"Опыт ограблений у меня был небольшой, - сказал Ираклий Квирикадзе. - На теплоходе "Адмирал Нахимов" я украл стеклянную сковородку, понравившуюся моей маме"
Четыре дня назад я вернулся в Москву из горной азиатской страны, где местные жители ходят по облакам. Для географической точности скажу: страна эта умещается на склонах гималайского ущелья. Я провёл там два осенних месяца.
В первое же утро проснулся и увидел, что под моими ногами белые облака сбиваются в барашковые стада. Почему-то захотелось разбежаться и прыгнуть со скалы вниз головой. Что и сделал в своём воображении. Летел я секунд двенадцать, потом наткнулся на батутовую сетку, которая подбросила меня так высоко, что я оказался на вершине Джомолунгмы (Эвереста).
Такое происходит во сне. Но здесь, в Гималаях, реальность и воображение сплетаются друг с другом. Помню, как, сонный, я открыл дверь гостиницы, как побежал к скале, прыгнул, зажмурив глаза, как падал в белом молоке… Потом что-то меня подбросило, и я услышал громкое стрекотание кинокамеры. Это был фильм, снятый французским режиссёром и альпинистом Марселем Ишаком. Он тоже совершил этот прыжок вниз головой, но его подбросило до вершины Аннапурна (десятая по высоте гора после Джомолунгмы).
Надо сознаться, что все эти взлёты и падения – результат моей неосторожной дегустации местных грибов с бронзового цвета маслянистыми шляпками. Но как снял свой фильм Марсель Ишак в середине 50-х годов? Я не знаю… Помню, фильм этот показывали в тбилисском альпинистском клубе. Зал был полон восторженными зрителями, молодыми альпинистами, так как Ишак приехал в Грузию с великим шерпом Тенцингом! Сегодняшнему компьютерному поколению имя это ни о чём не говорит. Я же в юности во время летнего восхождения на не самые крутые кавказские вершины, фокусируя увеличительным стеклом солнечный луч, выжигал на правой ноге имя Тенцинг, чья правая нога первой ступила на Джомолунгму, высочайшую вершину планеты Земля.
Для меня приехавший в Тбилиси смуглолицый, бритоголовый человек в буддийском наряде был живым богом по имени Тенцинг. Весь мир в те годы спорил, кто из двоих – английский сэр Хиллари или непальский шерп Тенцинг – сделал тот первый шаг, ступив первым на точку, после которой начинается бесконечность космоса… Мы, молодые грузинские альпинисты, задали Тенцингу этот вопрос. Он, таинственно улыбаясь, приложил к губам свои как-то по-особому сильные, тёмные пальцы. Видимо, наш вопрос о первенстве между англичанином и шерпом был не совсем корректен.
С тех пор прошло много лет. Сегодня, 28 ноября 2018 года, в Москве, я сижу за письменным столом и пишу рассказ для журнала STORY. В окне виден снег, он падает на голые ветви деревьев Щемиловского парка. Мужчина в офицерской форме одиноко кружит по льду свежезалитого катка. А я мучаюсь с рукописью и думаю, почему, решив писать о своих странных встречах с известными людьми (назову их имена: Джордж Баланчин, Ван Клиберн, Горан Брегович), увлёкся покорителями гималайских вершин. Четыре дня назад я спустился с гор, где в ноябре льют дожди, пасмурно, местные жители просят друг у друга прощения за совершённые дурные поступки. Может, мне тоже исповедаться?.. Я не раз нарушал библейские заповеди.
Подумал… и тут же вспомнил, как ограбил Мариам Андреевну Квирикадзе, аккомпаниаторшу республиканской филармонии, плохо видевшую, старую женщину, не заметившую меня, грабителя. Она жила в нашем же Музейном переулке, 16 и приходилась мне родственницей.
Вот список моих дурных поступков, которые я записал за те три часа, пока офицер делал круги на ледяном катке. Почему-то я решил: офицер уйдёт и я перестану писать о моих преступлениях.
Да, хочу объяснить, что в той маленькой гималайской стране я прожил в одиночестве два месяца, приглашённый писать сценарий по рассказу Габриэля Гарсиа Маркеса «Похороны Большой Мамы». Пока я писал, в гостинице, похожей на сарай с дырявой крышей, в меня втирали розовые и какие-то другие масла. А на полу номера постоянно стоял алюминиевый таз, который в дождливые дни наполнялся мутной водой. Каждые полчаса я выплёскивал эту воду со скалы, с которой однажды спрыгнул, наевшись грибов бронзового цвета.
Приезд Баланчина в Тбилиси
Написав название главы, где пойдёт рассказ о слезах Джорджа Баланчина в объятиях своего родного брата Андрея Баланчивадзе, с которым они не виделись лет сорок, я прервался, подумав: может, не с этой главы начинать список моих преступлений? Потом продолжил… И вот «Нью-Йорк-Сити балет» прибывает на гастроли в Тбилиси, и два брата, одинаково небольшого роста, очень немолодые, стоят во дворе старого дома в окружении лучших танцоров Америки. Соседи тбилисского брата великого балетмейстера молча смотрят на них, у некоторых тоже слёзы в глазах.
Я не плачу, я друг сына Андрея Баланчивадзе, не великого, но почитаемого в Грузии композитора. Сына звать Джарджи. Общий интерес к кино, музыке, литературе в то время сплотил нас. Приезд американского дяди, имя которого было невероятно значимо в мире высокого искусства, был ещё более значим для Грузии. И мы с Джарджи смотрели на этого стройного, лысеющего человека, затаив дыхание. Баланчин был суховат, грузинского языка не знал или знал чуть-чуть.
В КГБ долго обсуждалось – разрешить ли домашний приём всей труппе «Нью-Йорк-Сити балета» в квартире грузинского композитора, чьи василькового цвета глаза сияли, как праздничная иллюминация, и растрёпанные волосы стояли дыбом. Не от страха, а от невероятной радости.
За длинным столом в небольшой квартире уместилось человек восемьдесят: иностранцев, близких родственников, нескольких композиторов, людей искусства. Джарджи посадил меня в комнате, где во главе стола сидели два брата.
Со мной была девушка Лиза Арсеньева, которая, как и я, была членом альпинистского клуба Грузии. Я ревновал её к профессиональным альпинистам Хергиани, Тиканадзе, Мухранбатони и другим, с кем она запросто шла на сложнейшие траверсы, забывая о моём существовании.
Как я был рад, когда Андрей Баланчивадзе сказал в своём тосте, что я талантлив и что в моём ранце сержанта он видит жезл маршала. На меня оглянулись фарфоровые балерины «Нью-Йорк-Сити балета», заулыбались, а главное – под столом упругие ноги альпинистки оказались на моих коленях. Пел приглашённый ансамбль «Орэра». Великий балетмейстер счастливо улыбался и говорил своим: «Это Грузия!»
И тут я слышу на не очень правильном русском слова американского танцовщика Корнелиуса Житинского: «Скажи, друг, как мне достать икону? Я заплачу не долларами, а хорошими нарядами для твоей хорошей девочки, чьи ноги на твоих коленях, но её туфли трут мои брюки…» Сосед справа говорил медленно, чтобы быть понятым. Я понял главное – для моей Арсеньевой получу хорошие наряды. Это было время, когда хороших нарядов не было ни у кого. Однажды в Батуми в гостинице «Интурист» я купил флакон французских духов за боны – кажется, так они назывались. Подарил моей хорошей девушке. Что с ней было! Но где взять икону для Корнелиуса Житинского?
Веселье длилось всю ночь. Корнелиус сказал, что он ждёт меня в Александровском саду, во вторник, в четыре часа.
В опыте моих ограблений был только один случай, когда на теплоходе «Адмирал Нахимов» мы с мамой плыли из Сухуми в Ялту, преследуя сбежавшего с любовницей моего папу. Мама была в трауре, но при этом она впервые увидела стеклянную сковородку, на которой нам подали в корабельном буфете яичницу. Маме она очень понравилась. Я украл сковородку.
Три дня до вторника я вертелся, как баран на вертеле. Раздобыл какие-то деньги, пошёл в еврейский квартал. Там, как ни странно, можно было купить и иконы. Так мне сказали, но это было неправдой. Мой друг Гера Аджиашвили, которому я единственному рассказал о своих поисках, обещал достать икону в райкоме комсомола Орджоникидзевского района.
В эти дни я дважды ходил в оперный театр, где «Нью-Йорк-Сити балет» давал феерические представления. Лиза сжимала своими тонкими, но сильными пальцами мои руки до синевы. Я смотрел на Корнелиуса Житинского и вёл с ним молчаливый диалог через тёмный зал и сцену.
Во вторник, к четырём часам, я подошёл к Александровскому саду. У бассейна стоял Корнелиус Житинский с чемоданом, который мне показался очень большим. Я сказал Корнелиусу, что иконы нет. А будет? – спросил Житинский. Я молча кивнул головой. Корнелиус неожиданно вручил мне чемодан, сказав, что спешит и что не может идти туда, куда идёт, с этим чемоданом. «Здесь всё для твоей девочки. Послезавтра встречаемся тут же». И, улыбнувшись, оставил меня с чемоданом.
Я пошёл с ним к моей альпинистке. Когда мы открыли его, трудно было поверить, но в нём были зимнее пальто, шуба, множество платьев, пиджаков, чулок, шляпок, блузок, несколько пар кожаных туфель и ненужные Лизе балетные туфельки. А на дне чемодана ещё один лисий полушубок.
Весь день Лиза примеряла наряды, танцевала у зеркала, подражая баланчиновским девушкам, и у неё это получалось совсем неплохо. Но странно было то, что все вещи были её размера. Словно где-то там, в Нью-Йорке, всё это покупалось специально для Лизы Арсеньевой.
Ночью я проник в квартиру Мариам Андреевны Квирикадзе, папиной двоюродной тёти, и снял со стены икону, которую видел с детства. У меня горели уши, горели щёки. Мариам Андреевна спала, седые курчавые волосы были разбросаны по подушке, груди вздымались и опадали. В свои семьдесят семь лет она была девственницей. Жениха её убила шаровая молния. Сколько я себя помню, она молилась на эту икону, повторяя имя Парнаваза Иашвили, убитого молнией в день, когда она решила вручить ему свою девственность. Так говорила моя мама своей подруге, а я подслушал разговор. И я украл эту икону!
Когда я вторично пришёл в Александровский сад, у бассейна никого не было. Икона, завёрнутая в газету «Коммунист», жгла мне руку. Я не уходил из Александровского сада до наступления темноты. Не знаю, что случилось с Корнелиусом Житинским, почему он не пришёл, и сказать, что я очень стремился встретиться с ним, будет неправдой.
У Мариам Андреевны с потерей иконы потерялась память. Я повесил икону на тот же ржавый гвоздь, обвязал гвоздь той же проволокой, но Мариам Андреевна словно не видела икону и больше никогда на неё не молилась. Когда я спрашивал о женихе Парнавазе Иашвили, она улыбалась и спрашивала: а кто это?
…На ледяном катке Щемиловского парка катается одинокий офицер. У кого просить прощения? У Корнелиуса Житинского, который за что-то был изгнан из «Нью-Йорк-Сити балета», как однажды сказал мне Джарджи Баланчивадзе. Подробностей он не знал. Вскоре я поступил во ВГИК, и мы с Джарджи потеряли друг друга.
Попрошу прощения у Мариам Андреевны Квирикадзе, которой давно нет в живых. Может, взлетев в рай, она встретила своего жениха. И, может, она наконец-то потеряла девственность в объятиях своего любимого. Хотя… вроде бы в раю нет секса. Там ангелы лишь воркуют на апельсиновых деревьях. Нежно касаются друг друга носами.
Ван Клиберн в летнем саду филармонии
Лиза Арсеньева, не без помощи нарядов «Нью-Йорк-Сити балета», бросила Кавказские горы и меня. Альпинистские ботинки с шипами, ледорубы, кислородные баллоны, нейлоновые верёвки – всё то, чем она жила годы, отошло на второй план. В душных комнатах альпинистского клуба она перестала появляться. Всем своим безумным сердцем Лиза бросилась в объятия виртуального возлюбленного, двухметрового, худосочного, курчавого Вана Клиберна, первого победителя Международного конкурса им. П.И. Чайковского.
Ван Клиберн
И в этой толпе я столкнулся с Лизой. Она была похожа на Дину Дурбин и Красную Шапочку одновременно. Только я пришёл в себя, как рядом с нами остановился огромный чёрный монстр – правительственный автомобиль «ЗИС-110». Если я скажу, что в нём рядом с шофёром сидел Ван Клиберн, вы, наверное, выматеритесь. «Врёт, лжёт, даже в сериальном кино таких сцен уже не снимают». Но реальный правительственный автомобиль «ЗИС-110» стоял в полушаге он нас. Я, не знаю почему, резко открыл дверцу машины, упал на кожаное сиденье и втянул за собой Лизу Арсеньеву. Удивлённые глаза Вана Клиберна и водителя уставились на нас. Быстро-быстро заговорил Клиберн. Не понимая американского пианиста, я посмотрел на Лизу, она мне перевела: «Их переводчица сказала, что есть какая-то проблема, что она позвонит, всё разузнает и вернётся. Но её нет и нет…» (Надо напомнить, что до мобильных телефонов человечеству добираться ещё пару-тройку десятилетий.) Водитель, как и я, ничего не понимал по-английски. Я шептал Лизе на ухо, что говорить, – она была рупором моей авантюры. «Я ваша новая переводчица, машина с охраной, дорогой Ван Клиберн, в нынешнем диком хаосе перекрытых путей отстала. Мы едем к воротам филармонии, а там к служебному входу…» Не зная языка, я нёс абракадабру, чтобы водитель решил, что всё в порядке, что в машину сели те, кто должен был сесть. «ЗИС-110», рассекая тысячную толпу, подъехал ко входу. Лиза так увлекла двухметрового тощего пианиста, что он шёл за ней, я за ними, и мы оказались в кулисах летнего театра.
На меня зло смотрел милицейский капитан Деметре Шервашидзе, который станет начальником республиканской милиции, он знал меня по тбилисскому сумасшедшему дому, где со мной произошёл комичный казус. Мы, школьники, проходя мимо психбольницы на улице Камо, глупо корчили рожи стоящим у открытых зарешёченных окон бритоголовым меланхоликам. Вдруг раздался окрик: «Ты Ираклий Квирикадзе из третьей мужской школы на Энгелься? Я Деметре Шервашидзе, прячусь здесь, в психушке, от армии. Выйду, найду тебя и…» (бурный мат в заключение). Деметре Шервашидзе был известный головорез, кулаки которого разнесли не одну крутую челюсть. Каково мне было обрести такого врага?.. Над моей головой завис Деметров топор.
Сейчас молодой капитан удивлённо разглядывал меня, Лизу Арсеньеву и Вана Клиберна. Мы сидели в ложе, впритык к сцене, мне казалось, что Ван Клиберн играл в тот вечер для Лизы.
И в тот же вечер Деметре Шервашидзе арестовал Лизу Арсеньеву, обрил наголо и выселил из Тбилиси на два года за тунеядство. Она звала меня в посёлок Белый Ключ, я не поехал. Потом она вернулась. Мы поженились.
…Офицер на катке встретился с кем-то, тоже в красном берете, как далёкая Лиза Арсеньева на далёком проспекте Плеханова, пахнущем жарой, потом, конским навозом…
Я удивлён, сколько ещё неозвученных грехов висит на мне и почему все они такие мелкие?
«Большому кораблю большое плаванье, это не про тебя, Миша!» – говорила моя мама моему папе. Папу это обижало.
Телефонная будка перед Гранд-Опера
В Югославии шла война. Съёмочная группа нашего фильма «1001 рецепт влюблённого повара» завершила съёмки, смонтировала отснятый материал и выехала в Париж, где предполагались озвучание актёров и запись оригинальной музыки.
Горан Брегович
Композитором фильма был знаменитый Горан Брегович, который застрял в родном Белграде. Под взрывами авиабомб он сочинял музыку. Мы постоянно были с ним на связи. Были случаи, когда я из телефонной будки, вооружившись большим количеством монет, закидывая их в узкую щель аппарата, слушал музыку нашего будущего фильма и быструю нервную речь Горана Бреговича, которого сводило с ума, что в его музыку врываются визги сирен, грохот взрывов, звон разбитого стекла. Чуть успокоившись, Горан говорил о решении каждого эпизода, где, ему кажется, должна звучать музыка. Он очень увлечённо работал над фильмом, который ему нравился ещё со времени прочтения сценария.
«Мир сошёл с ума! Что в Югославии, что у вас, в Грузии! Вспомни, как мы в пустой грузинской церкви записывали ваши народные песнопения. Певцы стоят в минусовой температуре, изо рта пар, голоса осипшие, и тоже выстрелы… А как на наших глазах взорвали машину президента?! Как его фамилия?» – «Шеварднадзе».
Действительно, взрыв мины, подложенной под президентскую машину, случился во время съёмок, в нескольких шагах от наших декораций и осветительной аппаратуры на объекте. Президент, в майке, весь в битом стекле, вышел из машины, растерянный и счастливый, что он жив.
Горан Брегович помнил все хроники грузинских событий. Теперь вот Белград. В тот день мы работали в ателье звукозаписи до четырёх утра. Но отсутствие композитора привело к накладкам.
Вновь с пригоршней монет я стою в телефонной будке у Гранд-Опера. Воскресенье, много народу. Только мы разговорились с Гораном, как кто-то стучит в будку. Оглядываюсь, пожилой человек в жёлтой вязаной шапочке, зелёном до пят плаще. Француз в возрасте, глазами даёт понять, что ему надо поговорить. Я через стекло, тоже движением бровей, объясняю – «у меня очень серьёзный разговор».
Горан там, в Белграде, включает скрипичную тему любви старого французского повара к грузинской княжне, когда ресторан отобрали революционеры.
Кто-то вновь стучит в дверь. Холодное солнечное утро. Тот самый пожилой француз в жёлтой вязаной шапочке и зелёном до пят плаще. Мне показалось, что он очень взволнован, просится войти, требует, чтобы я вышел. Но мне надо дослушать тему любви Пьера Ришара и княжны Абашидзе. Я смотрю в просящие глаза и злюсь – «да сходи ты в другую телефонную будку, вон на той стороне улицы свободная…». Я резкой жестикуляцией играю мизансцену, отворачиваюсь от двери будки. Музыка Бреговича мне очень нравится. Я весь ушёл в неё.
Минут через пять-семь вышел из будки, окрылённый талантом затворника из Белграда. В двадцати шагах вижу полицейскую машину, вижу полицейских, вижу носилки и серебристый мешок, в котором лежит пожилой человек с закрытыми глазами, жёлтая вязаная шапочка не даёт ошибиться, что это тот, кто стучался в «мою» будку и которого я не пускал дважды, а может, трижды… Полицейская девушка как-то изящно закрыла змейку серебристого мешка для покойников.
Я смотрел на мешок, в котором спрятался, и, видимо, навсегда, незнакомец. Вспомнил его просящие глаза – «мне нужно очень срочно!». Вспомнил, как отвернулся от этих глаз, этих небритых щёк… Просить прощения у незнакомца? Но я же был действительно занят делом. Очень для меня в тот момент важным.
Прости!
Бутылка подсолнечного масла
В Музейном переулке, 16, где прошла часть моей жизни, моих родителей, моих друзей, однажды случилась большая драка. Пропала бутылка подсолнечного масла. Время было не лучшее. Потеря была значительная. Стали обвинять друг друга. Драка получилась массовая. Ломали носы, подбородки, кто-то за кем-то гонялся с ножом, о чьи-то головы разбивались ночные горшки. Потом драка утихла. Стали разбираться: если никто не украл на общей кухне, то где, где бутылка подсолнечного масла?!
Прошли годы. Я снимал фильм «Пловец» в любимом городе Батуми. Ночью звонок: «Ираклий, нашлась бутылка подсолнечного масла, та самая!» – «Где она была?» – «За тем шкафом, дубовым, в коридоре». – «На дверцах которого черепахи нарисованы?» – «Да, черепахи!»
Я помчался на вокзал, успел на ночной поезд Батуми – Тбилиси. Все бывшие участники драки (все, кто остался жив, не после драки, а жив во времени) сели за один общий стол, поставили в центре бутылку подсолнечного масла с многолетней пылью. И начался кутёж. Просили друг у друга прощения, вспоминали, плакали, смеялись. Было 7 января, Рождество.
«Что сделаем с подсолнечным маслом?» – спросил кто-то. Мой старый папа сказал: «Поставьте назад за шкаф с черепахами, до третьей мировой…»
Все согласились.
Прав ли мой папа? Что думают об этом в Гималаях?
фото: МИА "Россия сегодня"; VOSTOCK PHOTO; STEFANIE CORNFIELD/STARFACE/EAST NEWS
