. А мама не понимала, как девушка может иметь друга, не будучи за ним замужем.

Но разве сама Белла Ахатовна была замужем за всеми своими возлюбленными?

Нет, но она всегда рассматривала совместную жизнь как брак. Для нее это было серьезно. Поэтому, когда у меня появился первый молодой человек, она отнеслась к данному факту, как выпускница института благородных девиц: переживала, что какой-то мужчина может находиться с ее дочерью в близких отношениях. Но она высоко ценила свободу любого человека, поэтому никого не могла поучать, детей в том числе. Физически не могла. 

Если хотела что-то мне сказать по поводу дружбы с мальчиками, моей внешности и тому подобного, передавала свое мнение через дядю Борю. Например, лет в пятнадцать я стала пользоваться косметикой, маме это не нравилось, но она боялась меня обидеть. Поэтому о том, что красить глаза в таком возрасте неприлично, я узнала от отчима.

Накрашенные ресницы в пятнадцать лет — не очень красиво, но могло произойти, наверное, что-нибудь похуже. Если бы вы, к примеру, вышли замуж, как говорится, не за того?

А я и вышла в первый раз не за того. И мама, острая на язык, ни разу мне ничего плохого о моем муже не сказала. В конце концов, она сама меня так воспитала: не нравится — извините. Опять же мама была твердо уверена, что никто не имеет права посягать на чужую свободу.

Может, она просто умела отстраняться, как от быта?

Нет, мама переживала за нас с сестрой. Мы, напомню, не посвящали ее в свои трудности, но она всегда знала, если мы нуждались в помощи: как-то интуитивно такие вещи понимала, чувствовала на расстоянии. Я работаю в рекламе, и когда во время очередного кризиса мне перестали платить зарплату, мама неожиданно начала проявлять интерес к моей работе. Мне уже было нечего есть, но я изо дня в день рассказывала, как все хорошо, и мама слушала. 

Потом наконец позвонила и сказала решительно и даже с какой-то брезгливостью (мол, врать-то нехорошо, стыдно): «Хватит уже. Приезжай и возьми денег». Иногда звонила мне и чуть ли не кричала в трубку: «Все в порядке? Мне приснился сон, что с тобой что-то случилось!» У нее было не слишком счастливое детство: строгая мать, которой никогда не было дома, военное детство, голод. Может, поэтому развилась склонность драматизировать происходящее. Впрочем, излишняя чувствительность — черта всех тонко организованных людей, и без нее мама не смогла бы писать.

Мне думается, что нервозность — это неутолимая жажда гармонии, и у художника не может не быть «невроза». Поэтому такого человека чаще других «штормит». А вашу маму могло что-нибудь по-настоящему вывести из себя?

Она с юмором относилась к сложным жизненным ситуациям. И все ее друзья были такими. Вспоминаю такую историю. Однажды меня пригласил к себе Булат Шалвович Окуджава — послушать мои песни, в юности я их писала, глупые, конечно, и исполняла под гитару. Получается, что Окуджава специально выделил время, чтобы послушать мои бредни. Я сильно робела. Исполнила дрожащим голосом несколько ужасных песен: голоса нет, слух далеко не абсолютный, гитара немного расстроена, тексты довольно невнятные. 

Можете себе представить, что это было. Но Булат Шалвович внимательно прослушал мои песни и, когда я замолчала, деликатно сказал: «В творчестве важна самоирония. Нет ли у тебя, Лизочка, и таких стихотворений?» В тот момент словно земля разверзлась у меня под ногами: я вдруг все поняла. И мне стало стыдно. А Булат Шалвович: «Ну, раз таких стихотворений у тебя нет и ты больше ничего не хочешь спеть, давай, Лизочка, я покажу тебе дом». Дом — мне! Окуджава еще что-то говорил о том, как важно иметь чувство юмора, но я сгорала от стыда, поэтому больше почти ничего не помню из его тогдашних слов.

Так же, с тонким юмором, умела смотреть на жизнь и мама, и вот пример. По указанию «сверху» одно крупное издательство собиралось сократить тираж ее книги, сократить в разы, положим, с двадцати тысяч до пяти. И это когда за мамиными сборниками люди стояли в огромных очередях, а на концертах со слезами умоляли подарить им хоть какую-нибудь из ее книжек, потому что нигде не могли их достать. Но, несмотря ни на что, тираж решили урезать, тем самым обрекая всех нас… фактически на голод. 

Честно говоря, временами мы жили так трудно, что если в школе собирали по три рубля на классные нужды, я не могла их сдать. Мама была не из тех людей, которые привыкли унижаться, но она пошла к нашему соседу по даче — он как раз возглавлял то самое издательство — и начала что-то вроде: «Пожалуйста… У меня двое детей, нам просто нечего будет есть…» 

Я даже представить не могу, что ей пришлось вынести, вымаливая кусок хлеба у равнодушного чиновника, но, вернувшись домой, она рассказывала об этом со смехом. (Хотя больше ни о чем, естественно, того человека не просила.) И вот по горячим следам мы с мамой написали такое стихотворение:

К нам прилетает прилетатель –

Дядя дятел… тятя дятел.

С ним прилетает прилетательница,

Его жена или приятельница.

Перья дятла красней, но прекраснее

Бледная робкая дятел…

Сосед наш — издатель.

А маме лень ходить в издательство:

Она предпочитает дятельство.

Однако, несмотря на все свое чувство юмора, мама умела быть жесткой. О том, что мама знакома с нецензурной лексикой не понаслышке, я впервые узнала в шестнадцать лет, и меня это, мягко говоря, удивило. Однажды она пришла от соседки, к которой ходила позвонить, — я была в ванной и, склонившись над тазом, что-то усердно стирала. 

Мама поставила рядом табуретку, села и воскликнула с трагическим выражением, даже, кажется, руки к небу воздела: «Если бы ты знала, если бы ты только знала, какую же она несла… х..йню!» Я своим ушам не поверила: услышанное меня потрясло. Но мама как раз не слишком смутилась: «А что? Без матерка не проживешь». 

Закурила и рассказала мне еще одну историю — как пример того, что без матерка не проживешь. Как-то, вспоминала мама, она встретила на улице Евгения Евтушенко (о котором, к слову сказать, всегда отзывалась уважительно). Но, видимо, это был особенный день… Так вот, встретила мама Евтушенко и спросила его: «Ну что, Жень, все пишешь? Чили-х..или?» Он обиделся, конечно, но его обида быстро прошла.

А возвышенными монологами Белла Ахатовна в обычной жизни могла изъясняться?

Она говорила на безупречном литературном языке. Иногда — высокопарно, но и деревенскую речь любила, не колхозную, конечно, а старинную, исконную. Если няня начинала жаловаться — вот, денег совсем нет, детей кормить нечем, за квартиру нужно платить — мама ее утешала: «Это ничаво, Анют, потерпи. Ничаво, как-нибудь…». 

Что касается пространных монологов, то мы слышали их от мамы часто даже в детстве, и в те годы эти долгие беседы ужасно нас утомляли. Мы не понимали, зачем бедных детей мучить взрослыми разговорами, но теперь я знаю: мама всегда была одинока. Гордая и ужасно застенчивая, не умела близко сходиться с людьми. Удивительно, конечно, но она мало с кем могла поговорить.

Поэт — существо одинокое и всегда непонятое. Умная мама прекрасно знала, какое место отведено ей в русской литературе: прямо, скажем, не последнее. Но в то же время она понимала, что поэзия не может быть достоянием миллионов, оттого с иронией вспоминала, как во время оттепели поэты собирали стадионы. Стихи не должны звучать на стадионе, это ненормально. 

Сюда опять же подходят слова Войновича о том, что множеству людей попросту нечего было делать. Сколько человек из тех, что слушали маму в переполненных залах, разбирались в стихах? Единицы. Но какой внутренней силой нужно было обладать маме, чтобы писать странные, утонченные тексты и при этом осознавать, что для большинства людей поэзия — ничто? И все равно писать.

Последнее время вы жили с мамой вместе?

Да. Она заболела. От природы была очень здоровым человеком и никогда себя не жалела: ходила зимой без шапки, ночами не спала, пила литрами кофе, курила (хотя потом бросила и больше никогда, много лет, не притрагивалась к сигаретам). Когда стало падать зрение, она долго не решалась себе в этом признаться. Запущенная глаукома привела к слепоте, и в какой-то момент мама лишилась возможности читать и писать. Представляете, что это для человека, который живет литературой? Для которого писать — значит дышать?

Она не могла надиктовывать свои стихи?

Нет, и запоминать их не умела: говорила, что писание связано для нее с рукой. Вместо прежнего чтения слушала теперь аудиокниги, но проза со слуха была для нее не очень привычна… О том, что мама потеряла зрение, посторонние люди даже не догадывались: ей помогали выйти на сцену, а читала она по памяти.

Но проблемы с глазами стали не единственными. У мамы нашли рак, и сделать было уже ничего нельзя. Она переехала ко мне в Переделкино, где до того не жила подолгу уже лет двадцать.

Почему это произошло?

Во-первых, Борис Асафович много работает. И потом, для женщин более естественно ухаживать за детьми и родителями. В общем, для всех так было лучше.

Болезнь была слишком запущена, но маме предложили поддерживающую терапию... И началось такое прекрасное время! Мама стала лучше видеть, много гуляла, вечерами мы все вместе ужинали на веранде. Я благодарна судьбе, что эти последние полгода мы провели вместе: мама, Аня, я. 

Вырастая, дети отдаляются от родителей, вот и мы к тому времени уже давно не жили вместе. Не у каждого есть шанс что-то исправить, но нам в этом смысле повезло. Мы все так втянулись в эту новую дачную жизнь, и она была так маме к лицу… И тем тяжелее мне было чувство близкого расставания. Но сейчас, по прошествии нескольких лет, я вспоминаю те полгода как очень счастливое время.

Ваша мама знала, что она уходит?

К моему большому сожалению, нет. Так мы решили на семейном совете — не говорить ей, Борис Асафович настоял. Но мама была слишком умна, чтобы не понимать, что происходит. Она, конечно, обо всем догадывалась. Азарик (Азарий Плисецкий, артист балета, хореограф, двоюродный брат Бориса Мессерера и родной — Майи Плисецкой. — Прим. ред.) очень точно сказал, что мама позволяла нам считать, что она ничего не знает.

Ее не стало в конце ноября, а ровно через два года у меня родились двойняшки, девочка и мальчик. В свои последние дни мама часто говорила, что, ухаживая за ней, я многому научусь и потом мне будет легко с детьми. Получается, вселила в меня уверенность, что дети будут.

И потому эти два события — ее уход и их рождение — как-то очень тесно связаны в моем сознании. Кстати, дочка, похожа именно на мою маму, и это сходство очень для меня утешительно.

фото: Архив фотобанка/FOTODOM; из личного архива Б. Мессерера; РИА Новости; Ю. Королев; из личного архива Е. Кулиевой; В. Ахломов