Юрий Яковлев, аристократ духа

Автор: Диляра Тасбулатова

Юрий Яковлев, прославившийся благодаря комедиям Рязанова и Гайдая, сетовал, что в театре у него есть роли и посложнее, но о них меньше знают, если вообще знают. К тому же он считал, что заблудился в эпохах, родившись слишком поздно.

Аристократ без родословной

…Что правда, то правда: не аристократ по рождению (хотя и из интеллигентной семьи) Яковлев, пожалуй, был единственным аристократом советского кино – по сравнению с ним другие выглядели ряжеными. Ну, за редкими исключениями: у нас ведь, как издевался Жванецкий, «хамство и грубость в Сибири как раз получается ничего, а образование в Петербурге ну никак не идет».

…Яковлев, конечно, актер такого диапазона, что сыграет вам и хамство, хоть в Сибири, хоть в Москве (вспомните его домоуправа Буншу в «Иване Васильевиче»), но вот аристократы у него получались так, что про этого Буншу вы тут же забывали, как и про какого-нибудь секретаря райкома, бывали у него и такие роли. Известное дело, что «панталоны, фрак, жилет - всех этих слов на русском нет», хотя в начале  XIX века еще Стендаль заметил, достигнув России с армией Наполеона, московский высший свет был самым что ни на есть блестящим, даже на фоне парижского.

Яковлев, родом из разночинцев, в этот свет легко бы вписался, как вписался во фрак бывший циркач Берт Ланкастер, князь Салина в «Леопарде» Висконти, да и Ален Делон, сыгравший его племянника, родовитого Танкреди. Делон, все детство проведя в приютах, переживал – какой, мол, из меня князь? – на что Висконти, наследник знаменитой династии, отвечал, что ему лучше знать, кто тут князь, а кто так, забрел на огонек. То же самое было и с Хельмутом Бергером, которого Висконти вытащил из какой-то грязной пивной, и сыгравшем короля-декадента Людвига.   

…Интересно, что как раз Яковлев таких вопросов никогда не задавал – в жизни не слишком уверенный в себе (он сам говорил, что робок до чрезвычайности), по поводу фрака, манер, привычек самого что ни на есть высшего света, почему-то свойственных ему от рождения, никогда не сомневался. Как раз в образах партфункционеров он был гораздо менее убедителен, другой типаж и темперамент, не Ульянов же. Какой-то, в общем, не советский, не наш человек, пришлый. Причем из другого времени – чувствую, вот странно, говорил он, что родился я где-то в середине XIX века, прямо переселение душ, не иначе.

Всё это весьма странно – отечественные реалии после 1917-го кого хочешь «осоветят», хоть как сопротивляйся: одна аристократка, я где-то читала, после отсидки в сталинских лагерях материлась как сапожник и вела себя хуже уголовницы, сладу с ней не было. Яковлев лагерей, слава богу, не удостоился, да и по возрасту, наверно, не совпал бы (он 1928 года рождения), хотя всякое бывало – когда усатый наконец почил, ему уже было 25, то есть при определенном раскладе успел бы хлебнуть, кто-то ведь и в 1952-м загремел. Правда, чтобы усвоить наши ухватки и лагерей не надобно, сами понимаете.

Главная роль

…Блеснул он, кстати, в первый раз – да так, что был замечен и отмечен, - как раз в роли князя, хотя князь этот был условный, нищий и больной, с детской фамилией Мышкин, «Идиот» то есть. Разве что титул остался, да нищенская котомка со сменой белья.

Певец колхозов Пырьев давно замыслил поставить именно этот роман, написав сценарий за десять лет до постановки - Достоевский был запрещен вплоть до хрущевской оттепели, и мечта известного режиссера могла бы так и остаться мечтой. Потом, когда Достоевского разрешили, начались другие трудности – с главными героями, Мышкиным и Настасьей Филипповной, никто не подходил, ну вот просто никак, хоть ты тресни. Настасью Филипповну вообще-то всегда было трудно отыскать, хоть у нас, хоть в Европе – там ведь редкая красота должна была сочетаться с «колоритностью» (как говорит о ней Тоцкий – «колоритная женщина»), трагизмом, бравадой и ухарством, характер вполне себе русский, не без толики безумия; не говоря уже о князе, который неизвестно откуда явился, то ли из фантазий великого писателя, то ли как князь тьмы, то ли спаситель, то ли искуситель, черт его знает. Или ладно - Бог.

Эта тема – его явления на авансцену романа как начала разрушающего, - в фильме, правда, не заявлена, Пырьев искал нечто иное, невинность и христианское всепрощение, ангела во плоти, и никак не мог найти. Помогли пробы к «Сорок первому», в которых участвовал и Яковлев (Чухрай, как известно, выбрал Олега Стриженова) – Пырьев в качестве директора «Мосфильма» на пробах присутствовал и Яковлева запомнил. Позже он признавался, что, если бы не этот молодой человек с глазами, извините за пошлость, подраненной лани, он вообще бы отказался снимать. Других претендентов даже не рассматривали, после первых же проб утвердили Яковлева; а вот Настасью Филипповну заменили, хотя актриса Евгения Козырева, черноглазая, как она и описана в романе, и довольно-таки эффектная (хотя, конечно, до отъявленной красавицы явно недотягивала) уже успела сняться во многих сценах. Для Юлии Борисовой, звезды театра Вахтангова, это был дебют в кино, Яковлев уже успел кое-что сыграть в кино, менее, правда, значительное, и вот тут они, что называется, спелись.

Его исполнение, тончайшее как кружево, и ее – размашистое, по-театральному яркое, даже, как полагают иные, избыточное, стало подлинным явлением, открытием в новом прочтении романа. Тяжелый грим и мхатовские интонации окружения главных героев (Венецианский фестиваль потому и не включил фильм в свой конкурс, из-за его театральности) контрастировали с игрой Яковлева, который работал как бы вопреки общей тяжеловесности, даже некоторой вульгарности, пестроты и претенциозности, слишком яркого колорита и купеческой роскоши интерьеров. Борисова, формально вписываясь в эту разлюли-малину, тоже играла «поверх барьеров», выделяясь, помимо мастерства и незаурядного темперамента, особой, «достоевской» интонацией. Настолько, что постепенно начинаешь верить, что она и есть та самая редкостная красавица: на самом деле Борисова и хороша собой, и аристократична, но все же не столь ослепительна, как описано у Достоевского, - словом, все же не такая, чтобы сходу остолбенеть. Этот старомодный по стилю фильм (Глеб Панфилов так и сказал - как, мол, можно такое снимать во времена кинематографа оттепели с его интонационной естественностью и современным киноязыком) до сих пор впечатляет – впечатлил и тогда, собрав аудиторию в 30 млн. зрителей. Хотя, казалось бы, что нашему простецкому нищему зрителю Гекуба, то бишь метания дамочки, гневающейся, что ее хотят подороже продать?

Как ни странно, контраст между демонстративной театральностью Борисовой, этим ее демоническим хохотом, внезапной сменой настроений, истерикой и прочими атрибутами «жестокого романса», - и современной игрой Яковлева, особенно на крупных планах показавшего высочайший класс мирового уровня, как раз и породил эффект разорвавшейся бомбы.

До такой степени, что многих фильм – как, например, композитора Дашкевича, - буквально «перевернул»: да и меня грешным делом тоже, не далее как вчера пересмотрела, списав «вульгарность» и старомодность на особую манеру. Неестественность и определенная взвинченность, преувеличенность эмоций и в романе присутствуют: тут Пырьев как раз поймал верный тон, причем не мешая Яковлеву играть по-своему, в ином регистре. «Я вас уважаю, это вы мне честь окажете, а не я вам», - говорит он Настасье Филипповне, некогда жертве педофила, а ныне страдающей от того, что она – предмет торга, вещь, а не человек, навеки опозоренная связью с Тоцким. И вот тут-то все застывают – причем не только хор вульгарных прихлебателей, и рогожинская шайка в том числе, но и зрители: в прекрасных глазах князя так и светится христианская, братская любовь к «падшей», которую даже шут Фердыщенко не возьмет замуж.  

«Прощайте, князь, первый раз человека вижу», - скажет ему Настасья Филипповна, убежав с Рогожиным, а перед своим намеренным падением («На улицу пойду, уличная я!» - кричит она) в грязь со злобным дикарем, одержимым какой-то сатанинской страстью к ней, с криком «не подходи!» швыряет деньги в камин. И все как один смотрят, завороженные, как постепенно обгорают газеты, в которые завернуты сто тысяч (а ведь это, между прочим, более миллиона долларов в нынешнем исчислении) – сумма, согласитесь, действительно впечатляющая. И только князь смотрит не на горящие купюры, а на Настасью Филипповну – и не потому, что восхищен ее широтой и лихостью, размахом и масштабом ее личности, а потому, что сочувствует ей, страдающей, униженной и оскорбленной, в ответ унижающей Ганю Иволгина, согласившегося на «позорный» брак с ней ради денег.

Крупные планы Яковлева, которого – это заметно - Пырьев вынуждает слегка переигрывать, акцентировать, а он в свою очередь, что тоже заметно, изо всех сил избегает мелодраматичности и оперности, - еще одно достижение фильма. То, ради чего стоит пересмотреть эту старую экранизацию, где Яковлев – один из лучших, если не лучший, князь Мышкин среди множества интерпретаций этого романа. Недаром говорят, что это его высшее актерское достижение.

Парадоксов друг

Князь Мышкин, пожалуй, единственный «блаженный» в послужном списке этого актера, другие аристократы, которых ему удалось сыграть, как раз ему противоположны.

Лорд Генри, например, в старом телеспектакле «Портрет Дориана Грея» - слегка натужном, подробном, замедленном и скучноватом (если бы не мистический сюжет, его бы и не заметили). Никакой «божественной» красотой артист Бабятинский, симпатичный молодой человек европейской наружности в роли Дориана, не обладал – даром, что ему расточают комплименты, что он, дескать, совершенен как статуя. Не Тадзио, в общем, чья внешность в фильме Висконти мистическим образом в точности совпадает с описанием Томаса Манна – не лицо, а лик, где прелесть ранней юности источает дух античного идеала красоты и одновременно пустоты еще не определившегося в жизни подростка, бессмысленного андрогинного ангела. То же самое можно было бы сказать и о Дориане, уже, правда, двадцатилетнем, но все еще малоопытном, инфантильном гедонисте, которому предстоит встреча со своим искусителем, эдаким Мефистофелем в обличье циника-аристократа, так и сыплющего афоризмами и парадоксами. Элегантного, как могут быть элегантны только англосаксы, причем и сейчас, в наши демократические времена (даже французы порой недотягивают), холодного сноба, на котором смокинг или визитка сидят как влитые.

Скажите на милость – видите ли вы хотя бы одного актера из нашей братии, кто мог бы изобразить это своеобразное произведение искусства, лорда Генри во всем великолепии его светского лоска, знаменитого английского остроумия - что называется, разящего? Таких, разумеется, нет – если бы не Яковлев, эту тягомотину, старый телеспектакль, снятый не самым выдающимся режиссером, смотреть было бы невозможно. Возьмем, например, язык: при всей развитости и интонационном богатстве русского парадоксы Уайльда, переведенные с английского, слышатся упрощенно, слегка моралистически: английский культурнее, старше, «опытнее». Здесь нужно нечто особенное, чтобы транспонировать эту декадентскую игру ума – и Яковлев (клянусь, я не преувеличиваю в порыве юбилейного пиетета, сами можете убедиться) это делает столь блистательно, что просто диву даешься. Не понимаю, чья это школа? Вахтанговская? Положим, да. Но разве там еще и учат придавать русской фразе иноземную отточенность, интонационно столь богатую, что начинаешь верить в переселение душ?

Кстати, Яковлев и в жизни так говорит: в юности, во время гастролей театра Вахтангова в Алма-Ате, я как-то сподобилась взять у него интервью, в номере отеля, где остановились вахтанговцы. Такие интонации я слышала разве что в Париже, от русских эмигрантов первой волны - со сложными модуляциями, разнообразием смены регистров и пр. Или на пленке, где записан голос Льва Толстого, раньше и говорили по-другому. В общем, голос Яковлева – будь он даже не красавцем, а уродом, - отдельная симфония или, скажем, инвенция Баха, где каждая рука играет свою тему, замучаешься разучивать.

Ведь язык, и английский в том числе, тоже упрощается – кстати говоря, театральный режиссер Коляда мастерски использует русский как новый язык улицы, и ради комического эффекта в том числе. Но, повторюсь, говорить по-русски будто по-английски - сродни какому-то волшебству. Ни Бабятинский, ни даже прекрасный актер Лазарев-старший, сыгравший художника Бэзила, написавшего злополучный портрет Дориана Грея, таким даром не обладали. Лоск здесь присущ исключительно Яковлеву, как и внешняя элегантность, высокий, почти гигантский рост, стройность и прочие атрибуты – обладая славянской антропологией, мягкими чертами лица, Яковлев все равно перевоплощается именно что в англичанина, причем декадента викторианской эпохи, гедониста и ницшеанца, ниспровергателя основ, имморалиста и циника.

Любимая роль

Более мягкий вариант добродушного барского цинизма он продемонстрирует в «Анне Карениной» (лучшего Стивы Облонского тоже еще поискать) и Панаурова, зятя Лаптева, главного героя любшинской экранизации чеховской повести «Три года». Оба они – тоже гедонисты, но никакие не «декаденты», ни в коем случае не «ниспровергатели» и не имморалисты, а если и да, то на российский помещичий манер, попросту говоря – бабники. У Панаурова вообще есть вторая семья, невенчанная жена и две девочки, рожденные вне брака, хотя с сестрой Лаптева он так и не развелся, и она, зная обо всем, очень страдает. Не прочь он закрутить и с молодой женой Лаптева – циник, но относительно безвредный, таких и по сей день несть числа, хотя феминистки не дремлют. Со скандала в благородном семействе Облонских роман Толстого, собственно, и начинается, кроме того, Стива - отчаянный должник, миллионы должен, а ему хоть бы хны. Кстати, это любимая роль самого Яковлева, сетовавшего, что его Ипполита или царя Ивана помнят больше.  

Панауров же, появляющийся в фильме Любшина ненадолго, чем-то напоминает Гурова из «Дамы с собачкой» - только Гурова до встречи с Анной Сергеевной, еще не пораженного, выражаясь языком романтиков, как громом, любовью всей своей жизни. Обычный сластолюбивый барин, вовсе не инфернальный, как лорд Генри, а «так как-то», как говаривал Хлестаков, якобы цитируя «своего приятеля» Пушкина.  

Победил Евстигнеева

Ну и, конечно, царь Иван Васильевич по прозвищу Грозный в искрометной комедии Гайдая, чья царственность то и дело профанируется его двойником, управдомом Буншей, мелким стукачом и советским обывателем: вот где Яковлев демонстрирует вахтанговский блеск, легко переходя из одной ипостаси в другую.

Эту способность мгновенно раздваиваться он продемонстрировал и на кинопробах, поразив присутствующих. Вообще-то изначально на эту роль прочили Юрия Никулина, под него и сценарий писали, но Никулин почему-то наотрез отказался, замахал руками. И хотя он часто отказывался, и от Лопатина в «Двадцати днях без войны», лучшей своей роли, в том числе, позже сменив гнев на милость, тут Юрия Владимировича почему-то перемкнуло: нет и всё, хоть режьте. Говорят, прочитав сценарий (мастерский, написанный Гайдаем в соавторстве с талантливейшим Владленом Бахновым, который смог осовременить пьесу Булгакова), не верил, что фильм вообще выпустят, и не хотел тратить время.

Гайдай схватился за голову – на столь ответственного персонажа, на котором, в дуэте с жуликом Жоржем Милославским, комедия, собственно, и должна была держаться, кого только ни перепробовали, начиная от самого Евстигнеева, абсолютного гения, и заканчивая Евгением Лебедевым, тоже не последним исполнителем, звездой БДТ. Пробовался и Вицин (показавшийся недостаточно величественным, что, в общем, правда, к нему навеки пристала маска Труса), и даже Этуш, который получил, как вы знаете, роль Шпака. Лебедев, отлично изображавший грозного самодержца, был неубедительным в роли Бунши, и даже, о ужас, Евстигнеев не потянул (!). Может, просто внешне не подошел, я проб не видела, не знаю. Яковлев шел прицепом, у него такое случалось - и он не «звездил», не обижался, что идет последним, как и в «Иронии судьбы», где роль Ипполита вначале предназначалась Басилашвили, который не смог сниматься из-за личных проблем, внезапной смерти отца. Перешибить самого Евстигнеева, который мог буквально всё и даже более того, - это, господа, дорогого стоит.

Затем начались мучения с Милославским - тоже долго перебирали, пока не поняли, что лучше Куравлева вряд ли сыщешь: а ведь худсовет отверг даже Андрея Миронова (тактично пишут, что дуэт с Яковлевым у них не сложился – что там было на самом деле, не знаю). Мучились и с женскими образами, хотя они там чисто номинальные, погоды не сделали бы. Читая об этом, начинаешь понимать, каким перфекционистом был Гайдай – как выяснилось, оно того стоило: фильм стал лидером проката 1973 года, 60 млн. зрителей (!). Какие-то запредельные цифры, поражающие воображение, сейчас в кинозале мы иногда сидим вдвоем.

Хотя цензура и здесь погуляла – но все же не так варварски, как в «Бриллиантовой руке», там было внесено около ста (!) поправок, не знаю, как Гайдай не сошел с ума или не слег с инфарктом.

Иван Васильевич, что в собольей шубе и алмазах, что в спортивных трениках, высоченный, величественный, громогласный, - и управдом Бунша, зощенковский пошляк пошляком: вот это амплитуда, бесконечный диапазон вахтанговского метода, объединяющего в себе Станиславского и Мейерхольда. Даже нечто большее, чем Станиславский, новое (так и Брехт считал, посмотрев спектакли Вахтангова) – школа, как нельзя лучше соответствующая темпераменту Яковлева. Странно, что сам он ценил свои комедийные роли меньше, чем лирические – может, потому, что с его даром они давались ему, как говорится, в полпинка? Во всяком случае я нигде не читала, как он готовится к роли, мучается, страдает, кропотливо ищет ее зерно, хотя, возможно, Яковлев был просто скрытным. Похоже на то – сам он рассказывал, что стеснителен и робок, тусовки не любит и не то чтобы недоверчив, но и не откровенен. Сокровенный человек – прямо как комик Тото, в жизни аристократичный и сдержанный (он и на самом деле был аристократом по рождению), на площадке же обожающий валять дурака.

В «Иване Васильевиче», мне кажется, он подспудно донес мысль Гайдая об измельчании власти (хотя садист Иван Грозный, конечно, не пример для подражания, но здесь-то он условный, шутейный, карнавальный) - от царя до управдома, героя нашего времени. Вместо инферно – обыватель, волею судеб случайно получивший неограниченные полномочия и мигом задуривший: глупый, самодовольный, ничтожный, действующий по указке мелкого жулика. Чем не пародия на брежневское окружение, всё сплошь из низов, выдвиженцев из сословия победившего пролетариата? Вот почему тонкий Никулин отказался сниматься, поняв, в чем там дело и где собака зарыта: слава богу, цензура этого не заметила, фильм состоялся. Видимо, пьесу Булгакова потому в свое время и запретили.

Случайный Ипполит

…Выше я уже писала, что Яковлев не особо ценил свои комедийные достижения, сетуя, что его актерский имидж в глазах публики сложился из Ипполита и царя Ивана. В молодости, правда, ему все же неслось вслед: смотри, идиот пошел, ну а позже все визжали – ой, Ипполит! Или – ой, Иван Васильич, надо же! 

Хотя и Ипполит ему достался, как выяснилось, чисто случайно, как и слава, ему сопутствующая, Яковлев не то чтобы торжествовал, больше удивлялся:

«Я в эту историю абсолютно случайно влип, и на всю жизнь… Я совершенно не предполагал, что эпизодная роль Ипполита будет иметь такой успех… Я этот фильм уже не могу смотреть. Правда, иногда натыкаюсь на него, когда телевизор смотрю, но тут же выключаю или минутки две посмотрю и все… Мое отношение к Ипполиту – это из области тщеславия. Когда картина прошла на Новый год, мне просто нельзя было дойти от дома до театра. Это, конечно, было приятно, чего там говорить. Но дело в том, что у меня есть гораздо более интересные и глубокие роли, мимо которых просто проходят. Тот же Стива Облонский. Никто его не знает. А это одна из моих любимых ролей, я обожаю этого человека. Мы – родственные души».

Рязанов же поражался благородству Яковлева: 

«Надо сказать, что Юра поступил так, как вообще мало кто бы поступил… С его стороны не было никаких амбиций, никаких разговоров. Он пришел, померил костюмы, пошитые на Басилашвили. Они пришлись ему тютелька в тютельку, у них один размер. И Юра на следующий день начал сниматься…».

…Честно говоря, я не знаю, чем уж так Стива сложнее Ипполита: он все же не Анна, не Вронский, не Каренин и даже не Лёвин, пусть и несколько схематичный; обычный бонвиван, изменщик коварный, не без пошловатости. Ипполит все же чуток сложнее, хотя Брагинский - не Толстой. Расчетливый трус или, как сейчас говорят, стихийный «мизогин», въедливый эгоцентрик, ни разу не подумавший,  каково его любимой женщине. Серьезный и «положительный», якобы надежный (а что десять лет не женится, чего ждет?), на самом же деле мелкий тиран и ревнивец, привыкший все держать под контролем – такие, как правило, и попадаются на удочку собственной самоуверенности. Довольно сложная роль, где этот самодур превращается в жертву, в свое время не оценив Надю и потеряв ее навсегда. Это его купание в пальто (говорят, на студии как раз в этот момент не было горячей воды, так что Яковлев в этом своем ватном пальто еще и промок до нитки, чуть не простыл), его жалкий вид брошенного   еще недавно хозяина положения – просто замечательно, разве нет? 

Да и вся картина, хоть и говорят, что уже приелась от частого повторения, - невозможно обаятельная, тем более герои там, чуть ли не в первый раз в нашем кино, - интеллигенты. Врач и учительница, а не рабочий и колхозница, как еще недавно было принято, а смотрела вся страна, особенно в семидесятые-восьмидесятые, когда фильм был в новинку.

Голос

Яковлев и на сцене делал чудеса, кого только не переиграв и прослужив в театре Вахтангова более полувека. У него одна запись в трудовой книжке – если не считать помощника механика в гараже, когда он был еще подростком. Блистал он в пьесах Шекспира, Гауптмана, Чехова, Толстого, Метерлинка и пр., всякий раз играя с театральным блеском и наделяя персонажей своим необыкновенным голосом, одним из лучших голосов - если не лучшим - русской сцены.

У всякого выдающегося актера есть свой набор инструментов, начиная от пластики и кончая тембром. У Яковлева было и то, и другое, и третье, но именно голос стал его разящим оружием – не припомню более чарующего тембра, нежели у него, не говоря уже о соразмерности, чувстве стиля и особой манере владения им, позволяющей ее обладателю расширить свой репертуар до бесконечности. Больше, конечно в театре, чем в кино – я уже не раз писала, что отечественный кинематограф все же был провинциальным. Родись он где-нибудь в Америке или Европе, его гонорары зашкаливали бы, да и сыграл бы он значительно больше, чем ему удалось. Да и известность его простиралась бы гораздо дальше родных пенатов – он ведь наш отечественный Лоуренс Оливье, последний аристократ в пролетарской стране. 

фото: Советский экран/FOTODOM; kinopoisk.ru