Никита Михайловский - отсвет тех лет, которыми кончилась целая эпоха. Не только потому, что он сыграл роль в картине, ставшей хрестоматийной, но и потому, что нашёл способ выживать во времена всеобщей неустойчивости
Есть люди, которым «счастье от века положено». Даётся оно сразу и полной ложкой. Казалось, так было и с Никитой. Интеллигентная, творческая семья питерцев, друзья дома – сплошь таланты. Отчим, известный режиссёр Виктор Сергеев, рано разглядел в нём актёрские способности и привёл на «Ленфильм», а с мамой мальчик уже лет с пяти выходил на подиум, воспринимая это как работу, за которую ему платили деньги.
Борис Юхананов, театральный режиссёр, друг Никиты: «Его маму ни в коем случае нельзя представлять как манекенщицу. Потому что она воплощала собой странное ответвление вечной женственности, удивляющее в Петербурге. Я её не застал, но чувствовал незримое присутствие в судьбе сына, никогда о матери не говорившего, во всяком случае со мной».
Ирина Каверзина, художник по костюмам, вдова Никитиного отчима: «Алевтина Михайловская была очень красива и, к сожалению, больна тяжёлым пороком сердца. Ей требовалась операция, но, вероятно, из-за того, что у неё начались проблемы с нервами, она отказалась. Никита ухаживал за мамой, помогали друзья семьи. Виктор Анатольевич, несмотря на то что развёлся с Алевтиной Ивановной, из-за её болезни продолжал жить с ней. Мама умерла, когда Никита учился в десятом классе. Незадолго до того он узнал, что Виктор Анатольевич, чью фамилию он носил столько лет, не его родной отец. После всего пережитого подросток находился в состоянии крушения мира вокруг себя. Но хорохорился».
С Никитой произошло нечто, о чём Пастернак писал в своём хрестоматийном стихотворении: «Как крылья, отрастали беды и отделяли от земли». Обстоятельства жизни из благоприятных превратились в едва переносимые для шестнадцатилетнего и без того нетвёрдо чувствующего себя человека. Нарушение привычного хода вещей, самым тягостным в котором стало сиротство – так принц превращается в нищего, – надо было как-то преодолеть. И, наверное, Никите не оставалось иного выхода, кроме как надо всем, что невозможно было собрать, склеить, привести к какому-то знаменателю, − взлететь.
…Его дедушка и до революции, и при советской власти служил в цирке шпрехшталмейстером. Выходил на манеж, высокий, красивый, и громко объявлял очередной номер. Единственные, перед чьим появлением язык у деда превращался в «валенок», были воздушные гимнасты: он до ужаса боялся высоты и представлял, что это ему сейчас надо идти по проволоке. Зрители его страха не замечали – дедушка умел совладать с собой, но сам он своей впечатлительности стыдился. И однажды ночью решился и взобрался на площадку, с которой гимнасты ступают на канат, там ему стало плохо с сердцем, несчастный лежал наверху, на маленьком пятачке тверди, и кричал. Прибежал пьяница-клоун, которого на ночь запирали в цирке, и шпрехшталмейстера с верхотуры сняли. Но попытку подняться над своим страхом высоты тот всё-таки совершил.
«Я помню, как он нас с бабушкой веселил, − писал Никита. – Дед уже последние годы не вставал с постели, и вот как-нибудь мы уговорим его. Он на подушке подберётся, сядет поудобнее, весь выпрямится и выдаст: «Всемирно известный американский иллюзионист, великий Лафайет, автор, изобретатель и постановщик сенсационных иллюзий «Корона Божественный Кришна» имеет честь представить благосклонному вниманию высокопочтеннейшей публики свой новый номер: переселение душ!»
«Публика», состоявшая из Никиты и бабушки, ликовала. Но самым важным уроком из дедовых коротких реприз, думается, был такой: то, что выглядит нелепым в реальной жизни, если посмотреть отстранённо, да хоть смешно изобразить, часто обретает совсем иную окраску.
К этому «переселению душ» − возможности примерить на себя вымышленные образы – Михайловского и стали время от времени привлекать. Даже по двум работам, хотя их за Никитины школьные годы было чуть больше, – четырнадцатилетний Филиппок из «Объяснения в любви» Ильи Авербаха и Дима из фильма Аян Шахмалиевой «Дети как дети», − стало понятно, что мальчик особенный. И может сыграть всё что угодно, абсолютно не играя. Потому, видно, и возник в жизни уже подросшего Никиты фильм «Вам и не снилось…», в котором надо было сделать вещь трудную − рассказать про любовь двух подростков.
Тростник, летающий на ветру
С Татьяной Аксютой в фильме "Вам и не снилось..."
То есть во многом действовали наугад? Кстати, чувствовалось, что он моложе вас?
Нет, хотя мне тогда исполнилось двадцать три, а он учился в девятом классе. А что до актёрского опыта, то у меня уже было театральное образование, я уже знала, что такое сцена, но в кино-то снималась впервые и, глядя на Никиту на площадке, думала: как он играет! Знает, что такое камера, как существовать в кадре. На него можно было положиться. Причём он, как и Лена Майорова, моя однокурсница, тоже снимавшаяся в нашем фильме, мог всё сделать сразу. До меня же только на втором-третьем дубле доходило, как надо играть. В этом мы с Никитой не совпадали. По-моему, Щербакова пошутила: «От дубля к дублю Аксюта каждую сцену играет лучше, а Михайловский хуже». Потому что ему уже становилось скучно, неинтересно. Но всё равно он играл замечательно. И как-то у нас неплохо сложилось: если один начинал фантазировать, другой подключался.
Актёрская группа состояла как бы из двух частей: взрослые и дети, я попала во вторую. И больше внимания режиссёр, на мой взгляд, уделял взрослым. С нами ничего особенно не обсуждали, главным было, чтобы помнили текст. Ну, ещё сохранили в кадре какую-то естественность. Нам с Никитой ведь не нужно было играть на сопротивление, то есть перевоплощаться в персонажей, чужих по сути. Мы могли оставаться самими собой, поэтому и наделяли героев чертами собственных характеров. Конечно, это мы и есть.
И каким был Никита?
Для меня – настоящим питерцем. Есть московские ребята, которые запросто могут сразу позвать куда-то, проявить панибратство, а Никита был другим, более сдержанным. Наверное, поначалу это шло ещё и от того, что его вырвали из привычной среды. А когда он начал прикалываться, я поняла, что с юмором у него всё нормально. Он мог с унылым видом сказать что-то, вроде не смешное, но пару секунд спустя ты понимал, что это очень смешно. Никита напоминал Татьяну Ивановну Пельтцер, внутренним состоянием, что ли. Помню, стояли морозы и Никита ходил в дублёнке, по-моему, не своей, потому что она была ему великовата. И так он шёл в этой дубленке, ссутулившись немножко, как бы поигрывая, ну прямо Татьяна Ивановна! Правильно, что её в картине бабушкой Ромки сделали, они с Никитой одного поля ягода. Оба юморные, и в то же время, чтобы завоевать их дружбу, нужно было постараться. Потому что внутри каждого из них существовал мир, которым они не спешили делиться со всеми.
В этой картине Никита скупыми средствами создал образ влюблённого юноши. Современный романтический герой – это самое сложное, мало кому из актёров удающееся. А сам Никита был романтиком?
В нём не чувствовалось повседневности. Сейчас, наверное, громкие слова скажу, но они, мне думается, точные: в Никите была глобальная мысль, жизнь осознанная. Он из тех людей, которые не как большинство из ситуации в ситуацию переходят, а существуют над ними. Вне съёмок мы не общались, потому что Никиту сразу увозили к учителям, ему надо было проходить школьную программу, а я ехала на работу в театр. Но на съёмочной площадке оставалось достаточно времени между нашими сценами, и тогда мы с ним разговаривали. Но не о банальном: не о деньгах, карьере и тому подобном, нас это не интересовало.
После окончания съёмок вы с Никитой виделись?
Он вернулся в Питер, поступил в институт, у него шла своя жизнь. Мы встретились пару раз, когда Никита бывал в Москве. Как-то случайно увиделись на улице, он рассказал мне, что снимается в «Зонтике для новобрачных» Родиона Нахапетова. А ещё раньше однажды позвонил мне, мы с мужем позвали его в гости. Он приехал – с пятью или шестью девочками, по-моему, ребят больше с ними не было, или я их не запомнила. Девчонки − длинноногие красотки модельного вида. Через всю нашу небольшую комнату коммуналки тянулись эти девичьи ноги, ноги, ноги… Как кордебалет. Женщины любят мужчин, в которых есть загадка, в Никите она была.
Так он и сыграл: не поймёшь, как это сделано. Идеально вписался в настроение картины, впрочем, сам же его и создавал. «Вам и не снилось…» − необычный фильм о любви: не индийское кино и не голливудская мелодрама, а за душу берёт, по сию пору. И настроение времени передаёт: там показаны дети, которых, конечно, было не большинство, но по которым мы узнаём те годы. Эти дети словно бы старше своих лет, книжные дети, живущие чувствами. Им было трудно. Никита точно отражал суть таких персонажей – он их с детства играл, – которым надо сохранить себя, устоять там, где сохраниться и устоять сложно.Никита, несмотря на свою худобу и кажущуюся хрупкость, был как тростник. Тот вроде тонкий, качается, летает от ветра из стороны в сторону, но не ломается».
Распахнутая квартира
Он удержался на этом ветру во многом благодаря игре, делу невесомому и всё-таки, как оказалось, надёжному. Но то ли внутренних возможностей у Михайловского было больше, чем использовало кино, то ли натура его подвижная возобладала, а скорее, всё вместе, но и жизнь свою он начал расцвечивать. Тем более что к тем, кто распластывал в ней радужные крыла, время благоволило.
Борис Юхананов: «В начале 80-х Питер жил тесной культурной средой, все творческие люди друг друга знали. Как-то мои московские однокурсники – я тогда учился режиссуре у Эфроса и Васильева − сказали мне, что там есть человек, «который невероятно тебе близок». В очередной приезд Никиты в Москву мы с ним познакомились. Он практически мгновенно понимал всё, что волновало меня самого, и стало ясно, что наша общая судьба – свободный театр. В начале лета 86-го, ещё работая над спектаклем в одном из столичных театров, я уехал в Питер, направившись прямиком к Никите. Надо сказать, что он обладал невероятной способностью пропускать сквозь себя самые разные человеческие связи и участвовать в них. Он был центром притяжения, этот «великий питерский сирота», как его называли. В Никите предельно красиво выражалось то, что объединяло нас, наших друзей: отсутствие иерархического восприятия мира. В системе растраты он отдавал своё душевное тепло и самым простым людям, и самым сложным, то есть был контактен со всем миром.
И вот я поселился у Никиты в его чудесной квартире в старинном доме эпохи модерна. В квартире открытой, распахнутой на весь город, жившей утром, днём и ночью независимо от ритмов существования самого хозяина и его тогдашней жены Насти. В большой проходной комнате и огромной спальне постоянно обитал кто-то из Никитиных друзей, периодически ночевали даже в ванной. Иногда оставались наши рок-музыканты, которые могли уснуть где угодно в любое время суток, а когда просыпались, превращали всё вокруг себя в студию звукозаписи. На кухне хозяйничали разные девушки, соответственной была и еда, впрочем, ели что придётся. В квартиру вёл чёрный ход, использовавшийся как парадный, а парадный – как чёрный. Всё было чудесно, очень неустроенно и прекрасно этой неустроенностью. Конечно, Никита зарабатывал – он же снимался в кино, и родственники помогали ему материально, в первую очередь отчим. Никитин дом был клубом, местом бесконечной тусовки, но, главное, там творилась тайнопись художественного труда.
Участницей всех наших начинаний была и Настя с её жаркой, открытой миру душой. У Никиты было немало увлечений, а она стала его женой. Когда я жил у них, Настя как раз вынашивала ребёнка, сладко ей не пришлось, но она по мере сил делила погружение в нашу творческую жизнь со своей беременностью. Настя была ещё более бесхозяйственной, чем Никита, и это давало им дополнительную возможность сосуществовать. Вообще, эти андеграундные девы, питерские и московские, − такие оторвы, успевавшие и всё девичье, женское своё соблюдать – внешность, любовные отношения, материнство, и участвовать в радикальных художественных метаморфозах того времени. Рождение у Насти и Никиты дочери Сони, думаю, не сильно изменило образ жизни её родителей.
Никита был наделён упоением подлинного поэта и смотрел на мир внимательным глазом внутреннего мудреца. А ещё ему была дана свобода властителя линии, проявившаяся в его сказках и срамных рисунках, они были напечатаны в «Митином журнале», который начал издавать во второй половине 80-х Митя Волчек. Нас с Никитой, кроме всего прочего, объединяла любовь к изощрённым текстам, мы любили холодные, но изысканно-совершенные стихи Владимира Набокова. Мы не спешили присоединиться к попсе, наоборот – всячески избегали её при помощи избрания разного рода тропинок, не очевидных для культурного бэкграунда того времени. Мы были упоены тем, что в Серебряном веке именовали «жизне-творческим началом».
Полёт над отключкой
Вот он, двигатель их молодости, − желание превращать обыденность в театр. Никиту природа одарила ярким и гибким воображением. В его фантазиях, которыми наполнен «Американский дневник», сплелось грустное и смешное, гротескное и лирическое. И в то же время это не бурный поток, но умело выстроенные сценки. Никита писал: «Может быть, из меня вышел бы преотличный режиссёр навроде Вима Вендерса или Вуди Аллена». Большинство виртуозных Никитиных «видений» напоминают кинематограф, европейский и американский, которым, вероятно, и были навеяны. Свою жизнь в Америке, куда Никита ненадолго уехал уже после расставания с Настей, он описывает так, будто снимает кино, жанр которого определить невозможно. Здесь и фантастика, и психодрама, и экшн, что хотите. Если ночью он невыносимо хочет свою американскую подружку, у которой поселился недавно, почему и спит пока на матрасе в другой комнате, то фиксирует в «дневнике» это вожделение совершенно натуралистически и в то же время с интересом наблюдая собственное подсознание. То есть воспринимает себя одновременно и изнутри, и снаружи, он и объект изображения, и художник.
Борис Юхананов: «Мы с Никитой начали воплощать свои театральные импульсы: делали квартирные спектакли, разыгрывали всякие ужастики в неожиданных местах, например в трамваях или автобусах. Заходили в салон как обычные пассажиры, и неожиданно наши лица искажались, тела схватывала судорога, из горла вылетали вопли. Люди вокруг понимали только: с нами что-то происходит, их взорам предстают какие-то страшные видения. Мы много волхвовали, а к середине лета сделали спектакль.
Нашли заброшенный особняк, в то время их в Питере было много. Он стоял на самом краю Каменного острова, вернее, уже за его границами. По легенде, в этом особняке когда-то был сумасшедший дом, в котором томился Пётр Чаадаев. Так или нет, не знаю, нас легенда вдохновляла. Там мы и начали устраивать наш спектакль, который я потом назвал «Особняк», спектакль-путешествие – модный сегодня жанр, который в то время был у нас неизвестен. Начинали в городе, собирая людей и везя их на трамвае. Оказавшись внутри почти заброшенного, тёмного особняка вместе с проводником Верзом, державшим в руке фонарик, зрители встречали проплывавшую мимо них полуобнажённую деву с сенбернаром и с лучиной, истекавшей синими каплями. Наши гости проходили сквозь разные комнаты, где будто бы шла какая-то жизнь, а на самом деле разыгрывались сцены. Наконец группа попадала в башню, и там начиналось самое главное. В окно мы видели, как по крыше бежит человек в светлом плаще. (Это был Никита.) Он трагическим голосом читал фрагмент из стихотворения Бродского «Мне говорят, что нужно уезжать…». Вдруг в пароксизме переживания прерывал стих и со страшным криком прыгал вниз: зрителям должно было казаться, что они присутствуют при последних минутах его жизни. Но затем Верз переводил их к другому окну, и ошарашенные люди видели, как тот человек махал им руками с набережной, с другого берега жизни и смерти.
Проводник выключал фонарик и исчезал. Народ в полумраке пробирался к выходу из особняка, по пути встречая следующую группу. Взглядам вышедших наружу представал костёр с сидевшими вокруг него, «путешественники» присоединялись к ним, и все вместе пили глинтвейн, разговаривали и отдыхали. Так спектакль завершался духовным единением людей у огня. Шла осень 86-го года. В тот момент мы с Никитой жили на квартире Алины Алонсо, его подруги. Спустя много лет оказалось, что родившийся у неё ребёнок – Никитин, он и внешне на него очень похож. На подступах к 87-му году я собирался возвращаться в Москву: из Ленинградского дворца молодежи, при котором существовал наш «Театр Театр», нас изгнали. «За эстетическую несовместимость» понятно с чем. И всё-таки 80-е годы принесли с собой праздник. Почему в нашем кругу не интересовались ни выпивкой, ни наркотиками? Может, они были у тех представителей андеграундной культуры, которые старше нас, потому что на них давило государство и им требовалось отвлечение. А в 80-е люди отстегнулись от войны с империей, жизнь изнанки сошла на нет, и дальше начался свободный выбор – применять допинги или получать жизненную силу из космоса. Никита принадлежал ко вторым. Ему не требовался допинг, из него энергия изливалась.
Мы были романтиками. Полёт над отключкой – вот как понимали мы романтизм. Мы не занимались отключкой – мы над ней взлетали. Совершали полёты над барьерами».
Vita privata
Ирина Каверзина: «Никита был поглощён своими идеями, он и дружил с такими же талантливыми и увлечёнными ребятами. А вообще, его окружало множество людей, у него жил чуть ли не весь их курс ЛГИТМиКа, где Никита учился на актёрском отделении. Те деньги, что он зарабатывал и давал Виктор Анатольевич, быстро разлетались. Впрочем, Никита был счастлив даже тогда, когда не имел ни копейки. Быт у него оставлял желать лучшего. При всей своей лёгкости в общении он был глубоко чувствующим, переживающим, страдающим. Он производил на меня впечатление подранка, которому больно. Никита был как без кожи. Основная причина, вероятно, в том, что обстоятельства жизни, нелёгкие, противоречили его светлому мироощущению. Хотя Никите помогали, потом уже и отец, с которым у него сложились хорошие отношения, и всё время − Виктор Анатольевич, принимавший в его жизни горячее участие даже тогда, когда они не общались какое-то время, например, оплачивавший Никитину квартиру. Из-за чего они поссорились? Никита как раз узнал, что он ему не родной сын, а характеры были у обоих будь здоров! Первым на примирение пошёл как старший Виктор Анатольевич, Никита с радостью откликнулся: он, конечно, переживал их размолвку. Виктор Анатольевич познакомил меня – мы уже были женаты – с Никитой, он стал часто бывать у нас, привозил своих друзей, Настю, потом вторую жену, Катю. Подолгу возился с нашим маленьким сыном Данилой, разыгрывая перед ним целые спектакли. Я любила Никиту. Он по натуре своей был солнечным, хотя и непростым. Мой муж ездил к нему в институт улаживать его проблемы. Ещё Никита возмущался, что его обязывают выходить в массовке в БДТ, когда у него уже были большие роли в кино. Молодой человек, одарённый, рано узнавший славу, – всё это непросто было уложить в голове, в душе… Никита приходил к нам, чтобы просто побыть в семье. Почему он и женился так рано: уже в девятнадцать лет безумно хотел ребёнка. И отцом стал нежным. Всегда находил время, чтобы приехать к Сонечке, погулять с ней. По своему складу он был человеком семейным. Встретив Катю, работавшую на киностудии, он наконец-то обрёл женщину, которая была ему нужна. Они зажили спокойно, размеренно, даже лениво, им это нравилось».
Агент будущего
Борис Юхананов: «Ещё когда я жил в Питере, мы с Никитой и нашими друзьями начали играть в «Хо». Правила этой игры развивались вместе с ней. Сегодня могу сказать, что она идеально отвечала духу времени: всё тогда происходило стихийно, игры вели своих адептов. Вели они нас в 90-е годы. Предчувствие развала империи наполняло меня трагизмом: я знал, что будут разрушаться жизненные связи. Мы не были готовы к конкуренции с «мерседесами», к новой системе критериев, к тому, что деньги будут решать всё. Мы жили, паразитируя на собственных дарованиях и той великой культуре, которая, проникая сквозь социалистические реалии, досталась нам в наследство. Эта культура не могла обучить нас тому, как существовать в новом времени. То, что в этом времени не будет места свободному, настоящему творчеству, казалось мне особого рода вывертом судьбы, который мы не могли исправить, оставаясь посреди того пламени, что охватывало нас.
Все эти драматические ожидания вели меня, когда я начал работать, уже в Москве, при одном из жэков, над спектаклем «Октавия». Он был построен на двух текстах: Лже-Сенеки об императоре Нероне и Ленина о Троцком. Никите предстояло воплотить и Сенеку, и Нерона, и Ленина (после роли Владимира Ильича он должен был стать «народным артистом» по определению). Играл он гомерически смешно: у него был потрясающий дар гротеска, сочетавшийся и с тонким юмором, часто переходившим в сарказм, и с выразительной пластикой. Сам Никита напоминал обаятельнейшего Арлекина. При этом на сцене разворачивались трагедии, и предчувствие распада империи наполняло спектакль истерикой, он игрался навзрыд.
То, что люди нашего круга обречены, для меня было очевидным. И Никита ощущал это стопроцентно, он и играл в этом предчувствии. Поэт – агент будущего, он принимает на себя его волны. Это происходит с любой озарённой душой во все времена, и избавиться от этого нельзя».
Татьяна Аксюта: «А вы знаете, что у повести «Роман и Юлька» есть продолжение? Его написала дочь Галины Щербаковой Екатерина, называется «Вам и не снилось. Пятнадцать лет спустя». Там Ромка остался без работы, Катя тащила его, тащила, быт наступал на горло. И Алёна, которая стала бизнесвумен, получила-таки своего возлюбленного. Так и могло случиться в те годы».
И повторилась история Ромкиных родителей: крепко стоящая на ногах мама и парящий над землёй папа. Хотя таких, как Рома, его отец, Катя, учительница, даже тогдашняя Алёна, которая вроде была антиподом Кати, − таких людей стало меньше. В 80-е возникла атмосфера конца какого-то времени, невесомости, когда человеку − не свинье, спешащей комфортно устроиться в будущем, − не до материального, когда живут кто чувствами, кто мечтами, но лишь бы не растерять что-то внутри себя. Но разве не такой человек выстаивает в переломные времена?
Татьяна Аксюта: «Он − потому что чувствует несправедливость, чужую боль. А за себя переживать… Ну, не складывается у него что-то, но ничего, всё образуется».
Борис Юхананов: «Никита не валил на других свои переживания. Мы вообще не делились экзистенцией – мы её уничтожали. Не общались на уровне «ты знаешь, мне сегодня нехорошо», «я думаю, что я…». У нас не было времени на самих себя».
Итак, он научился преодолевать притяжение обыденности, в которой носятся с собственной персоной, и если что и ценил в себе, то, вероятнее всего, художника, то есть лично ему не принадлежавшее. Наконец-то обретённый семейный комфорт служил скорее для равновесия, ничуть не снижая высоты Никитиного «полёта». Но оторваться от того, что мешает тебе извне, – одно. А уже подняться над собой не каждому дано. Впрочем, только это, как выясняется, и спасает, когда подступает самое тяжёлое испытание.
Когда высоко…
Борис Юхананов: «Периодически в квартире Никиты, в то время как я там жил, возникал его двоюродный брат, освещавший её своей инаковостью, светом незаимствованной стабильности, которых в Никите не было. Но мне всегда казалось, что моему другу достаточно сделать некий выключающий жест, чтобы переместиться в комфортабельное, правильное существование, и не делает он этого только потому, что не хочет. Всегда думалось, что рядом с ним звучит чудесная долгоиграющая пластинка благоустроенной, ровной жизни. Но оказалось, что никакая пластинка не играла, это была иллюзия».
Ирина Каверзина: «Никита звонил нам незадолго до Нового года. Сказал, что заболел ангиной. Ему назначили лечение, оно не помогало. И лишь когда у него воспалились лимфатические узлы, положили в ленинградскую клинику, где выяснили, что это рак крови. Мы скрывали от Никиты диагноз, правда, когда я пришла к нему в очередной раз в больницу, он заметил: «Что-то вы подозрительно засуетились». Объявили сбор средств на лечение за границей, совершенно неподъёмных для нас, родственников, в то, ещё советское время. Деньги собрали, и Никиту отправили в Лондон. Там ему сказали, что у него лейкемия, и начали лечить.
Он мужественно переносил всё, что с ним происходило в этот год с лишним. Ни одного срыва, всегда был улыбчивым, спокойным, доброжелательным. О том, что проживёт не очень долго, он иногда говорил после ухода мамы, но теперь о смерти не заговаривал. Тихо радостный, Никита писал сказки. Катя поддерживала его, всегда будучи рядом».
Борис Юхананов: «Его болезнь стала неожиданностью для всех. Никитина жизнь наполняла его драйвом и здоровьем, и тут такое… Наш друг Ваня Кочкарёв, живший тогда в Лондоне, снимал его, и эти кадры вошли в мой фильм «Сумасшедший принц Никита», где он, уже смертельно больной, играет, обращаясь со смертью как с предметом игры. Это невероятно светло. Никита там поёт разные советские песни и вообще всячески балуется перед камерой».
Из письма Никиты Борису Юхананову: «Не могу пока совладать с переменой, которая произошла со мной. Эта х...ня отняла у меня, кажется, всё: силы, здоровье, разум. Так всё перевернулось разом, ты можешь себе представить. Это кочевье по больницам, странам. Долго ли оно ещё будет продолжаться? Но всё нарушилось, переменилось. Я каждый день пожираю пригоршню таблеток, валяюсь под капельницами etc. Но что касается «Октавии» в Берлине, то, думаю, нужно рискнуть. (…) Я всё сделаю, чтобы приехать. Осадим врачей, возьмём таблетки и приедем. Запросто. (…) По взаимному сговору мы можем прибыть в Берлин и дать бал хоть куда. Были бы силы».
Борис Юхананов: «Мой новый проект «Сад» в отличие от всего предыдущего, что я ставил, был связан с чётким осознанием, что смерти нет. Если бы Никита окунулся в эти светлые энергетические волны, они бы его вынесли наверх. Точнее, его организм нашёл бы внутренние ресурсы, Никита воспрянул бы. Я предлагал ему бросить лечение таблетками и идти репетировать, тогда бы, думаю, он не умер».
Это был всё тот же способ, которым Никита уже когда-то спасся. Он и сам чувствовал его возможную целительность, что видно по письму, где Никита жаждет вырваться из стен больницы и «дать бал хоть куда». Но десять лет назад у него, тогда шестнадцатилетнего, было страдание души, теперь – тела. А для плотского, земного с его притяжением писаны, видимо, другие законы. Игра здесь вряд ли нужна.
Борис Юхананов: «Когда болезнь ещё не столь сильно завладела Никитой и он приезжал сюда, мы пару раз встречались, и я видел перед собой совершенно другого человека, не того, которого знал раньше. У Никиты уже не было времени на всё бессмысленное, никакого долгого говорения он не переносил. Он стал предельно честным по отношению к себе и к миру».
Пробыв недолго дома, Никита улетел. Навсегда. Но вот странная деталь. В своих американских заметках Никита обмолвился: «…у меня от деда эта гипсофобия (боязнь высоты. – Прим. ред.), и я, когда на лифте езжу или высоко где-нибудь стою, обязательно представляю, как грохнусь или как канат обрывается и лифт по тоннелю летит со свистом, у меня тоже тогда ладони леденеют». Впрочем, этот страх относился только к высоте как к категории физической.
Нелетальное
Ирина Каверзина: «Когда думаю о Никите, часто всплывает одно воспоминание. Шла я с «Ленфильма» по Каменноостровскому проспекту и вижу: навстречу мне бежит Никита и в руках у него пакет длинных-длинных макарон. Он эти сухие макароны вытаскивает и на ходу жует. И так весело он это делал!»
фото: Советский экран/FOTODOM
