Роман Балаян: На фоне Пушкина

Автор: Диляра Тасбулатова

Роману Балаяну, одному из самых талантливых режиссеров постсоветского пространства, исполняется 82.

Мастодонт

…С Балаяном я познакомилась на фестивале «Золотой абрикос», в Ереване, где он постоянно сидел в огромном холле – там стоят такие кресла с очень высокими спинками и если их сдвинуть в кружок, никого не видно, только кожаный шатер из спинок. И вот из этого самого шатра постоянно раздавался дикий смех, который чуть ли не до люстр поднимался – по отчаянно звонкому девичьему визгу можно было понять, что Роман Гургенович (он, правда, не любит, когда его по отчеству) начал травить. А когда к компании присоединялся Арутюн Хачатрян, директор фестиваля и выдающийся документалист, смех достигал высшей точки кипения – в Москве, надменной столице, так не гуляют. Так гуляют в Ереване, хотя сам Балаян признается, что на самом деле человек он грустный, а бесшабашно веселый лишь на людях.

Насчет терпимости он меня тоже удивил – мы как-то ехали в лифте этого отеля, то есть наедине остались, и он меня серьезно, даже, скажем так, с несколько умоляющей интонацией, попросил не ругать именитых кинематографистов, ведь все они, прибавил он, мои друзья.

Интересно, что у Балаяна это вовсе не уклончивость, светский конформизм и равнодушие ко всем и вся, и даже не признак мягкого характера, а, извините, то самое старинное благородство. Как изумлялся один умный человек, чья девушка употребила в разговоре слово «бесчестье» - но это же бесчестье, сказала она по пустяковому для наших разнузданных времен поводу, типа невозврата долга: эх, хорошо, восхищался он, какое, однако, забытое слово. Судя по романам того же Толстого, раньше и расписок не давали, давали слово и, как правило, его выполняли, хотя, конечно, всякое бывало. Общественное осуждение имело смысл, его опасались.

Так вот, Балаян, я бы так выразилась, человек старинных понятий, мастодонт, хранитель традиции.

На фоне Пушкина

…Оттого, наверно, коллизия его фильма «Храни меня, мой талисман» выглядит такой естественной, хотя дело происходит на «фоне Пушкина» и сюжетно перекликается с ситуацией трагического трио, Пушкин-Дантес-Натали. Как вы помните, в Болдино приезжают влюбленные друг в друга Леша и Таня, пока дело не доходит до потешной дуэли с неким проходимцем, то ли Тани домогавшимся, то ли из зависти решившемся на посягательство в отношении замужней женщины - отменной, как и Натали, красавицы. Это блестящее трио, Таня Друбич, ангел чистой красоты, Янковский в роли Леши и Абдулов, «обольститель», каким-то чудесным образом вписываются в болдинскую разлюли-малину. А там вовсю гудит то ли фестиваль, то ли очередные чтения «нашего всего», и деревня гуляет с размахом, особенно хороши частушки про Пушкина, исполняемые местными бабушками в музейных сарафанах.

Сделать это чрезвычайно сложно – я уже писала в соцсетях, что Довлатов, скажем, в «Заповеднике» написал о подобном довольно зло, сатирически, как и Зощенко с его двумя речами к столетию смерти Пушкина, написанными аккурат в пик террора, в 1937-м. О терроре, конечно, у него ни слова, но все эти рассуждения о поэте Цаплине, который вдруг когда-нибудь станет Пушкиным, а мы ему печку, которая дымит, так и не переложили, и кто кого успел на ручках покачать – это, конечно, о том, что всё, финиш, закончилась цивилизация. А Пушкин отныне - лишь повод для словоизвержений безумного завхоза. У Зощенко намеренно нет никакого Пушкина, отсутствует, только, может, дух его, искаженный донельзя, «витает» в абсурдных речах завхоза – впрочем, судя по всему, безумен здесь не только завхоз, вокруг, куда ни кинь, все сошли с ума. Впрочем, с тех пор мало что изменилось – не далее как вчера я наткнулась в Интернете на обсуждение дуэли поэта – там, товарищи, такое, зощенковский завхоз отдыхает. Подлость пересказа, что называется.

Довлатов, конечно, чуть мягче – но и он, продолжая зощенковскую традицию (возможно, невольно), высмеивает статусное лицемерие заповедных мест, где Пушкиным «дышит каждая травинка» и кажется, что «он сейчас выйдет из-за поворота» (а из-за поворота, как вы помните, выходит институтский стукач Ленька Гурьянов).

В общем, говорить о Пушкине, да еще в Болдино или в Михайловском, всерьез – вроде как дурной тон, традиция уже как следует высмеяна Зощенко и Довлатовым. Но ведь и они стали частью литературного истеблишмента, задали тон, после чего принято быть ироничным.

Балаян, впрочем, в иронии себе тоже не отказывает – чисто по-режиссерски, при помощи архитектоники, как выразился бы киновед. Как когда-то у Иоселиани в «Певчем дрозде», здесь у Балаяна - целая звуковая симфония, от чисто бытовых шумов вроде обрывков досужих разговоров, до воплей Пугачевой, прерывающихся то агрессивной попсой из динамиков, то частушками о Пушкине, а то и самим Окуджавой. Который вошел в этот фильм на удивление естественно, не приглашенной знаменитостью, не в качестве «омажа», свадебного генерала, а на правах очередного персонажа. Бродит со своей гитарой, может и в гости заглянуть, на чай, чтобы посидеть в сигаретном дыму с друзьями, на фоне опять-таки Пушкина. Здесь всё – на его фоне, намек, что, возможно, Россия бы не состоялось, если б не Пушкин, хотя Балаян намеренно берет лишь один эпизод пушкинской трагедии, дуэль в защиту дворянской чести. Современная дуэль, конечно, не состоится – не те времена, а зачинщик, оскорбленный муж, упадет прямо в траву, в обморок – ну, не может он убить человека (и слава богу). Это очень тонкий момент – кто-то из пушкинистов, если мне не изменяет память, писал, что, погибнув, Пушкин спасся как христианин – да и здесь этот мотив есть: ну и что бы было, убей он Дантеса?

Драчун

Вообще балаяновская откровенность поражает – причем не по поводу других, не в качестве сведения счетов, как, скажем, Нагибин сделал, да и иные тоже, а по поводу исключительно самого себя. Он, скажем, цитирует Янковского, который жаловался, что в Берлине на него никто не оборачивался – вот примерно, сказал он, как на тебя, Рома, в Москве.

Тупик

Его и вправду, даже после «Каштанки» и «Бирюка», мало кто знал: тот же Янковский поначалу отказался сниматься в «Полетах», еле согласившись чуть позже. Известно, что роль предназначалась Михалкову, но тут повезло - Мережко, автор сценария, после «Родни» был в ссоре с Никитой и потому легко отказался от его кандидатуры. Михалков, надо отдать ему справедливость, был не в обиде и чуть ли не сам проталкивал Янковского – я пишу обо всем этом не ради сплетен и «оживляжа», это очень важный момент не только для личной биографии Янковского или даже самого Балаяна, - но важный, решающий, прошу прощения, для культуры. Роман Гургенович, может, такой патетики и не одобрит (ну если прочитает мою статейку), но «Полеты во сне и наяву» дали новый толчок и развитию кинематографа, и нашему коллективному осознанию того затянувшегося маразма, в котором мы все благополучно долгое время пребывали. Взглянули, так сказать, в зеркало, на которое неча пенять…

1980-й – пик застоя, Брежнев еще проживет два года, а потом, вплоть до Горбачева и 91-го, страна будет перемогаться, как перемогались трифоновские герои, живя в кромешной тоске, без каких бы то ни было перспектив, постоянно изобретая, как бы разменять квартиру, получить прибавку к зарплате рублей в десять, достать колбасу и так далее. Как и за трифоновскими, внешне вроде бытовыми перипетиями, так и за телодвижениями балаяновского героя чувствуется дикая тоска, немогота, тупик – как любили говаривать советские рецензенты, «духовно-нравственный». Забавно: сейчас мы вновь уже в таком тупике, что герой Янковского со всеми своими метаниями покажется чуть ли не образцом для подражания – да и что, собственно, такого ужасного он делает? Да ничего не делает – он просто не живет, и знает это. И Балаян передает это состояние небытия (не знаю, как сказать, «мастерски» здесь не подходит) – точно, скажем так, до микрона. В сценарии он был другим - хитрованом, уклончивым, отчасти циничным (хотя, повторюсь, до нынешнего падения нравов ему далеко) и такая трактовка Балаяну не нравилась. В результате он снял, как вы знаете, не историю похождений сорокалетнего красавца в период застоя, а картину о Времени. Герой лишь аккумулирует это состояние бессмыслицы, бессознательно бунтуя против нее и, в то же время понимая, что его бунт бессмыслен. Оттого-то он и зарывается в финале в стог сена, погибая символически. В этом месте Балаян, может, посмеется: он мне как-то рассказывал, что критики усмотрели в красных кроссовках Янковского символ того, что под ним, мол, земля горит, а на самом деле, смеется Балаян, просто белых не достали.

Репетиция со свиньей

Вообще сценариев у него зарубили немало, и на довженковской студии тоже – острых, современных, равных, возможно, «Полетам»: в этом смысле тандему Миндадзе-Абдрашитов повезло больше, хотя и им приходилось слегка камуфлировать свой месседж (вот в «Слуге», великой картине, пожалуй, удалось высказаться до конца). Балаян потому и ринулся в «классику», в ретро, хотя и здесь, в «Леди Макбет Мценского уезда» и «Филёре» его собственная, личная тема проглядывает точно так же, как и в сюжетах современных. Трагедия филёра или Катерины Измайловой – суть трагедии вечные, и обе – о наваждении, будто то смертельная страсть или предательство.

Любопытно, что Балаян, умеющий вытащить из актера все что угодно, вплоть до виртуозной смены амплуа (казалось бы, какой работник из аристократичного красавца Абдулова), умеет еще и работать с животными. Этой способностью обладают уж точно немногие, пожалуй, еще Кустурица делает это феноменально – с братьями нашими меньшими поладить еще труднее чем с детьми. Недаром в интервью он мне сказал, что больше никогда за подобное не возьмется: там ведь у него и свинья блестяще играет, не говоря уже о собаках или гусе. Медленно, ужасно всё медленно, сетовал Балаян, только мизансцену поставишь, как они, гады, разбегаются кто куда: не прикрикнешь же, как на человека, бесполезно, не пригрозишь же, что исключишь из круга друзей, как однажды он пригрозил Абдулову за его вечные опоздания.

«Каштанка» до сих пор не потеряла своего обаяния, стала классикой жанра – при всех трудностях, технического, так сказать, характера, Балаян сохранил чеховскую интонацию знаменитого рассказа, где грусть спрятана за обаянием не только автора, но и, извините, …собаки. Более человечной, чем люди, - как говорится, антропоморфной, то есть наделенной лучшими качествами лучшего из нас.

То же самое и в «Бирюке», где камера часто останавливается на птице, чуть ли не равноправной участнице драмы бедного лесника: лес, птицы, дети, молчаливый обитатель и хранитель леса, священного для него, вырастают в образ пантеистического рая, естественное течение жизни которого нарушит «цивилизация».

Тема

Можно сказать, что фильмография Балаяна, при всех цензурных препонах, допущениях, порой невозможности работать в полную силу, - нечто целокупное, созданный им вручную огромный мир, где в каждом фильме звучит именно его, балаяновская, тема. Какая, даже стыдно произнести – слова, замыленные от частого употребления всуе, теряют порой свое истинное предназначение. Ну, хорошо, попробую, осмелюсь: поиски Истины и Красоты, скажем так. Даже порой от противного, как в «Полетах» или «Филёре», а порой, как в «Талисмане», - под великой тенью, что сама задает нам высокую планку: мал и мерзок, но не так, как вы…

То, что Балаян состоялся, - очередное чудо, чего уж там: все, кто что-то смог сделать в СССР, а потом и в период нового малокартинья, - солдаты удачи. Выжить, не сойти с ума, не спиться, не ходить, как трифоновские герои, по кругу - уже победа; другой вопрос – сколько было НЕ сделано, НЕ снято, НЕ запечатлено. Не артикулировано… Грустный подсчет: за долгие годы Советской власти было произведено около 600 фильмов в год, включая телевизионные и республиканские, а помнят из них единицы. Иные, как балаяновские «Полеты», навсегда войдут в списки «нетленной классики», обязательной к просмотру, хотя поколение next порой изумляется – и чего он так мается-то? Как бы не пришлось этому next со своей маетой справляться, ибо, боюсь, что «Полеты» - фильм вечный, а не сиюминутный, принадлежащий определенному отрезку исторического времени.  

фото: личный архив Р. Балаяна