Радио "Стори FM"
Непокоренная жена

Непокоренная жена

Автор: Анна Саед-Шах

В Галину Евтушенко были по уши влюблены все знаменитости 60–70-х: Михаил Луконин, Евгений Евтушенко, Александр Межиров, Василий Аксёнов, Артур Миллер… Но вторую половину жизни она провела в одиночестве, и это был её выбор. Она всегда очень строго судила и неизменно перечила – мужьям, друзьям и властям.

galina.jpg
Галина в переводе с греческого значит "Тишина"

«Галина Сокол-Луконина-Евтушенко – женщина безупречной красоты, передай от меня привет», – напутствовала поэтесса Инна Лиснянская, узнав, что я еду знакомиться с одной из самых роскошных женщин второй половины прошлого века.

Галя, Галина Семёновна позвонила мне пять лет назад:

– Это Галя Евтушенко, ваш телефон мне дал сын Константина Симонова. Он считает, что вы способны помочь написать книгу. Приезжайте, посмотрим друг на друга.

– Меня можно на ты, – ответила я.

– А вы не командуйте, – отрезала она. – Я и Евгению Александровичу говорила вы, так что это не показатель. Приезжайте.

И я помчалась. Так мы начали работать над книгой, которая так и осталась недописанной из-за её смерти. Здесь впервые публикуются её фрагменты.

Жила Галина Семёновна в коттеджном посёлке возле Химок. Её двухэтажная квартирка была обставлена с молодым изяществом и отменным вкусом. На лице – ни грамма косметики, ни намёка на моложавость. Эту женщину явно не привлекала роль старухи со следами былой красоты. Галя была максималисткой во всём, даже в своём представлении о старости. В свои восемьдесят с копейками она легко преодолевала крутые ступеньки, ведущие на второй этаж, в спальню. Там, в бюро, нарочито небрежно хранились фотографии и письма. Галина Семёновна очень хорошо и быстро готовила. Мы садились обедать… и «вспоминали». В зависимости от того, о ком шла речь, её зимние фиалковые глаза вспыхивали то нежностью, то презрением, то болью. Часами Галина Семёновна пыталась объяснить (мне? себе?), почему она была инициатором развода с Евтушенко. Ей необходимо было доказать (мне? себе?), за что и почему все последние тридцать лет она так отчаянно его не любит.

Я призывала Галю не строить книгу только на своих сложных отношениях с Евтушенко.

– Галя, мы с вами обедаем уже третий месяц, пора садиться и писать.

– У меня нет на это сил. Вот, возьмите пять тысяч рублей, купите сканер и принтер. Скопируйте мои дневники, документы, письма. Копируйте и сами пишите.

Я не соглашалась: она сама владела и стилем, и слогом. Вот как она писала: «Следует помнить, твердила я себе, вспоминая Монтеня, что гнев вносит в душу смятение. Страсть плохо руководит делами. А мною всю жизнь руководила страсть, а разума недоставало».

Евгений Евтушенко

Как это, разума не доставало? Объясните.

- Я сначала хорошего человека Михаила Луконина обидела, а потом с подлецом спуталась. Евтушенко мне говорил: «Я был у генерала, и тот мне пообещал, если эта баба с тобой жить не согласится, я её посажу». И Луконин меня спас. А я его – нет.

Вы были замужем за одним поэтом, а потом появился другой?

- Не так просто. Когда Луконин привёз меня в Голицыно на смотрины, там сидел поэт Межиров и ждал. Именно он научил меня любить стихи, читать Леонтьева и Бердяева. Это было какое-то странное чувство, замешанное на восторженном пиетете. Возможно, я бросилась к Жене, чтобы избавиться от этого наваждения.

Вот вы пишете: «Оправдания своим отношениям с Межировым я всегда находила легко. Нашу связь считала исключительно духовной и посланной судьбой. Порой я действительно ощущала его братом. Не было минут выше в моей жизни, чем когда, положив голову ему на колени, я слушала его голос. Он читал мне “Мастера и Маргариту”, “Доктора Живаго”… Я могла часами слушать его стихи и его вымыслы. Я верила ему. Мне казалось, что я становлюсь лучше и выше, и вся житейская грязь исчезает, и жизнь превращается в волшебство... И вот я, поддавшись дурману, своими руками разрушила всё то, чем дорожила». Евтушенко вас к Межирову ревновал?

- Я думаю, он не умеет. Хотя… к Василию Аксёнову ревновал, ну и к Александру Межирову, может, немножко, судя по письмам. Он мне с Кубы писал: «Саше не доверяйся, он хитрый, он тебя обмишурит». А Межиров писал: «Ты беги от него, куда глаза глядят, он тебя погубит». И при этом они не могли жить друг без друга, это была какая-то извращённая дружба.

Потом у меня был – я не могу назвать его крёстным – человек, у которого я крестилась в Париже. Вот он в меня действительно влюбился, а я – в него. Но он был старик. Он доченькой меня звал, писал письма. С Женькой он тоже подружился. И всё время мне говорил: «Терпи». И я терпела, ведь у нас появился Петька. Я бы, возможно, не рискнула взять ребёнка из детдома, но Евтушенко мучил в письмах: «Я хочу взять ребёнка, а ты не хочешь». Мне Петьку Галина Волчек сосватала, худрук «Современника». Я хотела взять девочку (её потом Белла Ахмадулина взяла), но Волчек показала мне в роддоме Петьку – и всё.

Петька был очень смешным. Помню, он ещё не учился в школе, я повезла его и племянницу Евтушенко на Красную площадь. Идём мимо Мавзолея, и Лёля говорит: «Там дедушка Ленин спит». Петька спрашивает: «В пижаме?» Она: «Что ты, Петя! В костюме и в ботинках». Ещё запомнила разговор Петьки с семилетней девочкой. Когда ему стукнуло семнадцать лет, он собрался к папе в Америку. И во дворе девочка спрашивает: «Петя, ты кем работаешь?» Он отвечает: «Американцем, а ты кто?» «Раньше, – говорит девочка, – я была татаркой, а теперь москвичка». Петьку я, вообще-то, подвергала серьёзному риску. Он у меня разносил «Архипелаг ГУЛАГ». Мы жили в Переделкине, я давала ему книжки, завёрнутые в газету, он же не понимал, 4 класс. В школу ходил через мост. И я просила положить на мосту две книжечки.

И сноха Бориса Пастернака Наташа, и Зоя Богуславская рассказывали мне о вашей бескомпромиссности и бесстрашии.

- Я думала, что после двух клинических смертей (первая – в детстве) мне уже не может быть страшно. Но оказалось, что я ошибалась. Однажды на встрече (не помню какого) Нового года в Кремле официанты постоянно отбирали у меня вино и тарелки с едой. Наверное, их предупредили, что если я выпью, начну вещать. А я никогда ничего не боялась, поэтому взяла и написала Хрущёву записку и передала через официанта. Я написала: «Никита Сергеевич! Я же на Новый год пришла, почему у меня отбирают тарелки и рюмки?» Не знаю, передали ему или нет, но, скорее всего, передали. Из этого зала, где ели-пили, был переход в другой, где нужно было танцевать и веселиться. И я случайно оказываюсь на лестнице рядом с Хрущёвым. И Никита Сергеевич мне говорит: «Вы жена поэта, да? Вы его должны настраивать на добрый лад, на патриотические стихи». Я отвечаю: «А что я? Почему я?» И, представляете, у меня задрожали коленки от страха. Ну, вот что это? Рабство это! Я тогда совсем расстроилась, потому что считала, что я другая, а оказывается – такое же дерьмо, как все.

Вот вы всё говорите: «Я терпела». А что вы такое терпели? У вас ведь, как я поняла, были романы?

- Я Жене не изменяла! Но дело не только в его гулянках. Мы вдруг почему-то разбогатели. Оказалось, что народная любовь хорошо оплачивается. Я почувствовала, что Женя переменился… И когда, наконец, появилась англичанка Джан, я даже обрадовалась, почувствовала, что Евгений Александрович наконец меня отпустит. Была потрясающая сцена, как он собирал вещи. Сложил всё в чемоданы, их было штук пятнадцать, и осталось много барахла, которое некуда было складывать. У нас была прихожая метров шестнадцать, я разложила ему на полу огромную скатерть: «Кидай всё сюда!» А потом говорю: «Ну что ты мечешься, если тебе некуда складывать, оставь у меня, я знаю столько людей в тюрьмах, мне есть кому отдать. А он ходит вокруг кучи рубах и ботинок и говорит: «Боже мой, боже мой, что я делаю, что я делаю?!» В смысле – зачем ухожу. В конце концов взвалил этот узел на себя и ушёл.

Евгений Евтушенко
Поэт Евтушенко с сыном Петькой

Как пережил развод ваш сын Петя?

- Евтушенко с Джан поселились на даче, а мы с Петей сняли жильё, но тоже в Переделкине, ведь Петя там учился в начальной школе. Я пыталась обустроить приличный быт, врала, что в нашем доме идёт ремонт. Однажды Петька не выдержал и после школы забежал посмотреть, как идёт ремонт. А там – чужая тётя.

А почему после развода вы так и не вышли замуж?

- Я больше не хотела. Я вообще не хотела замуж. Я ведь с Лукониным жила нерасписанная. И в ЗАГС с Евтушенко тоже пошла совершенно случайно, мне этого не нужно было, у меня была комната на Гоголевском! Тётки мои его невзлюбили, они обожали Луконина. И когда встал вопрос о жилье, я сняла первую попавшуюся комнату на Ленинском, с драной тахтой, столом и хозяйкой в инвалидном кресле. А Жене должны были дать квартиру. И если бы мы не расписались, ему бы дали не двухкомнатную, а однокомнатную. Он мне с Кубы написал, чтоб я купила себе свадебное платье. Я купила чёрное. Вот с таким розовым бантом! Мы расписывались в районном ЗАГСе на Мещанской, где смерть и брак вместе. И когда нас вызвали, мне послышалось «Встать, суд идёт!»… Суды начались через восемнадцать лет... А на своей свадьбе я вообще не была.

Это как?

- А я ушла. Мы гуляли по улицам с поэтом Володей Соколовым, потому что Евгений Александрович назвал на свадьбу скопище разносортных девиц. Но особенно он тогда увлекался манекенщицами. И когда я увидела эту свадьбу… А ведь Миша предостерегал меня.

Михаил Луконин? Как он пережил ваш уход?

- Для Миши это была жуткая трагедия. Вскоре после начала нашего романа с Евтушенко, Луконин повёз меня в Париж. Он ещё не подозревал о нависшей над нами беде. Я была в прекрасном настроении, и он радовался, как ребёнок, моей радости и счастью. Готов был купить весь Париж, если бы были деньги. На наши туристские гроши купили мне красные туфли и какие-то жалкие тряпки. И я всё время представляла, какой прекрасной предстану во всём этом перед Женей. Я думала о нём. Он был далеко, а я всегда любила «дальних». Мне нравились его стихи обо мне. Кто устоит против этого? Разлука помогала ему: так было проще вообразить его лучшим, чем он был на самом деле. Он летал со мной по Парижу, ходил в кино, на выставки, словом, он был во мне. Вот, это из моих тогдашних записей, может, пригодится: «Все эти дни я, к стыду своему, думала о ЕЕ – и это меня волновало. “Значит, он возымел какую-то власть надо мной!” – думала я и ужасалась… Моя гордыня да стыд перед его молодостью: я была старше почти на пять лет. Меня подкупала его чуткость: он взял и уехал из Москвы, дав мне возможность разобраться в себе. Останься он и прояви настойчивость, всё немедленно было бы кончено… А тут – ежедневные звонки издалека и чтение стихов… обо мне».

Галиной усидчивости хватало всего на несколько страничек. Потом она вдруг чего-то пугалась: «Да ну её, эту книжку. Давайте не будем… Или всё-таки напишем, а вы напечатаете после моей смерти. Имейте в виду, в моих записях М – это поэт Александр Межиров, а ЕЕ – Евтушенко. (Евтушенко был одним из любимых учеников Межирова. – А. С.-Ш.) Книгу мы, конечно, не дописали. Иногда мне казалось, что Галя и не хотела никакой книги, просто реализовывала потребность рассказать свою историю любви почти незнакомому человеку, «попутчику из купе».

– У меня скверный характер, мы очень скоро поссоримся, вы обидитесь и исчезнете из моей жизни, – говорила она.

Именно в такие минуты я понимала, что Галя очень хочет, чтобы я не испарилась и, преодолев её «скверный характер», продолжала собирать книгу. И хотя она постоянно испытывала меня на прочность, устраивая невинные проверки то на искренность, то на алчность, то на терпение, я приняла решение ни за что не позволить ей с собой поссориться...

Я наезжала к ней регулярно с диктофоном. Прочитав расшифровку, она обычно говорила: «Господи, что за чушь! Какая я пустая баба. Может, не будем? Оказывается, я и вправду никого не любила. Знаете, мне было лет десять. Бабушка послала за картошкой на рынок. Дала три тысячи – на десять килограммов. На рынке ко мне пристала цыганка: “Дай триста, погадаю на судьбу”. Триста рублей – это килограмм картошки. Ну, думаю, ладно, принесу домой девять. Цыганка мне: “Ты, – говорит, – жизнь проживёшь в достатке… Но любить никогда не будешь”. Потом посмотрела на меня и спрашивает: “А хочешь, сделаю так, что предсказание моё не сбудется? Дай волос с макушки и ещё триста рублей…” Ну уж нет! Это чересчур – два килограмма картошки! Я отказалась. Зря, наверное».

Из Парижа Галя с Лукониным вернулись 30 мая, в день смерти Бориса Пастернака.

Вы были на похоронах?

- Да, было полное ощущение, что это не похороны, а наконец-то разрешённое властями выступление Бориса Леонидовича. Всё было так торжественно и высоко! В гробу Пастернак был прекрасен. Казалось, он вот-вот приподнимется, взлетит над толпой, его голос зазвучит над поляной, сплошь заполненной людьми. К сожалению, не столь прекрасными, как он сам, – слишком уж много стукачей шмыгало между нами. Из дома доносились звуки рояля, играли Рихтер и Юдина. Я пошла на похороны одна, тайно надеясь встретить там Женю. Но его не было. Видимо, он ещё не вернулся из Болгарии. Зато там уже были Межиров и Луконин. Я попыталась уклониться от встречи с ними.

Евгений Евтушенко

Вы уже тогда знали, что останетесь с Евтушенко?

- Я стала нежнее относиться к нему, и мало-помалу из моей жизни начал уходить Межиров, который, кстати, тоже исчез. Уехали все, оставили меня наедине с весной и стихами.

Почему от таких любящих, как Луконин, мы уходим? Наверное, потому, что у меня с Евтушенко была свобода, он в Москве бывал редко, больше недели здесь не жил. А с Мишей я не была свободна, он потом понял, какой был дурак. Ему нужно было пустить меня учиться, больше говорить со мной. Я так хотела быть врачом, а он меня не пускал. Я только успела курсы иностранных языков окончить, Евтушенко представлял меня переводчицей. А без помощи Луконина меня бы не взяли в медицинский – «дело врачей». Я еврейка, в паспорте так и значилось. Когда получала паспорт, в паспортном столе спрашивают: «Как тебя писать?» А я вообще не понимаю, о чём это. Говорю: «Как положено, так и пишите, мне без разницы».

Миша после моего ухода сначала страшно загулял, потом женился на дочке министра. Она изменила ему с каким-то художником… Не спрашивайте, а то я сейчас заплачу! Я его очень сильно обидела. Моя душа уже так затвердела, такие узлы завязались в ней, что развязать их мне в одиночку просто не под силу. Мне нужна близкая душа, чтобы я могла выплеснуть все муки и сомнения. Где она? С Богом – мерилом совести нашей – я разговаривать не умею. Не научена. Наследие коммунистов! Однажды видела сон: какой-то мужчина, как будто Бог, человек с иконы, которого я спрашиваю: я так устала, почему он молодых берёт, а меня нет? А Он мне отвечает: «Значит, не все грехи искупила здесь». Ань, оставляя наших предыдущих, мы же их обижаем? Может, я такая растленная, но вроде нет. Мне Вика Некрасов говорил, что не такая уж я плохая и даже хороший товарищ. Это когда мы провожали его навсегда в Париж. (Виктор Некрасов – писатель, участник Сталинградской битвы. – А. С.-Ш.)

К Некрасову Евтушенко вас не ревновал?

- В Вику можно было влюбиться до потери сознания, он был такое очарование! Но все знали, что его это дело не интересует. Только толком никто не знал, почему. То ли ранен на фронте, то ли просто… Об этом речи никогда не было, его просто все любили. Я вам расскажу, в какую историю мы влипли в Ялте. Меня чуть не изнасиловали, а его едва не убили. Был день рождения Галича. Мы сидели за столом, и водки, как всегда, не хватило. Вика говорит: «Я иду за водкой. Идёшь со мной?» Пошли. Время – двенадцать ночи. У нас было на два пол-литра, по трёшке они тогда, кажется, стоили. Вика вошёл в ресторан, а я осталась ждать на лавочке. А я в новой французской юбочке, такой плиссированной, тогда так было модно. Его из ресторана выгнали, но одну бутылку дали. Он её тут же сел на лавке распивать. Потом говорит: «Ты сиди тихонечко, а я схожу в кусты». И тут мимо лавки шагают матросы, видят: девка с голыми ногами. Матросы мне: «Пойдём с нами на корабль». Я говорю: «Не одна я, ребята». «Да ладно, мы видели – с каким-то старым хреном! Пошли». Вика выходит из кустов, интересуется, что происходит. «Да вот мы девушку к себе зовём». (Мне уже было лет 35, но темно же). Вика радуется: «Ну что, пойдём на корабль?» Я говорю: «Нет, нас же ждут!» Но Вика настаивает…

Поднялись по трапу на какой-то маленький торговый кораблик. Без капитана. Компот, пол-литра и картошка. И вдруг я слышу, как один другому говорит: «Давай её в каюту тащи, а этому камень на шею – и за борт». Я негодую: «Ребята, вы что, с ума сошли?! Вы знаете, кто это? Это великий писатель Виктор Некрасов!» А они: «Заткнись, дура, Некрасов умер давно!» Нас спас капитан – пришёл вовремя. Юбка на мне была в клочья. Вышли. По горам еле допёрлись до Литфонда.

Финал был изумительный. Когда дошли, Вика заметил, что у меня юбка в клочья, и говорит: «Давай разойдёмся, чтоб никто не увидел, что мы вместе». Я помылась, переоделась и уехала оттуда – мне было стыдно смотреть на Вику, но я всё прощала ему, зная, какой это чистый и изумительный человек. Потом мы встретились уже в Коктебеле. В это время там был поэт Борис Слуцкий с женой Таней, и я оказалась с ними за одним столом. Это счастье находиться рядом с людьми, которые так любят друг друга.

Говорят, Слуцкий был довольно суровым человеком.

- Очень, да. Суровый и нежный. Как он Таню любил! Когда я её первый раз увидела, подумала: где он такую лахудру себе нашёл? Блондинка крашеная, кудряшки. Она до него тоже замужем была. До Коктебеля я её почти не знала. И вот идёт Слуцкий – и с ним просто красавица: каре, чёлка, каштановые волосы. Боря мне: «Ты что, Таню не узнаёшь?» Она, знаете, от любви красавицей стала. А как она входила в море! И какая умница! Она ему всё печатала, на него работала, когда была уже совсем больная. Она была какая-то святая. Когда мы хоронили урну с её прахом, Борис позвонил мне в пять утра и велел приехать в шесть. Я ещё тогда подумала, что дело неладно: он обычно такой деликатный и чтоб в пять утра… Он так бегал по кладбищу с этой урной... Так страдал! Потом говорили, что, дескать, Слуцкий тронулся умом из-за своего выступления против Пастернака, точнее, против «Доктора Живаго». Но Слуцкий действительно считал роман слабым. Он с ума сошёл, потому что Таня умерла. Нам о такой любви и мечтать-то нелепо.

Это почему же?

- Наверное, потому что мы сами плохие… Когда за мной начал ухаживать Вася Аксёнов, я, поддавшись его обаянию, согласилась поехать с ним в Коктебель. Но тут позвонил Слуцкий и спросил, не могла бы я сопроводить в Ялту уже больную Таню. А сам Борис приедет чуть позже. Я согласилась не раздумывая. Вася очень оскорбился: «Галя, если ты со мной не полетишь, то можешь меня потерять»… Я подумала и поняла, что мне нравится в нём не писатель, не красавец-мужчина, а врач-хирург. У меня помешательство было – выйти замуж за хирурга. Но когда он мне сказал, что я могу его потерять… Я не полетела, сразу сдала билет. И оказалось, что предрешила его судьбу. Билет на этот рейс купила другая женщина, жена кинооператора Романа Кармена – Майя… Вот она действительно боялась потерять Аксёнова. Несколько лет они открыто встречались. Он не разводился, Майя тоже, поскольку её знаменитый, но пожилой муж сильно болел, и было неприлично его бросать. Но он всё болел и болел… И Майя, уже не очень молодая, ушла от умирающего Кармена к жутко известному Аксёнову. Вскоре Кармен умер. Ему вообще с жёнами не везло. Хороших жён мало. Вот я. Одна западная знаменитость мне объяснила, почему у меня смерть была клиническая, а не окончательная. Значит, ещё не исправилась, значит, Он ещё со мной работает. Но я даже не могу Его узнать, когда Он проходит мимо. Не могу услышать, когда Он стучится в душу мою…

Вы как-то обмолвились, что 12 апреля в космосе побывал не только Гагарин, но и вы тоже.

- Это вторая клиническая смерть. Мне вырезали тогда всё, что можно. Перитонит был, рак. Ну да ладно. В час, когда Гагарин летел в космос, я летела куда-то на каталке. Впереди, в просвете, была видна тяжёлая дверь. Каталка об неё ударилась, но дверь не открылась. И я осталась жить.

Евтушенко сильно перепугался?

- Перепугался. Как все мужики: на минутку испугается, а потом поставит три литра молока на тумбочку или авоську с сырой курицей и говорит: «Ну, ты поправляйся, а я в теннис побегу играть».

Вы ведь часто ездили за кордон. Как Евтушенко общался с западными звёздами?

- Эпатировал. Помню, мы были на обеде у Эдварда Кеннеди. Принесли спагетти. А я так устала от их болтовни, задумалась что-то. Там была богемная мадам Вандербильт в серебряном платье из металлических кружков. Я голову поднимаю – у всех круглые глаза. Думаю – с чего бы это? Оказывается, Евтушенко свои спагетти съел и стал тянуть макароны из тарелки Кеннеди и вытащил у него почти всё. Потом в газетах написали, что русский медведь ел спагетти руками, какой, мол, он свободный… Евтушенко был очень доволен.

А Джон Кеннеди тогда ещё был жив?

- Нет. Мы к нему на могилу ездили. А вечером были у его вдовы Жаклин. Туда явилась жена Роберта Кеннеди, на последнем месяце беременности не то одиннадцатым, не то двенадцатым ребёнком. А Вандербильт была любовницей Роберта. И жена Роберта, вот с таким пузом, нас всех выгнала в пять минут. И мы перешли через дорогу к Жаклин. Я всё время рядом с Олей Андреевой держалась, внучкой Леонида Андреева. Мы с ней сидели на полу и над всеми хохотали. Жаклин мне не понравилась. Зато Жаклин и Женя очень понравились друг другу, они одинаково говорили о мире, о Толстом, о Вронском. А потом приехал любовник Жаклин, какой-то врач французский, очень милый, и нам снова пришлось уйти.

А правда, что вы дружили с Беллой Ахмадулиной, первой женой Евтушенко?

- Один раз даже вместе заночевали в милиции. Получилось смешно. Мы были в гостях у Лены Окаёмовой. За ней в это время Бродский ухаживал, а я была влюблена в Васю Аксёнова, у нас как бы роман. Иосиф куда-то спешил, а Вася отправился его провожать, заверив, что вернётся через пять минут. Его нет и нет. Мы пошли его искать, а Белка говорит: «Давай зайдём куда-нибудь». А куда? Всё уже закрыто. Пошли в «Националь». У меня были с собой доллары, и мы поднялись в зал для иностранцев на втором этаже. Выпили, конечно, и стали танцевать с финнами. Белке быстро это надоело, и она, полагая, что её все знают в лицо, царственно попросила метрдотеля проводить нас на улицу. Тот позвал каких-то, как мы решили, гаишников, они открывают дверь своей машины, говорят: «Пожалуйста». Я возражаю: «Нет-нет, мы на своей». Они: «На своей завтра, а сейчас на нашей»... И привезли нас в «полтинник» на Пушкинской, это на Дмитровке, 50-е отделение для проституток. Привозят нас и просят документы. Мы подаём паспорта. «Ой, Коль, ой, Вась, смотрите! Поймали двух жён одного известного поэта!» У Белки в паспорте развод, а у меня регистрация.

Мы быстро начали трезветь. Я говорю: «Давайте мы домой пойдём, у меня ребёнок маленький…» А у меня Петька четырёхмесячный, с ним Евгения Самойловна сидит, Алёши Симонова мать. Главный почти согласился, но тут я вдруг увидела портрет Дзержинского, а это моё больное место. Я говорю: «А вот на этого вашего я сейчас ка-ак плюну!» Так мы с Белкой и просидели там до утра. Оказывается, Аксёнов нас искал по всем отделениям. Но ему и в голову не пришло заглянуть в «полтинник».

Второй раз я пострадала за Прагу. В отделении, куда я по-глупому попала, напившись из-за вторжения наших танков, держала пламенную речь по Чехословакии. Милиционеры настолько обалдели от этого выступления, что решили меня отпустить. Но там я неожиданно плюнула в Ленина, и меня всё-таки увезли в вытрезвитель. Правда, кто-то оттуда забрал.

Но ведь ваши гражданские поступки не ограничивались речами в милиции?

- Возможно. Был такой певец Жак Брель, потрясающий мужик, у него был концерт в Москве, кажется, в 65 году. Мы с ним подружились. Сидим как-то большой компанией в ресторане, и он вдруг говорит: «Я увидел ваши глаза ещё в Париже. Только вам за всем этим столом могу доверить то, что хочу сделать. Я оставлю 30 тысяч рублей, весь русский гонорар, отдайте тем, кому сочтёте нужным». «Конечно, – отвечаю, – с радостью. Я вам даже сейчас скажу, кому отдам. Мандельштам Надежде Яковлевне, потому что сейчас ей собирают деньги на квартиру; Марье Степановне Волошиной в Коктебель, а остальные деньги разделю: художникам Олегу Целкову и Юрию Васильеву и скульптору Эрнсту Неизвестному».

И вот я пришла к Надежде Яковлевне. Она мне казалась большой-большой, а на самом деле была маленькая, сухонькая. Пишущая машинка стояла у неё на животе... Она вдруг спрашивает: «У тебя есть любовник?.. Нет?.. Надо, надо женщине любовника». Я ей отвечаю: «Мне трудно. Нужно самой придумывать, додумывать этого человека. Потому что без додумки какое-то дерьмо всё… Не люблю я их». Мне действительно, чтобы влюбиться, нужно было находиться как можно дальше от «объекта».

Была история, когда австрийский режиссёр Максимилиан Шелл предложил мне бежать с ним в Швейцарию. Сейчас, говорит, повернём налево, и будет три счастливых дня. Он бежал от шахини, шах её выгнал, потому что у неё не было детей. Я хотела сказать, что у меня тоже не будет детей… Но подумала: ну, свернём мы, и что я с тобой буду делать?

Помню, был один француз, журналист. Увидела его и потом десять лет ходила влюблённой. Когда же наконец приехала к нему в Париж, поняла, что срочно нужно бежать. Другой был итальянцем, очень хорошим врачом-дантистом. Любил рассказывать, что только двоим из России он сделал зубы – Косыгину и мне. Ухаживал просто умопомрачительно: подарил платье из тончайшей каракульчи, отороченное шиншиллой. Со шлейфом. Шлейф пришлось за мной таскать самому, потому что денег на такси ему было жалко. В этом платье мы посетили «Ла Скала», где увидели «Венецианского купца». По-моему, опера не очень… А потом я не могла отмыться: всё тело, кроме лица, рук и ног, было чёрным. Это платье, оказывается, было как муляж, для манекена. Его носить было нельзя.

Галя, но ведь среди хороших людей бывают и мужчины!

- Есть мужчины, которых нельзя предавать. Это Андрей Дмитриевич Сахаров и поэт Борис Слуцкий. Лично мне такие не попадались.

Вы ведь с четой Сахаровых дружили?

- С Люсей (Еленой Боннэр) мы познакомились задолго до Сахарова. Мы с ней вроде как дальняя родня. Я вычитала это в старинной книге. Поэтому и характер похож, и жуткие обе стервы. Люся, конечно, та ещё штучка. Мы страшно ругались, и я ей много правды говорила, но мне она прощала. Однажды она сказала: «В нашей стране сплошное дерьмо». А я ей: «Но ты же сама соучастница этого говна, зачем брала у Чубайса 2000 долларов?» Она кричит: «Он мне их сам вручил, я ему потом их отправила!» Так брать не надо!..

Андрей Дмитриевич Люсю обожал. Он любил её так же, как первую жену Клаву, которая умерла от рака… Однажды я послала Сахарову книгу «Чаадаев» и написала: «Вы – мой Чаадаев». А потом заказала ночную рубашку – он очень любил спать в ночных рубашках – красную, с тесьмой, и подарила ему на день рождения. Он прислал в ответ «спасибо» в стихах. Вы бы видели, как он ел, это же потрясающе! Еду готовил сам. Ел только горячее. Утром начиналась жарка: творог на сковородке, селёдка рядом, свёкла и что-нибудь ещё. А вообще к еде он был абсолютно равнодушен. Когда они жили у меня в Эстонии (в то время у меня гостила еще Майя Луговская, вдова поэта Владимира Луговского), то обед готовила Майя. А Сахаров мыл посуду на колодце. Уверял, что мытьё посуды даёт ему возможность сосредоточиться.

Ваши общие интересы ограничивались только милым досугом?

- Как-то слышу по радио «Свобода», кажется, что Сахаров лежит в голодовке без воды. А Люся в это время уехала получать его премию. Я звоню и говорю: «Андрей Дмитриевич, я привезу вам воды». Он отказался: «У меня уже есть, спасибо». А голос еле-еле. И тут меня осенило! В записных книжках Евтушенко на букву «А» всегда стоял номер «А. Ю. В.» – Андропова Юрия Владимировича. Ну, я выпила 100 граммов коньяку, набираю тот номер и кричу: «Суки! Вы долго будете издеваться над Сахаровым?!» Бросила трубку и стала ждать звонка. Нет звонка. Ну, думаю, значит скоро приедут. Петьку уложила спать, собрала все записные книжки Евгения Александровича с этим номером и выдрала первые страницы... Никто не приехал. А на следующий день получаю приглашение в ОВИР. Меня очень долго не пускали во Францию. А тут вручают загранпаспорт: «Вот ваше разрешение, езжайте в Париж».

Говорят, в вас был влюблён Фидель Кастро.

- А ещё мне говорили, что в меня влюблён Андропов. Но я Андропова никогда не видела. Да и Кастро меня ни разу не видел. Это трепотня…

А Артур Миллер?

- Миллер был. Он прислал мне письмо, звал в Америку. Наверное, надо было ехать…

Поближе к Евтушенко?

- Что вы несёте? Я его терпеть не могу. Евтушенко всем говорил, что я его так люблю, что порезала себе все вены, и он меня еле спас, но это враньё, могу эти вены показать – все на месте. (Есть фото, где Галя с перебинтованными руками. – А. С.-Ш.)

Когда не стало Елены Боннэр, Галя совсем замкнулась. Однажды она спросила, знаю ли я, как отказаться от домашнего телефона: «Он мне больше не нужен – мне уже никто не звонит». Ко мне в гости в Переделкино она приезжать категорически отказывалась, хотя шофёр Евгения Александровича был всегда в её распоряжении. На все мои приглашения вспыхивала: «Не хочу! Никогда! Ни за что!.. Не могу». Ей было невыносимо даже представить, что она снова идёт по улочкам писательского городка. Городка, который она когда-то покорила своей строптивой красотой. Мимо дома Пастернака, где жили её друзья: Стас Нейгауз, Лёня с Наташей, сын и сноха Бориса Пастернака, мимо музея Булата Окуджавы, мимо Андрея Вознесенского, мимо Володи Соколова, и особенно – мимо дома-музея совершенно, слава богу, живого Евтушенко. Мимо… своей жизни.

фото:PERSONA STARS; ВАЛЕНТИН МАСТЮКОВ/ИТАР-ТАСС; из архива автора

Похожие публикации

  • Принудительное обаяние Олега Янковского
    Принудительное обаяние Олега Янковского
    Режиссер Сергей Соловьёв на протяжении долгих лет очень близко общался с Олегом Янковским и Александром Абдуловым. Но стоит заикнуться «Дружили?..» - как у него каменеет лицо: «Такого ничего не было. Но… было ужасно надежное ощущение того, что Олег – свой. Это даже дороже, чем друг. Понятие друг хранит этакий пафосный задор: как, обидели моего друга?! Это невозможно представить в наших отношениях. Просто были свои»
  • Поэты и предметы
    Поэты и предметы
    Евгений Рейн − о дважды Нобелевском галстуке Пастернака, о перстне Нестора Махно, о парике Иосифа Бродского, портрете Анны Ахматовой и многом другом…
  • Юрий Башмет
    Юрий Башмет
    У художника Ренуара была следующая жизненная философия. «Я, − говорил он про себя, − как пробка в воде». Имел в виду: несёт по течению – и пусть несёт, прибило к берегу − значит, так надо, потому что, куда нужно, обязательно и так вынесет. Вот и Башмет всё время повторяет: все его удачи в жизни дело случая. Всё складывалось само собой. Но что-то же помогало ему рано или поздно оказываться в выигрыше. Так что же помогло?