Путник из страны «Театр»

Автор: Наталья Дьячкова

Роберт Стуруа, художественный руководитель Театра имени Шота Руставели и главный режиссёр Et Cetera, – о том, как он раздарил свои дома, едва не продал работу Пикассо и заполучил футболку Марадоны, воспользовавшись служебным положением   

– Я очень люблю Москву. Когда работаю здесь, живу в квартире, которую мне предоставил театр Et Cetera. А когда надолго уезжаю – скучаю. Но мой дом – в Грузии, в Тбилиси. Я отдал его старшему сыну Георгию, а квартиру – младшему, Михаилу.

Дом у меня появился в 1981 году, после успехов зарубежных гастролей Театра Шота Руставели, когда я работал там худруком. Эдуард Шеварднадзе, первый секретарь ЦК КП Грузинской ССР, фактически мне его подарил.

Дом стоит прямо напротив церкви, и окна моей спальни как раз на неё и выходят. Мне так нравилось просыпаться под колокольный звон! Но перед тем, как подойти к окну, я всегда брюки надевал, потому что как в трусах выглядывать в окно с таким величественным видом?
А последние семь лет мы с женой живём в мастерской. Это такая одноэтажная пристройка к зданию Театра Руставели, с отдельным входом. Там есть большой репетиционный зал, спальня и кухня. Это очень удобно. Проснулся – и ты на работе.

Но если меня выгонят из театра (а такое уже бывало), мы снова окажемся на улице. Дети примут, конечно, но без особой радости…
 
Когда появился дом-подарок, я первым делом купил туда небольшой кабинетный рояль. Дело шло к развалу СССР, музыкальные школы уже спросом не пользовались, инструменты отдавали почти даром.
Азам игры на фортепьяно меня научила двоюродная бабушка, она была оперной певицей. Но терпения у меня хватило лишь на первый класс музыкальной школы, я заленился и бросил. Потом подростком увлёкся джазом и учился сам. И я хорошо играю, всё серьёзно. Партитуры пытаюсь даже читать. Было время, когда я каждое утро исполнял на рояле что-нибудь из Баха. А потом перестал. Родились внуки, и утром я не мог играть, потому что они ещё спали. И вечером снова не мог, потому что они уже спали. 

На рояле теперь учится играть моя внучка Елена, а я в Москве купил себе синтезатор, довольно дорогой, потому что у него нажим пальцев соответствует нажиму на фортепьяно. Но сейчас я опять без инструмента – у меня его забрал внук.

В нашей семье у всех тяга к музыке! Михаилу было года четыре, когда он заявил, что хочет играть на скрипке. Несколько месяцев настойчиво требовал скрипку. Мы с женой обегали все музыкальные магазины в Тбилиси и нашли-таки подходящую скрипочку для совсем маленьких. Купили.

Я уже всем рассказал, что у нас в семье растёт Паганини! А сын осмотрел инструмент и озадачил меня вопросом: «Пап, а где инструкция?» Он думал, что это игрушка такая и по инструкции он сможет на ней играть. Учиться не собирался! Он её так и не освоил, это в его планы не входило.

Фонарики

Когда развалился Советский Союз, наступил кризис. В 1992 году началась война Грузии с Абхазией. Помню, мы с женой уехали в Финляндию – я там ставил спектакль по Шекспиру – и отсутствовали четыре месяца. А когда вернулись, окунулись в новую реальность.

У меня была собака, французский бульдог Чико, очаровательный пёс. Жена его кормила только отварным мясом, давала молотую скорлупу для костей, витамины. Пока мы были в Финляндии, Чико жил с тёщей. И вот возвращаемся мы в Тбилиси, а в городе темно, в домах нет электричества. Перепуганные и ошеломлённые, поднимаемся на свой седьмой этаж. И уже на пятом слышим радостный лай Чико. Открывается дверь – на пороге тёща со свечой, собака бросается мне на грудь – и я вижу, что из пасти пса, который ничего, кроме отборного мяса, не ел, торчат макароны грязно-серого цвета. Именно в тот момент я понял, что жизнь изменилась и никогда не станет прежней.

А актёр Кахи Кавсадзе рассказывал, как в два часа ночи он проснулся от холода. Встал, надел тёплые носки, сапоги, пальто, шапку. Его жена испуганно спрашивает: «Кахи, ты куда собрался?» «Спать иду!» – отвечает. В квартирах было холодно и промозгло, а интеллигентные немолодые женщины продавали на рынке домашнюю утварь и книги, чтоб купить еды.

Но хотя всем было понятно, что произошла катастрофа, переход в нищету народ воспринял довольно легко. У меня, худрука, зарплата в театре составляла 1 доллар 80 центов.

Актёры получали и того меньше, на эти деньги невозможно было жить. Но я продолжал работать за границей, меня приглашали ставить спектакли. Звали в Лондон, можно было на год-два там остаться. Но я не мог! Как бы высокопарно это ни звучало, я не могу уехать в лучшую жизнь, пока в моей стране всё плохо. Я хочу дождаться, чтобы здесь стало хорошо. 

Есть такая латинская поговорка: «Когда говорят пушки, музы молчат». Она не подтвердилась.

Мы в театре работали, как одержимые. Незадолго до распада Союза в театр пришла большая группа молодых артистов. Когда началась вся эта катавасия, я в их глазах увидел такую тоску и безнадёгу… Они думали – ну кто будет ставить спектакли, когда нечего есть? И я позвал молодых режиссёров, сам много ставил, погрузился в работу и актёров втянул.

Когда много работаешь, реальность не кажется такой страшной. За семь-восемь военных лет мы сделали больше новых спектаклей, чем в мирное время.

Помню, играли премьеру «Добрый человек из Сезуана». Оставалось минут десять до конца спектакля, когда вдруг в зале погас свет. Директор куда-то позвонил, выяснилось, что света не будет. Объявили зрителям: «Мы вынуждены закончить спектакль, электричество в ближайшее время не дадут». Кто-то из зала крикнул: «А мы поможем!» Поскольку перебои с электричеством случались часто, люди ходили по городу с фонариками или свечками. Те, у кого были мощные фонари, пустили их по рукам вперёд. Зрители первых рядов направили их на сцену, и актёры доиграли в лучах фонарей. В слезах были все – и артисты, и зрители.
Искусство – всё-таки великая объединяющая сила, а особенно в трудные времена. 

Фруктовая водка

У меня были друзья – супруги-французы. Они театроведы, вместе с Жераром Филипом и Жаном Виларом основали Авиньонский театральный фестиваль. Приезжали в Грузию, в наш театр, бывали у меня в гостях. Я подарил им редкий альбом Нико Пиросмани – они были счастливы! Потом пригласили меня в Авиньон на театральный семинар. Разумеется, после семинара был банкет. И мы с Олегом Ефремовым там сильно напились. Он это любил, я тоже.

Обычно я пью только вино, но в тот раз смешал его с водкой. Водка оказалась фантастическая – фруктовая, из груш. Утром просыпаюсь и не понимаю, где нахожусь. Ничего не помню! Лежу на постели – стены без окон, только одно окно очень высоко, под потолком. Думаю – наверное, я что-то натворил и меня арестовали. Решил, что я в камере, в тюрьме.

Потом встал, подошёл к двери, а на ней листок, на котором написаны расценки за услуги. И тут до меня доходит, что я в гостиничном номере, куда меня, видимо, привели в бессознательном состоянии.

Рядом с кроватью обнаружил тубус, в который афиши заворачивают. Мне это не понравилось. Подумал – может, я его стянул? Потому что есть у меня такое – если вижу что-то интересное и «плохо лежит», то могу и взять. Книгу, к примеру, или пластинку.

Открыл тубус, там внутри – серая промышленная вата и свёрнутое что-то. Достаю, разворачиваю – это литография Пикассо, на ней его подпись и номер из серии «Художник и его натура».

Тут у меня руки затряслись! Не дай бог такое украсть! А потом нашёл в тубусе письмо, в котором супруги-театроведы сообщали, что дарят мне эту литографию.

Когда в Грузии было тяжёлое время, я позвонил в Тбилисский музей искусств и поинтересовался, за сколько могу продать им литографию Пикассо с его подписью. В музее растерялись – у них не было картин Пикассо! – и попросили перезвонить через два часа. А потом назвали такую цену, что я решил не продавать. Хотя, наверное, и не продал бы… Да и у музея, наверное, таких денег не было.

Колокольчик Сандро

После Октябрьской революции был в Театре Руставели главный режиссёр – Сандро Ахметели. Смелый, талантливый, ничего не боялся. В годы сталинских репрессий был арестован как враг народа. Его жену Тамару Цулукидзе, актрису, тоже обвинили и сослали. В 37-м году Ахметели расстреляли, Тамара узнала об этом уже в ссылке.

Перед расстрелом Сандро провезли на машине мимо театра, сказали: «Вот, посмотри на свой театр, ты видишь его в последний раз». Его вещи и рукописи было приказано уничтожить. Но один человек, простой рабочий сцены, сымитировал это аутодафе, спалив старые газеты, а вещи и записи Ахметели унёс домой и зашил в матрас.

Вдова Сандро в 55-м году вернулась в Тбилиси, и ей передали вещи и бумаги покойного мужа.

Когда мы отмечали 100-летний юбилей театра, пригласили её на празднование. Много было гостей: Любимов приехал, актёры, иностранцы. Тамара поднялась на сцену и сказала: «Я хочу подарить Роберту колокольчик. Сандро звонил в него, когда начинал репетицию и заканчивал её…» Я его взял, позвонил. Удивительно – человека нет, а звуки живы!

Помните, у Рабле в «Гаргантюа и Пантагрюэле» герои на границе Ледовитого океана услышали какие-то голоса, конское ржание, но, сколько ни озирались по сторонам, никого не увидели. Панург спросил: «Что это такое?» А Лоцман объяснил, что тут минувшей зимой произошло сражение. Слова и крики, звон оружия и конское ржание замёрзли в воздухе, а теперь, когда зима прошла, оттаяли и стали слышны. Вот и звуки этого колокольчика – привет от погибшего Сандро.

Застолье

Для чужестранцев грузинское застолье – что-то чудовищное. Когда по шесть – восемь часов за столом сидят мужчины, женщины, которые говорят и говорят без остановки одно и то же по кругу, – со стороны этого не понять.

Но это традиция, у неё корни есть. Ведь грузины не раз оказывались под игом римлян, персов, византийцев, арабов, турок. И я думаю, они так крепко держались друг за друга, потому что это была единственная возможность сберечь нацию, язык и песни. Они собирались не ради выпивки и не потому, что они народ болтливый и любят побездельничать. Нет!

Многие старинные грузинские песни сохранились как раз благодаря застолью. Мы не только много разговариваем и любим поесть и выпить, но и поём. Многоголосное пение на грузинском языке – очень сложное, но, если в семье хорошо поют, дети впитывают это рано.

В нашей семье никто не обладает этим талантом. Я, конечно, пытаюсь петь, я же грузин! Но у меня гнусный голос, я всем только мешаю. Между прочим, я сделал в театре десять оперных постановок и всегда удивлялся некоторому тугодумию певцов. И вот однажды на каком-то празднике я начал петь во весь голос. Друзья на меня смотрели с изумлением – пел я громко, самозабвенно и долго. А к концу почувствовал, что голова у меня закружилась и она какая-то пустая. Возникло ощущение, что я отупел. Правда. Тогда я понял, в чём причина странного тугодумия несчастных певцов. Когда поёшь, голова превращается в своеобразный резонатор и словно пустеет.

Крест

Я страшный транжира. Спускаю деньги на всякую ерунду, покупаю всё, что под руку попадётся. Мне интересно знакомиться с новыми дурацкими предметами.

Из Израиля зачем-то привёз машинку для выдавливания зубной пасты. Жена, когда мы путешествуем, на досмотре делает вид, что мы незнакомы. Ей стыдно! У меня много что напихано по карманам, начиная с точилки для ножей странного вида и заканчивая какими-то магнитиками.

Правда, у вещей есть одна особенность – они становятся частью твоей жизни. И тогда они не только память о людях, событиях, поездках. Они заменяют любимых иногда! Бывает, что какая-то вещь не на месте и ты теряешь покой, не можешь сосредоточиться, не можешь работать. Нельзя становиться рабом предметов, это нелепо!

Если мы слишком большое значение им придаём, они над нами посмеиваются. Я стараюсь к вещам не привязываться. Поскольку жизнь у меня кочевая, мне достаточно того, чтобы под рукой был ноутбук и телефон с выходом в Интернет.

И ещё со мной всегда крестик. Я ставил в Греции спектакль по трагедии Софокла «Царь Эдип», и мы репетировали прямо в античном театре. В том самом месте, где Гиппократ устроил первый санаторий. Там умиротворяющая аура, ты отдаляешься от суеты, медитируешь. Актёры хоть и не те греки, что жили во времена Эсхила и Софокла, но связь с античностью ощущалась. Они подарили мне крест, очень простой, из ниток. Его специально сплёл отшельник, который жил на острове в Эгейском море, в пещере, а когда умер, был причислен к лику святых.

Для меня этот крестик был очень дорогой и ценной вещью. Но однажды он потерялся. Я, конечно, не настолько суеверен, чтобы ждать несчастья, но всё равно переживал. Даже спросил об этом одного верующего человека. Тот ответил: «Даже если потеряешь свой крестильный крест, а уж тем более любой другой, ничего страшного в этом нет. Значит, так тому и быть. Забудь!» Он меня совершенно не успокоил, но я со своим крестиком внутренне попрощался. Сказал себе: «Ну сколько можно страдать? Хватит уже!» И тот вдруг нашёлся! Как ни странно – когда я успокоился. Обнаружил его дома, в шкафу, он прятался за вещами. С тех пор ношу его не снимая.

Футболка

У меня есть футболка с автографом Диего Марадоны. Футбольные болельщики, когда её видят, с ума сходят, просят продать за любые деньги. Но она мне самому нравится.

Я обожаю Аргентину и всё, что с ней связано. Поставил там шесть спектаклей и собираюсь ставить седьмой. В 2007 году в Буэнос-Айресе, в Национальном театре «Сан-Мартин» мы репетировали спектакль по пьесе Брехта «Карьера Артура Уи».

Один из актёров, участвовавших в массовке, оказался бойфрендом дочки Марадоны. Ну, я и воспользовался служебным положением! Попросил парня: «Сделай мне подарок! Пусть Марадона подпишет мне майку». А тот неожиданно привёз на премьеру самого Диего. По-моему, на сцену тогда никто не смотрел – только на футболиста в зале! А после спектакля Марадона подарил мне футболку, а на ней фломастером по-испански написано: «Роберто Стуруа и его ребятам! Диего Марадона», и на спине его номер – 10. Я оформил её в рамку и повесил на стену.
Я вообще-то человек щедрый, и это не хвастовство. Для меня большее удовольствие отдавать, чем хранить у себя.

Друзья говорят: «Я у тебя эту вещь не возьму, потому что она тебе дорога». А я отвечаю: «Если я тебе дарю то, что дорого, отрываю от сердца, значит, подарок имеет ценность. А если я тебе отдаю какую-то глупость, то, что мне не нужно, это уже не подарок, а ерунда».

Кисти и краски

Тонино Гуэрра рассказывал такую историю. В семнадцать лет он выпустил первый сборник стихов. Его за эти стихи сильно ругали, а знаменитый художник Моранди, наоборот, позвонил и пригласил к себе на виллу.
На лужайке перед домом Тонино заметил какие-то бугорки. Спросил, что это. «Кладбище кистей», – ответил Моранди. Он так любил свои кисти, что исписывал их до последнего волоска. И не мог выбросить, хоронил в земле, как друзей…

А я люблю актёров. Они – мои инструменты, мои кисти и краски. Пока мы вместе работаем – становимся друзьями. Хотя говорят, что так нельзя – режиссёр должен держать дистанцию. Но у меня почти все друзья – актёры. Они представители одного из лучших сортов человечества. Они свободные, хотя некоторым почему-то кажется, что безнравственные.

Я, например, считаю, что репетиция должна заканчиваться застольем, где возникают споры и обсуждения. Как-то в деревне один старик сказал мне: «Злые говорят на одном языке. У добрых – много разных языков. Оттого они никак не могут договориться».

Актёры – люди добрые и спорят постоянно. А если нет посиделок и разговоров за стаканом вина, они вянут и грустят. Я поэтому часть зарубежных гонораров всегда тратил на застолье с актёрами. В конце концов, откуда у артиста деньги? И они меня после репетиций всегда ждали, чтобы я их накормил.

Люди, работающие в театре, часто говорят, что театр для них второй дом. Поскольку я работал в разных театрах, у меня нет любимого. Каждый люблю по-своему. И получается, что у меня очень много домов! Я олигарх театральный.

С актёрами мне хорошо и комфортно в любой стране, в любом театре. Потому что люди, которые посвятили жизнь театральному искусству, едины, это каста неприкаянных. Между ними нет границ и барьеров – ни языковых, ни национальных. Будь то русский актёр, итальянский или грузинский – все они граждане одной страны, имя которой «Театр».

фото: Олег Хаимов